Комета Магницкого – 2

А с окончанием эпохи социализма физик Жарков надумал создать частную лабораторию для реализации собственного научного потенциала, однако предварительно пришлось построить с нуля заводик по производству пищевых экстрактов, который смог бы кормить будущую лабораторию, его команду и, конечно, семью. Чтобы тот завод на ровном месте возник, и наполнился необходимым оборудованием, физик-предприниматель взялся за импорт японских подержанных иномарок на местный рынок.

Ныне Генератор Идей косит под нового русского: крутые белые штаны, несколько, впрочем, грязноватые, такого же цвета безумно дорогая, в пыли, рубаха, на чёрном поясе расположились трубки сотовых телефонов, пейджеров, в руках папка с документами на новое дело, которое он опять раскручивает.

Щуря сквозь импортные дымчатые очки чуть раскосые глаза, задевая плечами сразу оба дверных косяка, шумно ввергся в дом, наполнив его грохочущим басом.

– Оп-па-на! Вот где ты приземлился, старый разбойник! Небось, думал, не найдём? Найдём! В эту развалюху вложил свой пай? Ладно, чёрт с ним, будем обмывать покупки, и твои, и мои, видишь, новая лайба – япона мать, по проходимости – вездеход, пришло пять штук. Я нынче шофёра выгнал, сам баранку кручу, даже Толика за руль не пускаю, бухгалтер, что стоишь? Вали продукты на стол.

Приветливо улыбаясь в соломенные усы, Толик выставил бутылку коньяка, баночки с икрой, пару буханок белого хлеба.

Жарков тотчас отломил полбулки, зажевал.

– Чёрт, проголодался, весь день мотаемся по городу, пожрать некогда: то банк, то мэрия, то завод, чёрт бы побрал всех этих крючкотворов, ну мы всё-таки взяли их за жабры с Толиком, да, Толик?

– Взяли, конечно, – всегда непроницаемый Толик быстро нарезает хлеб.

– Вытряс из них кредит, на следующей неделе запущу пробную партию продукции.

Бутерброды с красной икрой Жарков делает сам, лицо его при этом являет выражение отеческой нежности.

Обычного во времена стройки деликатеса, который начальник самолично подвозил к вечернему общему ужину коллектива строителей, Магницкий не видел уже полгода, с того самого времени, как ушёл с завода.

Разгон команды произошёл в стиле жёсткого западного менеджмента, без учёта межличностных отношений. Хотя деньги и идеи принадлежали Жаркову, некоторые участники стройки посчитали себя как бы в доле, возможно, и сам он чересчур щедро раздавал обещания приятелям для поднятия трудового энтузиазма, но однажды на утренней планёрке вручил всем листочки, предложив написать заявления на увольнение, после чего набрал новую команду.

Магницкий заявление написал и ушёл. Кто стал возражать, получили холодную затяжную войну, некоторые по суду урвали какие-то крохи. Прочим Жарков выдал довольно крупные премиальные при расчёте. Полученную иномарку Магницкий обменял на старенький домик, в котором они теперь сидят втроём, пьют молдавский коньяк «Белый аист», закусывая бутербродами с красной икрой.

Жарков от коньяка воздерживался – за рулём. Это новый шаг в развитии уважаемого предпринимателя. Раньше он талантливо изображал автократического хозяина-азиата, у которого полно слуг: слуга-шофёр, слуга-бухгалтер, и даже слуга-главный инженер. Однако это ему надоело, и теперь он играет роль предпринимателя-европейца, который всё что можно делает сам и делает с удовольствием.

Толику досталась треснутая рюмка из буфета с надписью «Христос воскресе!», грея её в ладони, бухгалтер сомневается:

– Может, мне не пить?

– Хочешь порулить? Расслабься, отдыхай. Завтра состоится важная стратегическая финансовая операция, где тебе придётся сыграть первую скрипку.

– Что за операция? – мигом насторожился Толик.

– Завтра наступит завтра. Хотя можешь и не пить, у человека должна быть свобода выбора.

Вытащить из Жаркова какую-либо информацию в таких случаях дохлый номер, он будет говорить вам обо всем, о чем угодно, только не о том, о чем действительно думает. Как правило, с этой целью выбирается хорошо обкатанная тема, например, воспоминания о том, как жилось – былось в детском доме маленькому мальчику Володе. Естественно, не Ульянову.

Толик потягивает коньяк, успокаивается.

Нам предстоит выслушать сокровенное, про Зорьку.

– Только благодаря ей я выжил, и вообще, вырос таким здоровым и могучим!

Бармин с размаха бабахнул себя в грудь мощной дланью, будто лупит по пустой двухсотлитровой бочке из-под краски. От такого грохота самые отпетые бабуины побросали бы ко всем чертям свои гаремы и драпали от греха подальше куда-нибудь в глушь джунглей, довольствуясь там одной травкой с неприхотливостью ветхозаветных старцев.

– А в нашем детдоме коровы не было, – позавидовал Магницкий.

– В том-то и дело. Я не отходил от нее ни на шаг, кормил, чистил, водил пастись, и вволю пил парное молоко, ни кого не спрашивая, в то время как другие курево промышляли, и всякую бормотуху тянули. Нет, ты мне скажи, где найти Киплинга, который описал бы, как совершенно беспородная корова Зорька вырастила человека в советском детдоме? Понимаешь, в чем дело? Рядом с ней я поднялся как на дрожжах, в шесть лет был здоровее тринадцатилетних пацанов, уже шкулявших по окрестностям деньги на выпивку и курево. Вообще, если подумать, странная картина получается: отца-матери не знаю, нашли где-то в Смоленске, корова выходила. Зорька. Вырос, воевал в Анголе, Эфиопии, там в этих чертовых джунглях офицеры ГРУ гнулись ржавыми гвоздями, а я пять лет не моргнув глазом оттрубил, сперва по обязанности почетной, еще по договору. Эх, вы телята, даже не представляете себе, что такое три операции провести в разных частях тропиков за две недели. И все благодаря Зорьке.

– Чехов смог бы описать, – предположил Постол, – а нынешние нет, не потянут, кишка тонка.

– Интересно, – вдруг удивился Бармин прищуриваясь ядовито, – а почему у нас в городе нет улицы Чехова? Ладно, там Пушкин с Львом Толстым, и Достоевский в придачу, им по их всемирной известности полагается территория, бери – пользуйся – не жалко, но вот трибун этот партийный, с краснокожей штукой в широких штанинах – Маяковский, – ни за что урвал, Тарас Шевченко себе улочку в центре отхватил, а почему братцы, Антона Павловича нашего ни с чем оставили? Обидели память ве-ли-ко-го писателя! Надо будет в мэрии вопрос ребром ставить, совсем нюх потеряли, двоечники.

– Это потому, что они у нас не были: ни Толстой, ни Пушкин, ни Маяковский, – заметил голосом знающего человека бухгалтер.

– Ты хочешь сказать, Чехов здесь был, и ему город наш не понравился что ли?

– Точно так, путешествуя на Сахалин, помните? Тогда и заехал. Через Урал, всю Сибирь в коляске проехал, еще транссибирской магистрали не было, весной, в половодье, в самую что ни на есть грязюку к нам попал.

– Бедняга, – Бармин поморщился. – Ну, и как его здесь встретили?

– Про это он ничего не написал, сказал только, что интеллигенция местная вся пьет напропалую и по публичным домам шатается выпимши, еще не нашел героини сибирской, сказал, что дамы местные слишком жестки наощупь, не вдохновляют.

– Конечно, здесь вам не Крым, подходящей дамы с собачкой не оказалось под рукой.

– Согласен, городок по весне грязноват бывает, особо когда сугробы все разом растают, пусть, согласные, но женщины тут причем? Нехорошо

– Стоп, мужики, думаю, дело было так: приехал, значит, Чехов, промок как собака, замерз в своей коляске… Выпил с местными аборигенами-шелкоперами за процветание российской литературы, как полагается, слово за слово, и пошли по бабам. И какая-нибудь излишне норовистая бабенка врезала писателю по пенсне, так бывает, знаем, а он обиделся от души на всех сибирских женщин скопом, пришел к себе в гостиницу и излил желчь в дневник.

– Короче, не удостоили девушки писателя вниманием, бывает, чего там, прокол называется.

– Ладно, тогда вопрос к мэрии о восстановлении исторической справедливости снимается, писатель обиделся на город, город обиделся на писателя, расплевались взаимно и дело с концом.

– Не, не ребята, есть Чехова переулок, точно, вспомнил. Однажды там забуксовал в роскошной луже, метров двадцать в поперечнике, не меньше! Как сейчас помню: апрель месяц, холодина такая, что шуга цвета кофе плавает на поверхности, пришлось брюки задрать повыше колен и в туфельках бродить, грузовик голосовать и трос цеплять. Эх, есть переулок Чехова, но лучше бы его не было! Я тогда еще название прочитал на табличке, и постарался на всю жизнь запомнить, чтобы никогда туда уж больше не заезжать, пропали импортные югославские туфли от Бати, расклеились, мать их, жена потом целый месяц нервы портила из-за этого. Стойте, я все понял! Кармический закон такой есть: человек обязан пережить то, чего он особенно боится, к примеру, если солдат шибко не хочет валяться на поле боя с развороченным животом, и ежечасно думает об этом, бедняга, не ест перед боем, опасаясь перитонита, значит, так тому и быть: лежать ему кишками в грязи. Отец рассказывал, он у меня фронтовик. Говорил: главное ребята – не сс… ть и хорошее питание. Вот и Чехов – боялся ехать через Козульку, дорогой тамошней его все запугали, он больше про эту Козульку написал, чем про весь город, а в результате устроили ему вечную память в самой, что ни на есть Козульке, обозвав закоулок с ужасной дорогой его именем.

– Это тебе Зотов, небось, про кармический закон наплел?

– Неважно, – смутился Постол.

Магницкий взглянул на него недоверием:

– Слушай, Апостол Толя, скажи честно, наврал ты нам сейчас про Чехова?

– Врет, по голосу слышу, – определил Бармин. – С ним часто такое бывает – заносит парня. Особенно в квартальной отчетности.

– Да вы что, мужики? Честное пионерское. И переулок есть такой, братцы, а все остальное – читайте сами, как на духу не вру, вот вам крест во все пузо.

– В общем и целом сказать, Палыч и сегодня прав практически во всем, кроме, конечно, женщин, но тут его подвела сволочная мужская натура, и не нам его в этом винить. А насчет города и места нашего все верно: неважное местечко для жизни, особенно после аварий на атомном реакторе. Кушайте йод, красную икру килограммами, все одно от горячих частиц не убережешься, вот так. И будет где-нибудь в легких, или желудке работать маленькая атомная станция, а то и две, а то и сотня – другая, облучая соседние клетки, разбрасывать метастазы. А дозиметр ничего не покажет, все в пределах нормального природного фона. Просто надо ехать отсюда, куда подальше.

Сев против Магницкого, Жарков перестал щуриться снисходительно на весь прочий мир, снял дымчатые очки:

– Завод запускаю и продаю.

– Лабораторию создавать не будешь?

– Буду, но в другом месте. Здесь, во-первых, цены на топливо скоро поднимут до мирового уровня, а отапливать цех надо будет девять месяцев в году, а главное – серьёзного сбыта не предвидится. То, что мы в тридцатикилометровой зоне от атомного реактора, – ещё бы ничего, когда бы он работал нормально. После выброса на серьёзных договорах можно смело ставить крест. Так что, дружище Виктор, будем уходить в иные пределы. Поедешь со мной?