Долгожданное прошлое

– Ты посмотри, – жаловалась она мне, – какое хулиганьё завелось у нас в районе! Все трубки в телефонах-автоматах оборвали! Теперь иди на завод, на проходную, если позвонить надо!

Через несколько дней гитара была полностью готова.

Но забрать её из подвала мне не пришлось – Коля уехал домой, не предупредив и ни с кем не попрощавшись.

Гитару выкупил солист группы «Грани». За двадцать пять рублей. Он стоял на сцене, и в свете прожекторов гитара отливала голубым, и зелёным, и жёлтым цветом, как небо, трава и песок на том месте, где когда-то был наш дом.

Все в зале ждали продолжения танцевального вечера. Солист группы подошёл к микрофону, притянул его к себе рукой и объявил под шум и одобрительные возгласы:

– «Дом восходящего солнца!»

Колю-Тарзана с тех пор я никогда не встречал.

Но я помню, как он выглядит.

Я открываю томик Есенина и вспоминаю Колю: его лицо с белёсыми кудряшками, спадающими на потный лоб, трогательный, немного застенчивый голос, виноватая улыбка… И только один фрагмент романтической бедной юности, незаметно растворяющийся в цветущих садах летнего вечера и без предупреждения исчезнувший, оставляя смутные надежды явиться ещё раз с первым аккордом Колькиной гитары с царапинами на деке.

Я забыл у него спросить, как называется одна мелодия, которую он часто наигрывал.

Он играл её без наших просьб – просто для себя. Он прижимал гитару к груди, низко опускал голову и некоторое время оставался так сидеть – то ли покашливая, то ли всхлипывая.

Но играл только один коротенький фрагмент.

В одном месте он всегда останавливался и обрывал мелодию, прихлопывая струны рукой.

Мне никогда раньше и потом не приходилось её слышать.

Да и как она называется, я не знаю.

Только догадываюсь.

Верное сердце

Поздней осенью или ранней зимой приглаженная, почти отшлифованная временем галька на дороге будет блестеть разноцветными искорками инея, и так и не выросший за сорок лет карлик-боярышник, цветущий маленькими соцветиями в виде розочек, будет слегка дрожать на ветру и звенеть замёрзшими листочками, напоминая мне фильм «Поющее звенящее дерево», любимый фильм моего детства…

Три параллельные и четыре поперечные улицы, где когда-то жили военные моряки – комендоры, мотористы, политработники, сигнальщики, радисты и флагманы других специальностей, я не спеша обойду за два часа.

Нашего дома давно уже нет. На месте нескольких домов теперь стоит серая многоэтажка. Иногда я думаю, что это даже хорошо, что моего дома больше нет, – я не буду просить людей, живущих теперь в нём, пустить меня на минутку, и объяснять, что я там жил раньше. Мне не надо с замиранием сердца переступать порог и, хватаясь за грудь, жадно ловя ртом воздух, от приступа тоски и безысходности прислоняться к стене.

Если бы он ещё стоял, я, возможно, выкупил бы его за любые деньги, но поселиться в нём было бы безумием.

Лёжа ночью на диване, я бы слышал знакомые с детства звуки: далёкий лай собаки, хлопанье белья, выстиранного мамой и сушившегося на верёвке за окном, звуки лодочного мотора засветло уплывающего рыбака, лёгкий стук веток сирени в окно, неровную барабанную дробь дождевых капель и ещё много знакомых звуков, видений и воспоминаний – реальных и придуманных.

У каждого из нас был свой городок…

Деревянный дом, в котором жила Люда, стоит до сих пор. В нём живут другие люди, которые могут рассказать историю своей жизни в городке.

Время не выбирают – в нём живут. Но городка уже давно нет, потому что нет того времени, хотя почти все дома стоят на месте, и так же блестит на солнце мокрая галька, и живы кусты сирени и акации, растущие вдоль заборов. Они разрослись и перевалили за ограду так, что улица стала казаться узкой, и они полностью скрывают под собой ленту колючей проволоки, протянутой под их ветвями новыми жильцами. Никто не услышит радостных возгласов вставших в кружок ребят, играющих в волейбол на небольшом пустыре около деревянного дома с дверьми, выкрашенными голубой и уже облупившейся краской.

На крыльце всегда сидела грустная русоволосая девочка лет четырнадцати и, обняв колени, наблюдала за нашей игрой. Они с мамой приехали недавно, никто не знал, откуда. Люда страдала пороком сердца. В школу она не ходила – преподаватели приходили к ней на дом.

Отца у девочки не было, мама работала в котельной в воинской части, ни с кем не дружила и не ходила ни к кому в гости. Маленькая, худенькая, в платке, надвинутом на лоб, она быстрыми мелкими шагами шла по улице после смены рано утром домой, где, сидя у окна, ждала её Люда.

Притоптывая ногами, отряхивая пыль, она быстро скрывалась за голубой дверью в тихую неизвестность, пока кто-нибудь из нас снова не увидит её идущей рано утром со смены. Не могли её выманить из дома даже вой пожарных сирен и крики людей, когда по соседству загорелся и сгорел такой же дом. Что уж говорить о её соседке Розе, которая своим криком будила всех соседей, но в квартире Люды всегда было тихо и, казалось, безжизненно.

Рано поседевшая Роза чистила цветник и нагнувшись над клумбой, была выше ростом дяди Лёши, своего супруга. Дядя Лёша, с всегда потной лысой головой, пытался пройти мимо стоящей на дорожке Розы. Когда-то чёрные, а теперь рано поседевшие, кудри Розы разбежались по лицу, закрывая лоб и глаза, виден был только большой нос с горбинкой.

Она стояла, повернувшись к нему, опустив испачканные чернозёмом руки с растопыренными согнутыми пальцами:

– Опять нажрался, сволочь! – картавым голосом кричала Роза, пугая соседей. – Сука! Чтоб ты подавился своей печенью!

Дядя Лёша делал очередную попытку проникнуть то с одной, то с другой стороны мимо Розы по узкой дорожке, но каждый раз останавливался на расстоянии вытянутой руки от неё. С большим трудом ему удавалось войти в дом, сопровождая своё вхождение грохотом падающих леек, тазов и вёдер. И даже этот грохот не мог заглушить отборной брани, доносившейся ему вслед.

Дядя Лёша в звании мичмана служил в мастерских радиомехаником. Никогда не расставался с военной формой, и даже в жаркую погоду во дворе дома носил китель, накинутый на голые плечи. Попросить его отремонтировать телевизор можно было, только перехватив его по дороге домой, у моста. Он перемещался короткими перебежками с маленьким чемоданчиком в руке, в котором он носил провода, паяльник и коробочку с оловом и канифолью. Поминутно останавливаясь, как будто оценивая обстановку и намечая следующий ориентир, чтобы передохнуть, он стартовал снова и, пробежав метров десять, опять останавливался. Мне приходилось бежать рядом с ним, высказывая свою просьбу. Он молча выслушивал, не отвлекаясь от дороги и намечая место, где сделает передышку:

– Хорошо. Скажи отцу – вечером приду!

Никогда не обманывал. Приходил всегда вовремя. Деньги он не брал. Наливать ему спиртное было категорически запрещено.

Он недолго всматривался в переплетение проводов, сдувал пыль с ламп и, прицелившись, вырывал одну из них и вставлял другую из своего чемоданчика. После этого раздавался небольшой щелчок, и на голубом экране появлялась сетка настройки телевизора.

В тот день я шёл прощаться со своим детством и юношеством. Впереди меня ждала служба – что-то новое, неизведанное, тревожащее сердце. В один из вечеров перед отъездом очень хотелось посидеть в одиночестве, на берегу реки, посмотреть на закатное солнце.

Знакомой дорогой я шёл к реке.

На крыльце сидела Люда. Она быстро поднялась и подошла ко мне:

– Ты на реку идешь? Можно, я с тобой? Я не буду тебе мешать.

– А мама знает, что ты уходишь на реку?

– Мама на дежурстве. Но мы же ненадолго? Тут же недалеко, правда?

Мы сидели на траве на невысоком обрывистом берегу, поставив босые ноги на серый песок. Пахло тиной и аиром. Было очень тихо. Иногда лёгкая приливная волна с тихим хлюпаньем закатывалась под берег, вымывая чёрные кусочки камыша, заполненные речным песком нежилые домики моллюсков и разноцветные песчинки. С противоположного берега по воде отчётливо докатывались отдельные слова и девичий смех: «Ой, подожди, не надо… Не сейчас».

– Как хорошо всё слышно, – удивилась Люда, – а смотри, как далеко до берега! Ты видишь их? – и, закрываясь от огромного багрового – такого я не видел больше никогда – закатного солнца ладошкой вытянутой руки, она другой показывала на противоположный берег.

На бетонных плитах разрушенного причала угадывались два силуэта обнимающейся влюблённой пары.

– А ты уже, наверное, много раз с девушками целовался? – спросила Люда.

– Целовался…

– А меня ещё никто не целовал… – тихо произнесла она.

– Как никто, а мама? – попытался схитрить я.

– Я не помню. Может, и целовала… но я говорю о настоящем поцелуе, понимаешь?