Убырлы кеше

– Василька!

Тут же один из его людей – тот, что мордатый, – опрометью бросился к конюшне. Вскоре он вывел во двор огромного роста жеребца с косматой гривой и пышным хвостом, свисавшим едва ли не до земли, с широкой грудью и мохнатыми, похожими на сваи ногами. Конь был не только огромен, но и сказочно красив: мускулистая длинная шея, выгнутая дугой; заострённые уши; ноздри, раздутые, как кузнечные меха; короткая и блестящая шерсть цвета воронова крыла блистала шелковистым глянцем. Боярин подошёл, взял в руки повод и сунул в рот коню какую-то сладость. Жеребец приветливо заржал и пару раз ударил копытом. На лице царёва боярина промелькнула улыбка. Он сунул ногу в стремя и взобрался в седло с поразительной для его габаритов лёгкостью.

– С богом!

Царёвы посланцы все разом вскочили в сёдла, и повозка тронулась.

Вьюга

Едут уж второй день – и кони, и люди подустали. Вьюжит, а снег всё валит и валит. Если не поспешить, дорогу вскоре заметёт, и отыскать верный путь будет не так-то просто. Стёпка – княжий холоп, что был посажен управлять повозкой, – нахлёстывает коней. Те бегут споро, снег под полозьями хрустит, точно капустная кочерыжка на зубах.

Вот вдали за сопками показался утыканный мохнатыми ёлками лесок. Теперь-то не заплутают! Кучер потянул вожжу и направил повозку прямиком к лесу. Конные скачут по бокам, не обгоняют, но и не отстают, хотя и идут по глубокому снегу. Впереди двое: чернявый татарин и боярский сынок Макарка. Татарин сидит в седле глубоко, словно влитой, а вот Макарка вытянулся весь – красуется.

Настасье всё интересно, но она московских не расспрашивает, сидит в повозке и носа не высовывает. Зато Глашка вечно в окно высунется, уж поди все глаза им измозолила.

На первом же постое, когда остановились посередь небольшого лесочка, Глашка в ёлочки упорхнула – мол, до ветру. Макарка, то приметив, тоже по-тихому исчез, точно испарился. Вернулись оба порознь, оба молчаливые. У Макарки в глазах огонёк лукавый, Глашка же с надутыми губами. Знать, чем-то недовольна. Боярин Никита Игнатьевич всё то сразу приметил, крякнул с досады. Потом улыбнулся в бороду и ничего не сказал.

– Ну что? – Настасья дёрнула Глашку за рукав, когда они снова отправились в путь. – А ну давай сознавайся: приголубила ты Макарушку Никитича?

– Нет ешшо! – хмуро буркнула девка. – Да и зачем он мне? Я ведь ему так, на разок.

– Да ладно тебе… – удивилась Настасья, а Глашка тут же ехидно так процедила:

– Макарка ваш не больно-то и хотел со мной миловаться. Он всё больше про тебя, Настасья Тихоновна, расспрашивал…

Настасья улыбнулась:

– И чего ж ты ему про меня поведала? А ну сказывай!

– А ничего!.. Боярин же не велел Макарке на тебя глазеть – вот пусть и не глазеет. Так что ничего я ему и не рассказала… такого.

Настасья рассмеялась:

– Что-то мне в то не больно верится.

– А вот и напраслину говорите! – возмущённо выкрикнула Глашка. – Говорю же: ничего не рассказала, а вот от него самого много чего спознала. Токмо раз ты мне, матушка, верить не желаешь, так я тебе тоже не расскажу ничего. – Девка отвернулась.

Тётка Лукерья, слушавшая все эти пересуды, только покачала головой.

– Ой, молодухи вы молодухи, сладу на вас нет! Что девка сенная, что княжна – всё едино! В голове одни шашни да непристойности. Княжну аж к самому царю везём, а они всё о молодцах да о делах сердечных гутарят! Ужель и я такой была… по молодости?

– А какой ты была? – Настасья потянула Лукерью за рукав. – Расскажи.

– Не скажу, больно много знать хотите! – Лукерья насупилась.

Они помолчали, потом Глашка поднялась, отошла в сторонку и поманила Настасью рукой. Та посмотрела на Лукерью. Тётка сидела в задумчивости. Настасья подошла к Глашке.

– Не хочет она говорить! – прошептала девка. – А оно и не надобно. Я сама и так всё про неё знаю.

– Что знаешь?

– Тебе Лукерья наша про Дуняшку сказывала?

– Про то, как к ней купец сватался, а она за него не пошла да со скоморохом сбежала? Ну было!

– Так вот, Лукерья наша недалеко от Дуняшки ушла. Такой же в молодости грех сотворила, а теперь мается.

– Грех? Какой ещё грех?

– В молодости наша Лукерья, по слухам, справной девкой была – в теле, одним словом, ну и на лицо ничего так, нравилась парням. Трижды к ней сватов засылали, а она ни в какую. Этот для неё стар, тот уж ветреный больно, тот скуп, тот некрасив, а кого полюбила, так он её сватать не захотел. Обрюхатил на сеновале и сбёг.

– Как Дуняшкин скоморох? – переспросила Настасья. – Во дела!

– А я что? Всех поучает наша Лукерьюшка, а сама… – Глашка воровато посмотрела на сидевшую в задумчивости тётку. – Ро?дила она опосля того. Теперь-то всем сказывает, что мужик её на войне погиб, а на самом деле всё не так было.

Настасья, глядя на опечаленную Лукерью, уж пожалела о том, что завела этот разговор. Знала ведь она Прошку – Лукерьиного сынка. Юродивый, как и Мишаня, да только пророчить не может. Жил Прошка при княжьем дворе, в доме жил, пока чуть хату не спалил. После того князь Тихон его в хлев переселил. Там Прошка с тех пор и обитал. Жаль его, но кому охота в погорельцы попасть? Правда, сам Прошка не особо от всего того страдал – пас свиней, рыбку из пруда любил тягать да на дудке играл. К сладостям уж очень пристрастился, дашь ему леденец – вот он и счастлив. Посасывает жжёный сахарок, хихикает, благодарит да крестится.

Глашка снова заговорила:

– Так что и Лукерья наша баба бедовая. Только делает вид, что так строга и неприступна. Думаешь, отчего она с нами в Москву-то напросилась?

– Отчего?

– Да оттого, что устала она со своим сыночком-дурачком возиться! Небось, тоже в столице надеется к какому-нибудь богатею прибиться да жизнь свою убогую изменить. Чего бы она там ни говорила, а мы, бабы, всё об одном лишь мечтаем: как бы кого окрутить да очаровать.

Вон оно как! Настасья задумалась, отошла в сторонку. Глашка пыталась сказать что-то ещё, но молодая княжна её уже не слушала. Забившись в угол повозки, она ещё какое-то время лежала молча, а чуть позже впервые за последние дни крепко уснула.

***

Снова дорога. Настасья в очередной раз смотрит в окошко и снова видит сквозь бурлящий снежный круговорот снующие туда-сюда фигуры конных людей. Глашка забилась в уголок, кутается в овчинный тулупчик и шмыгает носом. Тётка Лукерья тоже сидит сиднем, обмотав вокруг себя одеяло, всё ещё задумчива.

Едут дальше – по-прежнему вьюжит. Тётка Лукерья крестится, бормочет: «Ой ли, не заплутать бы посреди этого поля! Тут и замёрзнуть недолго – ни защиты от ветра, ни дров». А вот Настасьин страх куда-то ушёл – новые события помогли позабыть на время прежние страхи. Теперь уж она знает про всех своих сопровождающих почти всё. Проснувшись, она всё же Глашку порасспросила. Та сперва поломалась, а потом всё и выложила.

Фамильное имя боярина Никиты – Плетнёв. Он у государя не на самом хорошем счету, потому как супротив царской воли пошёл. Царь ему велел, а он отказал. Самому царю отказал, а тот стерпел. Мало кому спускалось такое, а этому с рук сошло. Скачет вон в седле – жив, здоровёхонек. Правда, после этого царь Иван боярина строптивого от себя удалить велел. Вот он теперь и мотается, мелкие поручения выполняет. Ну и Макарка всегда при нём. Постигает воинскую науку от отца и мудрость житейскую. «Хотя какой же Никита-боярин мудрец, – рассуждает Глашка, – коль супротив самого государя пошёл?»

Татарина зовут Фархад, но все его называют Федькой, а по отчеству – Рифкатыч. Сутулого да мордатого – он ещё давеча коня боярского из конюшен выводил – кличут Василька Бурак. Этот из града Полоцка, потому и Бурак. Самого старшего – того, который весь седой и на матёрого волча?ру похож, – зовут Тимофей Кручинин, но все его именуют по-разному. Боярин Никита – Тимошкой, Макарка – Емельянычем, а Василька с Федькой за глаза Кривым кличут – из-за сабельного шрама через всё лицо. Тимофей Кручинин после Никиты Игнатьевича над всеми голова. Сам при Плетнёвых сызмальства. Ещё при отце боярина Никиты у них в услужении числился, а теперь вот при сыне его – Никите Игнатьевиче – ключником. Его все слушают. Хмурый, молчаливый, а если скажет что, то словно кипятком обольёт – отпрыгнуть хочется.

Ай да Глашка – и впрямь за такое короткое время столько разузнать успела! Похоже, Макарку и впрямь не особо прельстили прелести беспутной девки. Что же – видать, и впрямь они в кустах больше говорили, нежели чем ещё занимались. А вот если Макарка на неё, Настасью, запал, так-то плохо. Не для него княжна расцвела, не мил Настасье боярский сынок, но Глашке про то знать не надобно. Пусть позлится, а то уж больно много о себе возомнила девка.

– Тпр…ру! – кричит Стёпка, натягивая вожжу.

Повозка встаёт. Похоже, накаркала беду тётка Лукерья! Настасья украдкой выглядывает в окошко, видит сплошную белую стену. Средь снежной пелены замечает боярина. Тот весь в снегу. Шлем свой он уж давно снял, поменял его на бобровую шапку. То и не мудрено – холодно. Настасья, глядя на своих спутников, кутается в шубки да одеяла. В повозке хоть ветру нет, а всё равно зуб на зуб не попадает.

– Вот тебе и погодка, ни зги не видать! Поди ж найди теперь её – ту дорогу! – Кучер соскочил с облучка и заглянул в окошко. – Как ты, Настасья Тихоновна, не застыли ли? Коль не сберегу тебя, красавицу-умницу, так батюшка твой мне того не простит! Как ты, моя хорошая?

– Жива-жива я. Ты не бойся, Степан. – Настасья величает холопа по имени. – Не пропадём. С нами же вон какая сила едет! Эти московские – люди бывалые, найдут, небось, дорогу или постой. Что-то наших не видно. Куда Егорка с Лукьяном запропастились?

Обоих сопровождающих Настасью холопов не видать. Не отстали ли?