Интеллигент

– Леша, – попросил я, – свет выруби, ишак.

Но голоса своего не услышал. Сил хватило, чтобы закрыть глаза.

– Дима, – раздался зато Лехин шепот, – Слышь, Интеллигент, ползут… суки… Дима, ты кнопки не видал красной, где-то здесь должна быть?

– Все это вырубить? – странно, что я его сразу понял, – Это не игра, это все по правде.

Леша не ответил, а я прислушался и понял, что это вообще не Леша пищит, это тот, кто нас обнаружил, напевает про себя тихонько. Почти воет, гаденыш. Гранату бы.

И тут я сдался. По мысли, что пришла в пустую башку, понял, что сдался. Потому что захотелось рвануть чеку и мужественно взорвать себя вместе с врагами. Стыдоба-то какая, Господи! Не видать мне никогда Твоего дождя за такие мысли. Это откуда же, из какого кино пришло такое решение? Кто сказал, что мы «приплыли»? Разве нас не учили никогда не сдаваться?

– Я встретил ва-ас… И всё было-ое, – раздалось со стороны бывшего входа в блиндаж.

Пели почему-то по-русски. Это было неожиданно и неприятно, словно кто-то чужой пользуется по праву принадлежащей тебе ценной вещью. Захотелось крикнуть, чтобы заткнулись и вернули чужое: и язык, и песню. Песня эта на слова Федора Тютчева, так что наша по праву. А тот, кто сейчас ее поет…

Как я ни боролся с позывными, они нашли свое место в голове, окопались надежно. Наверное, мне просто до сих пор не нравится «Интеллигент». А тот, кто поет, пусть будет теперь «Федя», ибо до «Фёдора» не дорос. Голос тонковат для «Федора».

Там будто услышали мои мысли, и замолчали, шумно поворочали бревнами из завала, уронили, не удержав, но не выматерились, а снова пропели:

– Я встретил ва-ас… И всё.

И всё. Что, премию тебе дадут за то, что ты нас встретил? Или это нам с Лешиком «всё»?

Но со стороны входа спросили тихонько:

– Мужики, эй, вы живы? Знаю, что живы. Эй!

Я открыл глаза и обнаружил, что вокруг не так уж и темно. Упавшие бревна были вполне различимы, и сверху лился легкий, неяркий такой, свет. Ракету подвесили, что ли? Огляделся, и обнаружил, что в этом свете я стою раком и изучаю оставшееся от блиндажа. Бревнышки разглядываю, землицу… Застывший во льду лесосплав, короче. Потом попробовал развернуться, как крейсер на рейде, но получил пару раз в борта бревнами и остановился. Буксиры нужны кораблю, без них никак.

– Мужики, – сказал тот же голос… ах да, он теперь «Федя», – Вас трое, да?

Меня легонько толкнули очередным бревнышком в корму. Но я застрял, не мог выбраться, винты намотали на себя сети, рули заклинило и лишь тусклый огонек на мостике показывал, что я жив.

– А, вижу, – информировал Федя, – Вижу, трое, живые еще.

Тот древний грек понимал, что ничего не понимал, а я сейчас не понимал даже, что такое «понимать». Потому что от меня осталось одно раздражение, слабо колеблющее пространство. На это колебание и ползли те… которые ползли.

Вот доползли они, и до меня что-то дотронулось. Оно было теплым, но не живым, и тихонько вибрировало, будто внутри него трепетал электромотор. Это самое «оно» обхватило меня сразу в нескольких местах: и за руки, и под брюхо, и за ноги. Так молодую жену несут на кровать в первую брачную ночь. Э, пацаны, надеюсь, здесь другие планируются варианты? Я попробовал было дернуться – но оно меня держало!

– Отпусти его, – раздалась команда, – Он сам сможет. К тому двигай!

Над ухом прожужжало, и я почувствовал свободу. А это нечто прошло, жужжа движком, надо мной в угол, где лежал изрядно засыпанный обвалившимся грунтом Слава, и принялось копать землю! Я его рассмотрел, как мог – это был многоногий подъемный кран, маленькая копия портового крана. И тут я понял, что нас спасли. Вот до этого момента еще не понимал – а сейчас понял. Как увидел спасательного робота, сразу понял, что спасли. Потому как читал, что наши разрабатывают такие штуковины, и экспериментальные образцы уже обкатываются в войсках. На нас, значит, обкатываются. Оказывается, иногда так приятно ощущать себя лабораторной собакой, кто бы мог подумать…

Теперь до меня дотронулся человек. Он дышал мне в ухо, как я не так давно в Лехино. Ничего приятного, скажу вам, нет в этом ощущении. Громко, влажно, а если еще слюни пустит – я ему точно врежу.

– Так, – сказали мне в ухо Фединым голосом, – Этот жив. Как вы?

Вот догадается, что я смогу ответить, если он меня перевернет, тогда и начну ответ с благодарности. А если не догадается перевернуть, пусть считает меня грубияном за то, что молчу.

– Света добавь, – сказал этот Федя.

Какого, чтоб тебя, света! Ты меня перевернешь, или нет?

Но вокруг посветлело, причем заметно. «Сцена тут у вас, или кино снимают», подумал я. Вообще ничего не понимаю. Не понимаю не только, что такое «понимать», но и того, кто я. Побежим от обратного – кто я «не». Точно не осветитель. И не робот, надеюсь.

– Ладно, молчи, – прошептал Федя, – Ты живой. Дай-ка я тебя это… того. Снимем с тебя дерево.

Аккуратно, очень аккуратно, меня стали ворочать. Перевернули на спину. Сняли с меня дерево, ясень, потом еще два дуба, три сосны, и маленькую рощу чего-то лиственного. Березки, что-ли, родимые. Надо же, какая радость. А не пошевелить ли мне членами? Я пошевелил, руки отозвались, и ноги, все обе, уже хорошо.

– О! – радостно сообщили мне, – Ты совсем живой, прямо живчик, головастик настоящий! Теперь другом твоим займемся, вот этим. А ты вставай, головастик.

Я встал на колени, осмотрелся. Руины, как в кино – война и немцы. Бревна, земля, гильзы, бинты, тряпки… Сзади снова зажужжало, и, пока я думал, поворачиваться или нет, робот пронес мимо меня Славку. Железная кровать с ногами, вот что это было, а не подъемный кран. Кровать вежливо обошла меня слева, подсвечивая себе путь и остановилась в паре метров поодаль. Потом задрала все ноги, сколько их там у нее было, штук шесть точно – и осталась висеть в воздухе, вместе со Славиком на себе!

Полежу-ка я еще, решил я, пусть меня тоже кровать покатает. А когда проснусь, всего этого не будет. И попробовал снова упасть мордой в землю.

– Э, – возразили мне, – ты держись, головастик. Вас много, а я один.

Гады, поваляться в грязи не дадут. Так и напишу в объяснительной – проявили бестактность, не дали пасть ниц, когда хотел. Даже не хотел, а нуждался, жаждал, стремился всей физиономией. Зеркалом души, так сказать.

– Помоги лучше, – попросили меня, – Товарищ твой идти не желает.

Это Лешик-то? Ясен пень, не желает. Он же ленивый, как любимая жена султана, ему бы лежать да лежать, хоть здесь, хоть в казарме. Это еще большой вопрос, кто из нас вольный психолог.

Я повернулся направо, поднапрягся и встал во весь рост. Передо мной некто пытался приподнять Леху. Тужился, кряхтел, напрягался, но массо-габаритные характеристики у товарища были не под Лехин центнер.

– Да не встанет он, – сказал я, – Он хитрый. И обидчивый. Вы бы через час приперлись, он бы вообще от вас спрятался, искали бы по шкафам, или под диваном.

Человек оставил Леху, встал и повернулся ко мне. Человек, как человек, но форма не наша, экспериментальная какая-то, я сразу понял. Ни броника сверху, ни каски на голове, ни, тем более, «калаша» через грудь. А вот баллон от акваланга ему подошел бы, как раз к его гладкости, бескарманности и обтекаемости, если так можно выразиться. Но и баллона не наблюдалось.

Ростом он был чуть пониже меня, и плечиками поуже. Видать, из команды разработчиков того робота. Очкарик наверняка, просто в линзах сейчас. Стоит, улыбается, симпатичный очень человек, хороший, только не сильный. И не «Федя». Вот кто угодно, только не «Федя». Я гораздо больше «Интеллигент», чем он «Федя». А если в деле роботы, так пусть он будет «Москва», потому что все разработки у нас там.

Вид у него такой спокойный, умиротворенный, что я даже спросить стесняюсь – а что, вы там очаги подавили, да? По нам не шарахнут? И что за иллюминация такая мощная?

– Давайте вдвоем, – говорит мне Москва, – Вижу, вы уже более-менее. Я без вас не справлюсь.

Однозначно, куда Москве без провинции? Взяли мы Леху за руки, за ноги, и потащили на выход, словно перепившего молодого актера, который на премьере опростоволосился: играл, играл, и вдруг рухнул, а нас, рабочих сцены, позвали его унести от разгневанной публики. Я даже глянул вокруг, вдруг публика тоже имеется? Но публики не было. Блиндажик наш бывший через пять метров тоже закончился, как неудавшийся дебют. Мы поднялись на уровень земли, опустили Леху, чтобы отдышаться.

– Может, сам поскачешь, Цискаридзе? – спросил я у Лехи, но он не ответил.

– Устали? – спросил Москва, – Нам туда. На модуль переберемся, там отдохнем.

Я посмотрел, куда он показал. «Модуль», не «модуль», но какая-то большая машина висела в воздухе неподалеку. Именно висела. И в раскрытый в борту люк медленно вплывала кровать со Славиком. Хлоп, и исчезла внутри. Видно это все было очень хорошо, потому что вокруг разливался, именно так, удивительный непонятный рассвет. Лес, неожиданно оказавшийся теплым, а вовсе не угрюмым, светился зайчиками. То здесь мигнет, то сверкнет поодаль, то вдруг засветится целое дерево, причем не от лампочек, а само по себе. Совершенно психоделический лес, как в кино про хиппи и их злоупотребления веществами. Красивая картинка, ничего не скажешь.

Но что-то было не так с лесом, ой не так… Он не колыхался, как положено лесу, он просто стоял.

Да нет, колыхался, вон ветрище какой. Или не колыхался…

Так, ну-ка давай внимательнее, дружище. Мы стояли возле развалин, и лес возле нас не колыхался точно – а вдали колыхался. Лес вокруг нас будто умер —а чуть дальше будто живой, как и должно быть. Видно вон, мотает дерева справа налево и наоборот, макушки шатаются, как банда знаменитых на весь мир дирижеров: морды друг другу бьют палочками, выясняют, чья очередь дирижировать. В ста шагах ветрище дикий, сумасшедший ветрище. А в двадцати шагах от нас ветра нет: не деревья, а деревянные полицейские, пугала на трассе, фанера. И никакого ветра не ощущается, тепло, как на солнышке.