Интеллигент

Интеллигент
Сергей Николаевич Тихорадов

Влекомый желанием послужить Родине, обычный провинциальный интеллигент отправляется на войну добровольцем. Попадает с товарищами под обстрел, прощается с жизнью – но у мироздания другие планы. Странное спасение и дальнейшие события, чудесным образом связанные с детской мечтой, неожиданно обретенная большая любовь, странные гости из прошлого, сомнения в собственной честности, свой среди чужих и, разумеется, чужой среди своих – весь букет переживаний русского интеллигента. Стать другим или остаться собой, вот в чем вопрос.

Сергей Тихорадов

Интеллигент

Глава 1. Интеллигент.

Как многие советские дети, я вырос в атмосфере стимпанка. Коммунальная квартира напоминала паровозное депо из старых фильмов про революцию. Тяжелые тучи перегретого пара, сваренные вкрутую простыни на общей кухне, окрики женщин, вечно требующих закрыть дверь в рамках борьбы со сквозняком… Вся моя маленькая детская жизнь протекала между рукотворным паром и естественным сквозняком. Было мокро, громко, и реальность была едва различима сквозь пар. Добавлю еще, что кухня с кипящими выварками напоминала джунгли в сезон дождей, недоставало только лиан и парочки свисавших с высоты анаконд. Бельевые веревки, навешанные поперек всего помещения, вполне могли сойти за лианы, а вопящие женщины напоминали если не анаконд, то уж взбеленившихся… впрочем, именно анаконд. И комнатка наша была крохотная, а кушали мы на поставленной сверху тумбочки широкой доске.

Так, стоп. Неправда это все. Это не мои воспоминания, это батины. Или вообще ничьи, так, просто подумалось. Я иногда утекаю мыслями в придуманное, я чемпион по убеганию в никуда. Я мог бы стать знаменитым, если бы проводились соревнования по убеганию.

Хотя нет, зачем мне быть знаменитым? Я не хочу, чтобы об мое высеченное на тротуаре имя прохожие вытирали ноги, как в Голливуде об имена звезд. Ладно.

Возвращаясь в реальность, я говорю «ладно». Моя фамилия Ладнов, так что мне это слово нравится, оно напоминает мне обо мне. Я хороший современный молодой человек. В моем детстве уже не было коммуналки, оно было славным, я в нем легонько занимался спортом и почитывал древнюю «Стальную крысу» Гарри Гаррисона, стыренную с отцовской полки. Мне уже тогда импонировал космический героизм.

А вот один мой товарищ очень увлекался Востоком. Книжки читал всякие, медитировал, на голове стоял возле стенки. Умный чудак, говорили. Я не считал его чудаком, я его очень уважал. Если бы не уважал, не запомнил бы, как он рассказывал, что если видишь дождь, значит, ты что-то хорошее сделал для Бога. Кое-кто тогда в компании рассмеялся, мол, если всю Россию заливает по осени – и все мы тому свидетели, – значит, много хорошего сделали? Так много, что танки в грязи тонут.

Не стал я тогда смеяться. Я знаю про себя, как тот древний грек Сократ, что ничего не знаю. Я лучше помолчу, когда умный человек говорит что-нибудь непривычное. Умное слово рано или поздно выплывет в жизни, не зря же оно было сказано. А посмеешься, так это слово глупостью своей и погасишь. Оно тогда не выплывет, потонет, как танк.

Жаль, расстались мы с тем чудаком и его книгами, компании просто разошлись, так бывает. Я ушел добровольцем, а у него и тогда было по минус три с половиной на каждый глаз, куда ему воевать. Скажем прямо, он вообще конченный интеллигент был, издалека различимый в толпе.

Впрочем, я тоже не Стальная Крыса, а вполне себе Плюшевая. Мой любимый знак препинания – многоточие, как символ неуверенности в следующем шаге плюс обещание хотя бы чего-нибудь.

Я вспомнил это сейчас, когда дождь прекратился. Похоже, закончилось и наше хорошее: или мало сделали, или Бог не заметил. Он про нас тут вообще забыл. Виталик с Юрой остались наверху, над блиндажом. Понятия не имею, где они сейчас. А мы со Славой и Лешиком скатились в блиндаж, под землю. Вон Слава лежит, живой. Немножко живой, я знаю. Слава и по жизни-то не в адеквате, а сейчас вообще еле живой. Пусть не дышит, но я знаю, что еще живой, не первый месяц на войне. Знаю также, что жить ему с полчаса, от силы. А нам с Лешиком больше, мы часок протянем, а потом всё, достанут нас.

Еще бы дождя напоследок, а, Господи? Не слышишь… Ну и не надо.

– Скулишь, Интеллигент? – услышал я голос Лешика.

Я повернулся к нему. Лешик, в отличие от меня, очень любил позывные. Сейчас он сидел возле земляной стенки, морда белая почему-то, остальное все грязное, смотрел на меня. Зачем он это сказал, я ведь не скулю. Это Лешик как раз сам на себя не похож.

– Небось, мамку вспоминаешь, вольный психолог, жалеешь, что в разведку попал? А, Интеллигент?

– Глупость, – сказал я, – И даже пошлость. Ну-ка, соберись. Всякое бывает. Может, еще и не прирежут.

– Не прирежут, – кивнул Лешик, – Они же не варвары какие-то. Пулю в лоб, интеллигентно, как заказывали.

И кто еще из нас скулит. Но Лешик не унимался:

– Скулишь все-таки. А ты ведь не так хотел, правда? Под фанфары хотел…

– «Везут на пушке труп героя, венки и ленты впереди, и капитанскою рукою приколот орден на груди», – неожиданно продекламировал я, само всплыло.

Всплывет же всякое… Я посмотрел на Лешика. Никогда бы не подумал, что человек может так быстро перемениться. Лешик был белый, стал красным, потом позеленел, потом снова побелел. Потом по нему радуга побежала, засмотришься. У нас такой телевизор был, под занавес Союза, цветной. Он был то цветной – на свои деньги вполне, – то потом вдруг артачиться начинал, деградировал до оттенков серого. А самое забавное, время от времени он запускал радугу, словно раздумывал – достойны мы цветной картинки, аль нет? Отец тогда бил его по кумполу, приговаривая неласково, телевизор дергал физиономией и выдавал цвет. Потом сдох, то ли от усталости металла, то ли батя его забил-таки.

Лешик ржал в голос, до плача.

– Вот су-ка! – хохотал Лешик, – Это ты чего сказал, про венки и ленты? И труп героя, бляха-муха.

– А… это из «Швейка», – сказал я, – Я оттуда много помню, любил в детстве.

– Ну и детство у тебя было, Интеллигент! – не унимался Лешик, – Венки и ленты…

Видать, моя цитата на него подействовала, как батин удар по «ящику». Лешик снова пустился в цвет, белизна улетучилась, щеки покраснели, кончик носа засиял в темноте. Вот же что слово с человеком делает, даже с таким, как Лешик! Во мне таймер остановился, которым я последний оставшийся нам час отсчитывал.

И тут сверху так долбануло, что земля с остатков потолка посыпалась, как в кино про войну. Я сразу понял – это они нас из миномета накрыли. Решили не рисковать, мало ли что, вдруг у нас еще патроны остались, проще уж миной жахнуть.

Говорила мне бабушка:

– Не радуйся всуе! Пожалеешь!

Что, время жалеть пришло, бабушка? Наверное, оно самое. Потому что еще раз долбануло, и тут же, совсем без перерыва, еще. Два миномета у них, что ли? Из Лешикова угла замычало. Что-то там ворочалось, то, что несколько секунд назад было Лешиком, оно еще подавало голос – но как же мне не нравился этот голос! Это не голос был, просто звук, словно воздух выходил, не встречая препятствий, и, чтобы хоть как-то себя обозначить, легонько дрожал. Никогда бы не подумал, что от человека могут остаться только голосовые связки, или чем там мы звучим. Чем только не звучим, даже задницей иногда, а тут вообще непонятно.

– Леха! – заорал я.

Молчать, похоже, смысла особого уже нету.

– Леха!

Я пополз в его сторону, загребая руками почему-то холодную землю. Почему она такая холодная, если вокруг ад? Пока полз, долгие полтора метра, все ждал – снова жахнет, и не доползу. Потом вдруг остановился… где-то здесь должно быть что-то живое. Протянул руки вперед, а на землю опустить боюсь. Что там, под руками, будет? Или еще «кто», а не уже «что». Хорошо бы.

Опустил, все-таки, руки.

Теплое. Шевелится. Нет, не шевелится, но теплое. Я разбежался ладонями в стороны, как пианист. Справа ничего, только теплое длится, длится, нога, что ли… А под левой ладонью вдруг морда на боку. Нос. Губы. Ухо вот. Блин, где второе? Оно же с другой стороны, не рядом, не паникуй. Ты не ворочай, не ворочай голову, пусть лежит.

– Леша, – позвал я в ухо, – ты меня слышишь?

Где-то там еще могла быть душа, она всегда за ушами. Мне отец говорил за обедом: кушай, чтоб за ушами трещало. Я и понял так, что за ушами то самое, ради чего едим. Если оно трещит, значит жрет, насыщается.

– Слышу, – сказал Лешик, – Чего орешь, вольный психолог.

Негромко так сказал, недовольно. Будто он спал, а я, вредина, ему помешал. Сел я на задницу, и сижу. Мне все равно вдруг стало. Лишь бы снова не жахнуло, а то, сдается, они славно так пристрелялись, гады.

– Слава что? – спросил Лешик.

Слава? А где Слава? Я забыл про него, а он ведь живой был еще. Фонарик с головы не упал, хорошо. Я зажег его, осмотрелся. Справа вдали был Слава, должен быть где-то там. Присыпало всех, его тоже, но жив он был, точно жив. Он вообще может молчать, потому что контуженный с первых дней, зависает иногда. Резко оттолкнувшись от Лешика – он недовольно крякнул, – я пополз направо. И тут снова жахнуло. Ох как сильно! Лешику хорошо, у него одно ухо в земле, а у меня-то оба все слышали.

Сверху что-то упало, видать, потолок. Весь и сразу, и мне прямо на голову. Привет от бати с того света. Это я себя телевизором сразу почувствовал, даже смешно стало от безразличия к своей сущности, если от нее еще что осталось. Что, выдать вам радугу?

И вдруг наступила тишина. До того, как она наступила, я и не замечал, как было шумно. А как она наступила, сразу понял, что это она и есть, тишина. Так вот ты какая, мадам. Интересно, ты одна приходишь, или с тобой дама с косой? Надеюсь, одна.

Была моя очередь лежать мордой в грязи, я лежал и молчал, не хотел спорить с тишиной. Раз пришла, так пришла, я тебе мешать не буду. Буду лежать и тебе подмалчивать, я терпеливый. Да и сил не осталось.

А Лешик нет, он нетерпеливый. Нашел откуда-то силы – еще бы, отлежался же, пока я ползал, волновался за него, осла ушастого, – и запищал. Лежит, и пищит, тоненько так. Лешик, подумал я, не губи тишину, пригодится. Заткнись, не пищи.

Хотел вслух сказать, но не смог. А Лешик, мало того, что пищит, он еще свой фонарик врубил. Теперь нас точно погасят, на улице-то темень, одни мы и светимся, как маяк.