Долгожданное прошлое

И, сменив тему разговора, спросила:

– А ты скоро в армию уходишь, да?

– Да. Но не в армию, а во флот. На три года.

– Три года – это долго, лучше два, – убедительно произнесла Люда.

– А мне лучше во флоте служить, как брат и отец. Буду письма маме писать.

– А своей девушке будешь? – она вытянула губу и выдохнула на закрывающую глаза чёлку.

– Моя девушка, – я сделал непроизвольную паузу, – недавно вышла замуж…

Мы помолчали.

– Я скоро умру, – тихо сказала Люда, глядя на свои ноги, роя пальцами ямку в песке.

– Не думай об этом. Если не думать, то ничего и не произойдёт. И потом, я знаю, – соврал я, – многих, кто до самой старости живёт с пороком сердца, и ты сама мне говорила, что твоя мама врачам в клинику писала.

– Писала… На операцию надо ехать в Москву или Ленинград…

– А вы поедете?

– Не знаю. Мама говорит, что поедем. А почему вы больше не играете в волейбол тут, у дома?

– Играем, но теперь редко. Переместились в другое место – на берег, в берёзовую рощу.

– Да, знаю, это далеко!

– Ну, не так и далеко, зато до воды ближе. Разыграемся – и сразу в воду!

– Как вам хорошо! – произнесла она мечтательно.

Потом повернулась ко мне, провела рукой по моим волосам и прижала свою ладошку к моей щеке:

– А у тебя небольшой шрам остался от того удара мячом, ты помнишь? – и нежно дотронулась до моего виска.

– Конечно, помню! Шнуровкой на мяче зацепило. А ты мне йод из дома притащила! И всё-таки я уговорил тебя один раз поиграть с нами!

Солнце совсем ушло за горизонт. Мы с Людой возвращались по домам. Около её дома я оглянулся и в последний раз посмотрел на реку.

Закатные краски совсем поблёкли. Противоположный берег темнел сваями старого причала. Строительные краны, склонив головы, грустно смотрели на свои широко расставленные стальные ноги. Ещё недавно зелёная, стена камышей посередине реки стала серой, она быстро подрастала и уже скрыла собой почти весь далёкий берег, влюблённую парочку, крыльцо, на котором всегда сидела Люда, летающий над нашими головами мяч. С трудом был уже различим и весь наш городок, своим расположением напоминающий большой военный корабль, на котором продолжали служить пусть и отставные, но по-прежнему военные моряки, в своих кубриках или на боевых постах.

Этот большой фрегат, замедляя ход, всё больше погружался в волны, пытаясь перестроиться в кильватер боевой эскадры, но отставал, отставал и, зарывшись носом в волны, лёг на грунт. Был занесён песком, утратил название и теперь лежал у реки, подставляя борта штормовому ветру. И когда ветер достигал ураганной силы, экипаж, кутаясь в кители и бушлаты, выходил на палубу посмотреть, не сбил ли ветер надстройку, не сломал ли телевизионную антенну, и, убедившись, что все медные трубки смотрят в нужном направлении, спускался в тёплый кубрик нести свою вахту.

Я стоял на веранде у окна и смотрел на уже летнюю природу. Липа под окнами оживилась нежными листьями – они были совсем ещё тонкие и такие нежные, что сквозь них пробивались солнечные лучи. Моё сердце билось спокойно и ровно, готовое принять все предстоящие перемены в жизни.

Из комнаты доносился застольный гул голосов – меня провожали на службу.

– Пригласи эту девочку! – вышла мама на веранду.

– Какую девочку? – удивился я.

– Там девочка второй час по улице прохаживается! Наверное, хочет, чтобы ты её пригласил.

Я увидел Люду. Скрестив руки, обняв себя за плечи, она медленно шла вдоль нашего забора, пиная ногой лёгкие камешки.

– Смотри, – сказала мама, – сейчас она дойдёт до конца улицы и обратно пойдёт!

– Мама, она же ещё маленькая! Ей только четырнадцать лет. И у меня Таня есть! Вернее, была… И вообще, может быть, она просто прогуливается…

– Вот ты просто так и пригласи…

– Нет! – решительно ответил я, объясняя маме, что не хочу давать надежду девушке на дальнейшие отношения. Что хочу уехать из дома на три года без всяких обязательств. Что кроме Тани мне никто не нужен.

– Ну, смотри, – огорчённо сказала мама, – пожалеешь. – И ушла к гостям.

Рано утром, когда городок ещё спал, когда не рассеялся туман над рекой, я уехал на военную службу.

Когда прошло три года и я вернулся, я направился в конец улицы навестить наших друзей и соседей, Анну Ивановну и Константина Ивановича.

Как всегда, сажая цветы, покрикивала Роза.

Дядя Костя сидел посреди комнаты на табуретке и парил ноги в тазике. Прямо на меня с фотографии на стене неслись, оставляя за собой огромные белые буруны холодного Балтийского моря, торпедные катера.

Дядя Костя поднялся с табуретки и, стоя по щиколотку в воде, притянул меня к себе и поцеловал:

– Ревматизм замучил. Разнотравьем, разнотравьем лечить его надо! Вот, накосил сегодня в огороде! Аня, подлей горяченькой! Завтра в гости придём к вам. Ты дома-то будешь или жениться пойдёшь? – засмеялся он.

– Я и пришёл, вот, показаться и пригласить вас! Скажите, а как ваша соседка, Люда? – спросил я, твёрдо решив сегодня же постучаться в голубую дверь и зайти к ней.

– Люда? Девочка, которая больна? – спросила тётя Аня. – Так умерла она! Год тому назад умерла. У неё же порок сердца был…

– Порок сердца был, – растерянно повторил я. – А похоронили её где?

– Да не было в городке похорон, правда, Костя?

– Нет, не было! – помотал он головой, поднимая то одну, то другую ногу.

– Она в больнице умерла. За ней скорая приезжала, – продолжала рассказывать тётя Аня, – а мать её через несколько дней рассчиталась и уехала куда-то к себе на родину.

Дома, когда я разбирал пухлые от скопившихся снимков альбомы, мне под ноги выпала небольшая фотография: на фоне вытянутых рук, отбивающих мяч, на тёмном крыльце белым размытым пятном виднелось неясное изображение Люды. В нём угадывалась ободряющая улыбка, и казалось, что Люда смотрит прямо на меня, но я не помнил, чтобы кто-то из нас когда-нибудь приходил туда с фотоаппаратом.

Я рассматривал снимок под разным углом, наклонял его в разные стороны на вытянутой руке, но всё равно Люда смотрела прямо мне в глаза.

Если долго всматриваться, можно было различить шевеление её губ.

Мне казалось, она со мной разговаривала. Но ничего не было слышно…