Пошел купаться Уверлей

– И кто же проходит у вас по уголовному делу? Так сказать, свидетелем? – спросил он.

– Лидия Павловна Князева. Она здесь служит, а завтра уезжает в «поле». – Капитан внимательно посмотрел на Мамыкина.

– Лидии у нас нет. Во всем Институте. Я же еще и профорг, черт побери! У меня списки всех членов этого гребаного профсоюза.

– Врет! – возмутился попугай. – Ушла! Обида! Недотрога!

– Никакой управы на него не найти, – посетовал профорг Мамыкин. И сказал с неохотой: – Да, была у нас одна девица. С такой фамилией. Так она давно защитилась. Только ее и видели! Чертова птица! Ничего не утаишь. Красивая, зараза!

– Птица?

– Девица. – Он помрачнел. – Девица. Спасу нет! – Мамыкин заговорил как попугай, односложно.

– А может быть, у вас в профсоюзных бумагах ее фото найдется?

Вместо ответа профорг достал из стола бутылку коньяка «Багратион», молча открыл ее, ловко плеснул в обе рюмки. И поднял свою, чтобы чокнуться. Дмитрий подумал: «А что делать? Может, еще чего от него узнаю?»

– Ваше здоровье!

После того, как они выпили, Мамыкин сказал:

– В профсоюзных бумагах ее фото нет, а у меня имеется. С дарственной надписью. Если интересуетесь, принесу. Показать.

И не покраснел. Но капитану и так все было ясно.

– А Лидка-то сильно набедокурила?

– Совсем не набедокурила. Просто видела одного человека… Подозреваемого.

– Так и он же, наверное, ее видел?

– То-то и оно. Я потому к вам и залетел. Опасаюсь.

– Еще по шаечке? – спросил профорг и снова налил. – А Лидон все хотела меня от коньяка отучить. Видела бы она, как мы с вами «Багратион» распиваем!

– Сильно бы рассердилась?

– А то!

– Теперь не врет, – сказал попугай.

– Ты мне надоел! Не дашь спокойно попить. Запру-ка я тебя в клетке.

– Жизнь наша окаянная, – грустно пробормотал попугай и, залетев в клетку, закрыл клювом за собой дверцу. Профорг накрыл клетку большой, не слишком чистой тряпкой.

Из клетки донеслись слова песни, какие-то нечленораздельные звуки. Капитан даже сумел разобрать несколько матерных слов. В компании филологов попугай не терял времени даром.

Больше он не сказал ни одного слова. Наверное, заснул в потемках.

Увидев подобревшее лицо мужа и глуповатую улыбку, жена Глафира сильно удивилась. Таким супруга она видела впервые. И не могла бы сказать, что этот капитан ей нравится меньше.

– Какие мы веселенькие!

Она подставила щеку под поцелуй и почувствовала амбре хорошего коньячка. А хороший коньяк Глафира всегда могла определить. У нее имелись свои секреты.

Когда Дмитрий доложил полковнику о своем походе в Институт, не утаив и выпивку, Ушан долго молчал, скептически разглядывая капитана. Якушевский решил: сейчас будет разнос. Слова вроде таких: «вы же всегда были трезвенником», «я же предупреждал, а вы поступили по своему…».

Но вышло все иначе. Полковник только сказал:

– Ну, что ж… Шла старушка мимо рынка, а за ней мотоциклет, мотоцикл, мотоцикл, а старушки уже нет. Ищи ее, Дима, ищи. Что тут еще скажешь. Ищи. А за фоткой сходи. Лишней не будет.

Капитан хотел обидеться на «мотоциклет», но решил – обижаться себе дороже. Да потом, у полковника была привычка вспоминать какую-нибудь песенку из детдомовских времен. Эта присказка была еще приличной.

А полковника разговор навел на грустные мысли. Похоже, этот орешек ему не по зубам. В Управлении почему-то сложилось о нем стойкое мнение: полковник Розов может все. Может распутать самое невероятное преступление. А он не мог. Вернее, мог, но всегда сомневался в своих возможностях. И если получалось, а получалось почти всегда, то говорил:

– Повезло. Просто повезло. Но не может же везти всю жизнь! Когда-нибудь провалюсь.

И вот такой случай наступил. Розов был уверен, что наступил.

Он посидел, подумал. Рассеянно оглядел большую неуютную комнату, пустые столы. Что ж тут поделаешь? Кто-то болел, кто-то «топал ножками». Он же сам послал Филина и Якушевского проверить попавших в поле зрения свидетелей! Хотя у него было смутное предчувствие, что эта ниточка никуда не приведет. Оборвется.

Полковник сгреб со стола все бумаги – какие-то папки, начатые (и никому не нужные отчеты) свои заметки, экспертизы – открыл старый, почему-то покрашенный коричневой краской сейф и забросил туда весь этот бумажный хлам.

Телефоны надрывались, и Розов, усмехнувшись с каким-то плотоядным удовлетворением, захлопнул дверь в заливающийся телефонным перезвоном кабинет.

– Пройдусь, – доложил он дежурному по Управлению. – Маршрут знаешь. В случае необходимости… – Он козырнул и не спеша двинулся к выходу.

Здесь, на Бульварном кольце, ему не досаждали телефонные звонки, никакое начальство не могло его призвать под свои «светлые очи». Здесь, среди редких прохожих, он мог спокойно размышлять о том, что его волновало больше всего. Сейчас это было неприятное дело о двойном убийстве в доме по улице Заплетаевой. Чего уж в этом было приятного? Прошло три дня, а дело рассыпалось. Все улики казались подозрительными, свидетели – ненадежными. И, что самое главное, он ни в чем не был уверен. Ни в уликах, ни в свидетелях. Кажется, перекрестись, – говорил ему когда-то его учитель, старый опер из района, в котором были три кладбища. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Сейчас, как никогда, он готов был перекреститься.

«А Дима-то! Честные глаза! Да у них у всех честные глаза, а дела…»

Наверное, дела у них были не слишком-то… Но полковник не успел додумать, какие у них дела. Его окликнули.

– Михал Андреич!

«И тут нет покою», – сердито подумал полковник и обернулся.

Перед ним стоял и улыбался его бывший сослуживец Улетов. Тот самый старый опер из района с двумя кладбищами. Когда это было!

– Ты, Игорек?

Два года назад Улетова проводили на пенсию уже полковником. На какое-то мгновение Розову почудилось, что это и не Улетов вовсе, а он сам, старый пенсионер, идет по Бульвару и увидел вдруг молодцевато вышагивающего Женю Филина.

– Рад тебя видеть, Игорь Степаныч! Подваливай. Баба бредит, да кто ж ей верит?

– Ну и память у тебя, дружище. Да ведь я тогда сильно сердит был на одну даму. – Похоже, он смутился. – А что? И у тебя с дамой проблемы?

– Вся беда в том, что у нее глаза честные.