Когда человек не дышит

Серёгин кивнул. Мужики снова переглянулись и отошли от телеги шагов на двадцать. Серёгин их не слышал, но зато у него появилось время оглядеться вокруг и рассмотреть своих пленителей. Телега была большая, двуосная, в задней её части была навьючена какая-то поклажа, там же к корме, за узду, привязана ещё одна лошадёнка, с искусанной паутами мордой и жутко грустными глазами. Она словно понимала, что сейчас решается чья-то судьба. Серёга тоже это понимал и, ненавязчиво поглядывая на мужиков, потихоньку разбалтывал узел на запястьях. Точно сектанты, – из одежды на них не было ничего покупного: штаны, рубахи, – всё самошитое, обутки и те были какие-то самодельные. На одном из них была короткая овчинная безрукавка, на другом тоже безрукавка, но из серого шинельного сукна. Волосы да и бороды их были нестрижены, да и нечёсаны уже, наверно, лет сто. Его наблюдения были прерваны вопросом:

– А документы у тебя есть?

– Да, в сумочке, – сказал Серёгин и похолодел, сумочки с фотоаппаратом при нём нет.

– Сумочка у меня была, синяя такая.

– Да, хитрая торба, – проговорил «спокойный», развязывая Серёгину руки.

Когда он закончил, другой мужик сунул сумочку прямо в руки Серёгину. Раскрыв сумочку, он с удивлением обнаружил, что в ней никто не рылся, – всё лежало на своих местах, но зато от его внимания ускользнуло, с каким недоумением смотрели мужики на то, как он расстегивает замки на ремнях и молнию. Паспорт Серёгин им не дал, а вот удостоверение журналиста, – ведь оно тоже имело и печать, и фотографию, – было отдано в руки мужикам. Они отошли на несколько шагов и стали рассматривать, да так внимательно, что не заметили, как Серёгин достал аппарат и несколько раз их сфотографировал, попросту забыв, что он пленник и у него связаны ноги. Но тут ему развязали ноги и даже вернули удостоверение, очевидно, против прессы сектанты ничего не имели. Развязали и снова отошли шагов на двадцать. Снова начали спорить, изредка поглядывая на Сергея, а когда он встал, чтобы размять затёкшие руки-ноги, вообще отвернулись от него. Серёгин походил туда-сюда, погладил морду лошадке с грустными глазами и, уже не стесняясь, достал фотоаппарат. Скоро он услышал:

– Ну что, Сергей Серёгин, поехали, коль тебе в город надо…

Глава 2

Первые десять минут ехали молча. Потом Серёгин, то ли вспомнив советы друзей- автостопщиков, то ли боясь вопросов про Ленина, решил не молчать.

– А что, мужики, кикиморы есть в этих лесах?

– Раньше были, а сейчас – нет, наверное.

– Почему нет-то? – поддержал разговор «спокойный».

– Просто кто её увидит – не жилец больше, и рассказать про неё, про тварь-то эту, никому не успеет, – авторитетно заявил «хохотавший».

Между лопаток Сереги пробежал холодок. Мужики, казалось, были рады предложенной теме, и разговор потёк сам собой.

– Дед Анфал из Ялани мне рассказывал, лет пять тому назад его черти в лесу три дня держали, слышал?

– Дак то черти…

– Анфал? Из Ялани? – переспросил Серёгин, чтобы заполнить паузу.

«Спокойный» повернулся к нему в пол-оборота, хитро прищурился:

– Да, Горченёв его фамилия, Анфал Горченёв.

– А расскажите про чертей-то, – проговорил Серёгин.

«Спокойный» ухмыльнулся и отвернулся от Серёги, но тут же начал свой рассказ:

– Зимой это было, в декабре, снегу к тому времени навалило. Зимой Анфал в Ялани жил, а летом на пасеке.

– Только жил он тогда не в Ялани, а в Жарково, – вставил слово «хохотавший».

– Да, в Жарково, – помедлив, проговорил «спокойный», – а пасека у него в тридцати верстах по Анциферовке. Зима в тот год лютая была, вот и поехал дед Анфал омшаники проведать. Путь хоть и не близкий, однако, дорога знакомая, светового дня в один конец всегда хватало. Поэтому никаких припасов, окромя булки хлеба, взято не было. И вот посередине пути лошадь начала взлягивать, упираться, а потом вдруг оглобля сломалась, ровно так сломалась, как пилой срезали. Хоть и было тогда Анфалу за семьдесят, оглобля для мастеровых рук не проблема. Потерял какое-то время, но оглоблю сладил. Запряг, чуть проехал, новая напасть – лошадь встала. Встала как вкопанная, ни взад, ни вперед, а тут ещё и завьюжило, куда править – не видно. Ничего страшного как будто – серянки были, топор тоже. Развёл костёр, наготовил дров на ночь, но вот ночью-то и началось самое интересное. Увидел дед Анфал «странных людишек», ростику вот такого, – «спокойный» ткнул себя пальцем в поясницу, – в турецких шальварах, все с саблями кривыми, окружили деда и говорят: «Мы главные здесь, поклонись нам и домой поедешь». Давай дед Анфал молитву читать, они сначала напугались, отскочили подальше и давай над ним хохотать, никуда, говорят, ты от нас не денешься, поклонись лучше. И так всю ноченьку. Только перестанет Анфал молитву читать, они ближе подходят, в костёр ссут, хохочут. Начнёт молиться – подальше отойдут. Наутро всё стихло, но шибко длинной ночь показалась. Поехать днём тоже не получилось – конь храпит, в дыбы встаёт, идти никуда не хочет. Наготовил Анфал дров побольше, а они вокруг костра ковров персидских настелили и девок с голыми пупами, этих… восточных, откуда-то натащили. В общем, танцы перед ним устроили. А когда он и на это не поддался, таким срамом с девками этими занялись, что и говорить стыдно. Закрыл дед глаза, чтобы не видеть этого, но главный их птицей уселся на дерево и рассказывает – что да как. Мне Анфал рассказывал, что за коня своего переживал, весь хлеб почти ему скормил, чтобы не околел, сам только чуть краюху пожевал. А на третью ночь началось самое страшное. Старшой ихний уговаривает: «Знаю, есть у тебя дети, внуки, неужели домой не хочется? Поклонись, отрекись от Бога, ну зачем тебе это? И поезжай, доживай свой век потихонечку. А знаешь, что вон те ребята делают? Не знаешь, а они гроб мастерят. Вон доски тёшут, для тебя гробик-то. А вон в стороне уже лопатами работают. Как думаешь, для кого ямку копают? В землицу мёрзлую тебя опустим…».

С молитвой и слезами пошёл дед Анфал к своему коню повод отвязать, чтобы хоть он до дома вернулся.

– Коня Буяном звали, – вклинился в рассказ «хохотавший».

Повисла пауза.

– Да, коня у него Буяном зовут, – согласился «спокойный» и продолжил, – подошёл он, значит, коня отвязать, а конь в дыбы и понёс… Сам ли Анфал за повод ухватился, иль какая петля за руку захлестнулась – он не помнит, да только тащил его Буянушка, с пеной у рта, волоком до самой деревни. Вот такая история, – подвёл итог «спокойный», а «хохотавший» добавил:

– Мужики потом за санями съездили, яму видели, а гроба не было, наверно, черти с собой упёрли, вдруг кому пригодится, – и заржал своим неподражаемым хохотом.

– Черти, они, видишь, Сергей, за душами охотятся, а кикиморам что надо – никто не знает.

– Да, – проговорил Серёгин, он решил не рассказывать мужикам про утреннюю встречу на болоте, – возле Ачинска гора есть, Лысая называется, – вместо этого начал он, – Лысая, потому что не растёт на ней ничего. А с вершины той горы прямо вниз, как колодец, – пещера сорок метров глубиной. Есть про эту пещеру легенда одна.

Бородачи разом оглянулись и оценивающе глянули на Серёгу, а тот продолжал:

– Пещера называется Айдашинская, а в народе её называют просто – девичья яма. Так вот какая история, как в индийском кино: он любит ее, она любит его, но её родители настаивают, чтобы вышла она замуж за татарского хана, у которого много овец, лошадей, в общем, за богатенького.

«Хохотавший» понимающе вздохнул.

– И вот, когда должны были сваты приехать, девка эта убегает с любимым из дому на всю ночь. Вернулась поутру, а родная мать на порог не пускает, иди, говорит, где была, опозорила ты нас на всю округу. Что несчастной делать? Пошла и бросилась в яму… Говорят, с тех пор вокруг Лысой горы привидение бродит.

– Это потому что она родителями проклята, – вставил своё слово «хохотавший».

– И плач по ночам слышен, но учёные этот вой по-своему объясняют, дескать, это ветер свистит по верхушке горы, – Серёгин замолчал, давая понять, что история закончена.

– Был я в тех местах, – вдруг сказал «спокойный».

Серёгин напрягся, ожидая подвоха, но услышанное далее он никак не ожидал.

– С Кузьмой, с брательником, лет семь тому назад на ярмарку ездили, смотрим, барышня у дороги стоит, ну подъезжаем к ней, а она нам монетку золотую даёт.

– Ну, прям золотую, – не вытерпел «хохотавший».

– Не веришь, у Кузьмы спроси, – ответил «спокойный», – ну, протягивает она нам монету и говорит: «Люди добрые, в городе будете, свечку поставьте за упокой души». А Кузьма и говорит: «Милая барышня, за упокой чьей души-то столько свечей ставить надобно?» А она глянула на нас так своими глазищами и говорит: «Моей душе упокой надобен». Ясно дело, сначала-то мы испужались, ну а приехали в кабак и загуляли, пропили мы с Кузькой не только золотой, чуть без штанов не остались. Еле живые тогда ворочались, а она опять у дороги, бледнючая, как смерть, качает так головой и говорит: «Ну что же вы, да не подумайте, что мне монету жалко, просто придётся мне ещё у дороги стоять и опять людей пугать». И так от неё холодом повеяло, за секунду вся жизнь перед глазами пролетела, жуть жуткая. Как домой вернулись, не помню…

Дак ты это с того времени что ль не пьёшь?

– Да, и Кузьма тоже. Мы с ним зарок дали, а свечей мы потом в Енисейске поставили на пять рублей, не меньше…

– Старыми?

– Ну конечно старыми.

«Хохотавший» глянул на напарника с недоверием, но ничего не сказал, Серёгин тоже не вмешивался.

– Ну, хватит болтать, пора на ночлег становится, – вполголоса, но довольно твёрдо скомандовал «спокойный».

И действительно, круглолицее солнце уже не маячило над лесом. Спрятавшись за верхушками, оно как-то быстро, со всего маху, плюхнулось к горизонту и, едва его коснувшись, рассыпалось множеством ярких брызг, акварельно растекающихся по всему вокруг. Пока Серёгин охотился за солнечными бликами, мужики распрягли лошадей, развели костёр и даже сварили какое-то варево в раритетном котелке времён первой мировой войны, впрочем, прекрасно сохранившимся, как успел заметить он намётанным взглядом.

Это была каша – жидкая, несолёная, из какой-то непонятной крупы, но жутко вкусная, наверное, потому, что не ел Серёга целые сутки. Только за ужином он узнал, что «спокойного» зовут Николаем, а того, кто хохотал – Тимофеем, что занимаются они частным извозом, и дружат с детства. О себе они ничего не рассказывали, да Серёгин и не настаивал, говорили о трудностях в воспитании детей, о взаимоотношениях со стариками и о плохом урожае кедрового ореха в этом году. Когда совсем стемнело, Николай достал с телеги старую шинель и подал Серёге: