Дополнения

– Я пойду! – громче, чем надо, предложил Факатау.

– Нет, – ответил Тафаки. – Пойду я. Вождь за вождя. А когда я выбегу оттуда с ним, ты произнесёшь заклинание и подожжёшь дом. Ты брат того, за кого мы мстим, и твоё заклинание будет сильным.

С этими словами согласились. Они спросили пойманного человека, как можно узнать их вождя.

– Нашего вождя зовут Попорокева, и он обычно спит у большого столба, поддерживающего среднюю балку.

Тафаки взял верёвку и под взглядами своих людей так вошёл в дом

Внутри было тускло, и сидело много людей. Они разговаривали, негромко смеялись. Никто не обратил внимания на вошедшего, скорее всего его спутали с тем, кто был пойман. Все толпились вперемежку, и нельзя было определить, кто тут вождь. Люди сидели и стояли, некоторые увлечённо ели и пили. Может быть, они что-то празднуют или обсуждают. Может быть, это будничные сборы о результатах дня, о планах на следующий восход солнца. Их разговор не совсем понятен для того, кто не слушает, кто сосредоточен и напряжён. Около указанного столба никого не было! Никто под ним не спал, потому что никто вообще не спал.

Тафаки поёрзал немного, негромко посмеялся, чтобы не привлекать внимания излишней неподвижностью, и, как ни в чём не бывало, вышел.

– Под балкой никого нет! – злобно и угрюмо отругал он пленника. Он только что был перед врагом и ушёл незамеченным и невредимым – конечно он был взбудоражен от этого.

– У него только половина переднего зуба! – простонал ати-хапаи.

– Хорошо же, – сказал Тафаки и отрезал пленнику язык. Затем он отбросил верёвку, испачкал своё лицо и тело золой из потухшего костра рядом с домом, поднял верёвку и снова вошёл туда.

Ничего не изменилось. Так же тускло горел огонь

И тут Тафаки заметил, что в доме сидит ещё и жрец-таура очень старый и маленький, похожий одновременно на мокрую тряпку и обезьяну. Он сидел только в одной набедренной повязке. Костлявые руки и ноги с длинными пальцами были обтянуты бурой кожей, и обвисшие складки его дряхлого живота в полумраке напоминали присохшую грязь. Только огромные оттопыренные уши ещё казались живыми под тяжестью вдетых в них серёжек и оберегов.

Как только Тафаки заметил этого сильного жреца, имевшего право говорить с богами, тот и сам словно в ответ почуял чужака. Он поднял губы вверх, его нос наморщился, а полуслепые глаза сощурились. Жрец привстал, водя носом, принюхиваясь, и Тафаки не в силах был отвести от него взгляда, хотя и знал, что должен быть невозмутим.

– Подбавьте огня – здесь чужой! – громко и хрипло пробурчал жрец.

Ати-хапаи замолчали. Насторожились. В огонь подбросили ещё дров, и он разгорелся ярко. Все следили за носом жреца до тех пор, пока не заметили перепачканного сажей и потного Тафаки.

– Смотрите, какой черномазый! – вдруг воскликнул кто-то, и все находящиеся здесь люди громко и одновременно заржали так, что огонь заколебался. Напрасно в общем приступе гогота и насмешек жрец безошибочно указывал длинным пальцем на чужака и пытался образумить рядом стоящих мужчин. Тафаки заметил того, кто ему нужен: совсем недалеко от него стоял сильный человек и в его смеющемся рту – короткий сломанный зуб. Тафаки схватил верёвку, накинул её на шею Попорокеве и в неразберихе ринулся вместе с ним к выходу.

Когда же за ним выбегали другие ати-хапаи, люди Тафаки убивали их по очереди. Уже подожгли большой дом. Из других хижин тоже выскакивали люди, некоторые были с оружием, а некоторые уже заметили пленённого вождя и падали духом.

В эту ночь убили всех ати-хапаи этой большой общины и привезли домой добрые вести о том, что месть свершилась.

5

С тех пор, как племя Тафаки убили всех ати-хапаи и совершили месть, прошло не так много времени. Жизнь, что главное – мирная жизнь, продолжилась с того самого момента, где она прервалась. Лодкам давали имена, рождались дети и им тоже давали имена. Тафаки стоял немного в стороне и смотрел на то, что стало существовать в мире благодаря ему, его гневу, смерти его врагов. Это новые семьи, дома, новые жизни. Вся это обстановка и смеющиеся люди появились здесь, на некогда пустом месте. Жажда мести что-то создала. Пусть среди ати-хапаи и даже у Панатури тоже были смеющиеся люди, их смех ничего не значил для Тафаки. Он не хотел причинять им вреда, они сами причинили вред, и должны расплатиться. Они – чужие и должны быть наказаны так, чтобы навсегда запомнили и пожалели о своих поступках, направленных на Тафаки, его семью, его людей, на их семьи. Те, кто сейчас является его близкими, выбрали его, а он – с ними; чужие, отойдите прочь!

Конечно, внутри семьи могут произойти ссоры. И если бы Тафаки ко всем прочим своим достоинствам умел бы сочинять новые слова, он придумал бы слово "стерильность". "В настоящей дружбе нет стерильности", – вот, что он мог сейчас сказать. Её нет. И всё. В отношениях с чужими, по его мнению, должна быть.

Тафаки стоял немного в стороне и смотрел на свою новую жизнь. Он изменился ещё раз. Он был юношей, когда узнал о смерти отца; зрелым, когда брал ответственность за новую общину и нанесённые ей оскорбления. Теперь он просто мудр; вождь, и многие предания назовут его идеальным. Вождь – человек, освободившийся от личного. Лишь единственный необдуманный до конца поступок, но единственный возможный при данных обстоятельствах, позволил ему вспомнить, что на свете есть ещё много других дел, кроме бытовых и хозяйственных – общинных. Люди устали, и люди счастливы. Сейчас никому не надо думать о Панатури.

Поэтому последнее личное дело Тафаки закончил лично.

Однажды утром он отправился на лодке к своему старому дому, который он покинул вскоре после рождения Кирики и переселились в другой. Остров был рядом, а море не глубоким, но Тафаки испытал страх даже более сильный, чем когда жрец ати-хапаи вынюхивал его. Чем дальше удалялся берег, тем неувереннее становились его движения. Когда он приблизился к своей бывшей родине, он спрыгнул в воду слишком рано, надеясь, что тут уже не глубоко. Но он ошибся. Поплыл к берегу, но вспомнил про лодку. И уже хотел махнуть на неё рукой, чтобы не заплывать на слишком глубокое место, но разум говорил, что домой иначе вернуться не получится. И в лодке ещё лежало его копьё.

Село разрушено много-много дней назад, и уже почти заросли его следы, но большой дом остался. Перед входом, сгорбившись, сидела старая женщина. Тафаки подошёл поближе и узнал свою мать. Он заплакал. Мать узнала его и тоже заплакала. Потом они обнялись и стояли так какое-то время. Затем Урутонга заговорила.

– Уходи отсюда поскорее или ты погибнешь. Те, кто теперь тут живёт – свирепое, дикое племя.

– Я не уйду, пока не отомщу, мать.

Это спонтанное решение, или боги специально направили Тафаки сегодня именно сюда? Трудно сказать, когда сам поверил в свои слова, хотя ещё минуту назад не представлял, что произнесёшь их. Скорее всего, и то, и другое одновременно, ибо невозможно ни для чего найти какую-либо определённую причину. Да и саму причину часто путают с поводом. Почему именно сегодня Тафаки предпринял изначально безобидную, но от этого не менее опасную поездку? Произнеся обещания мести, он не стал бы возвращаться в поисках начал перемен в себе, исходной точки, может быть, даже не одной. Их последнее время было так много.

– Отомстишь? – мечтательно произнесла Урутонга. – Я поняла, что ты приближаешься и произносишь какое-то сильное заклинание, когда кости, что развешаны по стенам этого дома, начали сами собой стучать. Среди них есть и кости твоего отца и братьев.

Тафаки уже думал, что и правда произносил заклинание, хотя только лишь надеялся не утонуть. Может, это и было заклинанием? И! Не утонуть для чего? Для события, которое сегодня обязательно должно произойти? Его страх заставит его действовать быстро – и не думая.

– Да. Как мне лучше это сделать? – он смотрел на кости. С каждой секундой они привлекали его внимание всё сильнее и сильнее. Какие из них принадлежат человеку, который дал ему жизнь; который построил новую сильную общину, наказал недостойных родственников и победил ати-хапаи, лишь только умерев.

– Они возвращаются отсюда из-под воды, когда солнце уже почти скрывается в море. Если ты спрячешься на крыше и будешь их ждать, они сразу же учуют тебя. Если ты войдёшь в дом, когда они будут спать, они тут же проснутся и убьют тебя, потому что чутко спят и хорошо видят в темноте. Но они боятся солнечного света и плохо слышат. Они оставили меня в живых, чтобы я сидела перед дверью и громко будила их перед восходом солнца.

– Тогда послушай, мать. Помнишь, как в детстве я обманул тебя и рассвет?

– Я помню, – чуть улыбнувшись, сказала женщина. Она вспомнила этот день, который можно было бы назвать переломным, и уже начала понимать, что имеет в виду её сын, такой взрослый, сильный и, главное, решительный. – Тогда спрячься в той пещере, через которую я уходила от вас, а ночью или лучше перед самым рассветом приходи.

Так и сделали. И вот вечером из моря показались враги. Они были смуглые, тела многих были покрыты татуировками, лица некоторых напоминали звериные оскалы. Впереди, опережая сумерки на один шаг, шёл старый, но крепкий Панатури, чуть горбатый, похожий на акулу. Он почуял чей-то чужой запах, но вскоре к нему присоединились остальные. Все запахи смешались, и он забыл об этом. Все вошли в дом, разлеглись и уснули. Тафаки ждал, и когда настал час, он вышел из полуобвалившейся пещеры и направился к проклятым врагам, чье имя было так ненавистно ему. Он приблизился к дому и сразу, не заговорив с матерью начал замазывать илом все щели на стенах и на крыше, чтобы ни один луч не проник внутрь.

Вдруг один Панатури проснулся: "Эй! Скоро ли рассвет?" – спросил он.

– Нет. Рассвет ещё не скоро, – громко ответила Урутонга. Было слышно, как Панатури повернулся на другой бок и уснул, а Тафаки продолжил свою работу.

Вскоре раздался ещё один голос: "Не приближается ли рассвет?"

– Нет, – так же спокойно сказала Урутонга, и хотя небо уже начинало светлеть, в хижине вместе с Панатури был заперт кусочек ночи, что вошёл туда вместе с ними. Это тьма никак не могла выбраться наружу, потому что Тафаки уже почти закончил работу. Даже Панатури, так не любившие света, не догадывались о его приближении.

И вот солнце взошло так высоко, что в его сторону уже больно было смотреть.

– Скоро ли рассвет? – послышался голос.

– Скоро! Вот он уже! – закричала в восторге Урутонга, а Тафаки распахнул двери.

Панатури закричали от боли, они ослепли от такого яркого света. Их охватил страх, они заметались: кому-то удалось найти выход, а кто-то стал биться в стену. Но Тафаки взял своё копьё и жестоко покарал ненавистных Панатури.

Позже он посадит мать в свою лодку и отвезёт её в свой мир. Там старая женщина увидит двух младших внуков, которых никогда до это не видела, и ласково обнимет старшего. Сам же Тафаки будет стоять недалеко, но так, чтобы его никто раньше времени не увидел. Ему захотелось вдруг представить, что его нет. Тогда можно смотреть на всё со стороны и думать не о чём-то конкретном, а просто так, для своего удовольствия. Что это? Уж не спокойствие ли и благодать? Только сейчас он понял, что что-то изменилось. По-настоящему. А все перемены, которые происходили с ним до этого моменты, были только подготовкой. Проверкой на прочность: достоин ли он, Тафаки, того, чтобы меняться.

Некоторое время назад он вместе с матерью снял кости со стены и похоронил их как подобает. Они тогда снова плакали и вспоминали прошлые дни, и Урутонга сказала:

– Среди них был тот, кто отнял жизнь у твоего отца. Это тот самый старый Панатури.

Тафаки подошёл к телу убитого врага и прочитал про себя какое-то заклинание. Затем он поднял тело и швырнул прямо в море. Мёртвые татуировки поплыли по воде. Мёртвые отметки, мёртвая слава. Так Тафаки отомстил за своего отца.

Глава 3 «Однажды…»

И вот однажды. Нет, лучше так: Много позже… да.

…Много позже, когда я уже работал диспетчером, случилось такое.