Дополнения

– Будь наглее! – отвечает Гильгамеш. – Судьба любит наглецов. Нет… Она просто пасует перед наглецами. Уступает им дорогу.

– С тех пор, как я пришёл к тебе, перемены случаются во мне постоянно. Стоит лишь остановиться, задуматься, и я уже не узнаю себя.

– Да! Такова правда: не останавливайся и не думай. Вечное движение убережёт тебя от многих проблем!

– Но что есть правда? Перемены искажают правду и делают её глупостью. Ведь каждый человек меняется, и не всегда завтра он такой, каким сам хотел быть вчера.

– Это нормально.

– А какой я сегодня?

Гильгамеш приобнял друга и ласково сказал:

– Друг мой! Мы заслужили с тобой отдых, и теперь здесь будет пир!

В зале загорелись свечи, собралось множество народу, слуги заносили столы с угощениями и мягкими лежанками. Зазвучала музыка, начали свои танцы прекрасные женщины. Друзья сели на одну из широких ступенек, из которых составлялась воронка, плавно уходившая в центр зала, где был ритуальный очаг. Вот он перед нами дантов ад, только отличия были налицо: ступеней, ведущих к середине, было куда больше девяти, и в центре был огонь, а не вечный холод. Но слабое сердце и возбуждённый ум, вместе с начинавшей набирать обороты вакханалией, могли нарисовать любую картину, а память крови сохранить её для потомков.

Безучастный огонь, вокруг которого люди совершают несовершаемое – что ещё к этому можно добавить? Пламя горит в жаровне, которая была такой изумительной формы, что могла быть принята за нечеловеческий артефакт, каким-то чудом сохранившийся допотопный осколок вымерших рас. Одно её существование послужило бы началом целого ряда фальсификаций. Иногда же она казалась скорее уродливой. Но стоило отвести взгляд и снова посмотреть на неё, пусть даже под тем же самым углом, и вот этот изрезанный камень выглядит уже образцом изящества. Рисунки на нём изображают – правильнее сказать символизируют – цветы, любовников, богов, львов, которые пожирают людей, резвящихся детей, свадьбы, обязательно грифонов, похороны, астрономов, самоистязателей, поэтов, воинов и много чего ещё. Очаг этот окружён огромной каменной скамьёй, такой ширины, что там могут спокойно лежать рядом два, а то и три человека. И скамья и очаг, наверное, могли бы иметь какие-то ритуальные значения, но Гильгамеш разжигает там огонь только во время пиров. В него выливали последние капли из кубков, бросали кости и пытались понять: красиво это или уродливо.

Вокруг каменной скамьи, а так же на, над, под ней и даже сквозь её прорези акробаты и танцоры изворачивались что было сил "демонстрировали своё искусство". Гильгамеш с удовольствием смотрел на всё, что происходило в его доме, где веселье становилось всё безудержнее и перерастало в ужасы вседозволенности и разврата. Но Энкиду лишь медленно вкушал вино, словно пробовал его в первый раз, пытаясь разобрать особенности вкуса, и становился всё мрачнее.

– Ты говоришь, судьба любит сильных. Но что если я слаб? – наконец спросил он негромко.

– Ты держал небесного быка за хвост, – Гильгамеш лишь на мгновение потерял интерес к пиру. Но вот уже отставил кубок в сторону, встал и хотел присоединить свою личность к остальному веселящемуся космосу. – Пока я бил его этим кулаком между глаз! – добавляет он через плечо и показывает, как это делал, но останавливает замах, вспомнив, что враг уже повержен.

– Я говорю о другой слабости. Перед судьбой. Мне приснился сон, что я умер.

Царь сделал ещё шаг, но задержался.

– Умер?

Гильгамеш бросил своё тело на прежнее место рядом с Энкиду, приник к другу.

– Умер? Как это?

– Как будто я был и перестал быть. – Наконец произнёс Энкиду и приготовился прервать разговор, если Гильгамеш как-то неверно отреагирует на слова о смерти.

В зале прибавилось очаровательных девушек в ярких и лёгких одеждах. Следом за ними грациозно проследовали воины, покрытые своими и чужими кожами: нездешние создания на страже. Они наполнили собой пространство; они сделали собой пир для царя и его гостей пиром: ведь только при их обязательном, но как будто постороннем появлении, веселье сделалось не просто громким, а торжественным.

– Эй! – вскинул руку царь, вставая и маня рукой. – Подойди ко мне.

Люди с оружием немного оторопели.

– Всё равно кто, кто-нибудь! – настаивал царь.

От мужчин отделился один. Не зная, подойти ли к царю с оружием или отдать его, он медленно приблизился.

– Зачем тебе эта железная борода, что так крепко привязана под самой губой? – спросил каким-то не своим властным голосом Гильгамеш.

– Чтобы враг не повредил шею, господин, – с трудом ответил воин.

– Я знаю, для чего она нужна. Зачем ты надел её сейчас?

– Чтобы защищать господина и его гостей.

– Зачем вы тут нужны, когда здесь – я? – и царь в надменной позе облокотился локтем на плечо Энкиду, а тот, чувствуя наигранность друга, понимал (в отличие от воина) всю её несерьёзность. Энкиду гордился, что друг доверяет его плечу свой локоть. И ему стало немного легче. Дружба этих актёров как раз и состояла в возможности не скрывать, что оба они точно не знает своей роли, а только импровизирует. Людей, не причастных к дружбе, в это посвящать необязательно. Это относится к любому тесному и взаимному чувству.

Когда царь говорил с другими людьми, даже форма его чёрной промасленной бороды менялась: заострялась и удлинялась, норовя поразить ослушника; а такие же густые волосы начинали блестеть и из просто чёрных превращались в невозможные. Но если даже Энкиду, знавший настоящую форму и цвет царских волос и бороды, отчасти замечал это, то что же должны были видеть все остальные? У Энкиду же был серо-рыжий дикий окрас и глаза цвета глины. "Как меняюсь я, когда вступаю в мир?"

– Мы всегда были на страже, когда господин работал и когда отдыхал, – отвечал воин.

– Своим присутствием вы напоминаете мне о смерти! – воскликнул царь и развёл руками, как бы говоря: "И посреди веселья…!"

– Нам… уходить…?

– Станьте у стены, возьмите вина, мне всё равно, – махнул рукой Гильгамеш.

Когда растерянный воин отошёл и передал товарищам состоявшийся разговор, Энкиду спросил у друга, правда ли их вид напоминает ему о смерти?

– Конечно, нет. Я лишь хотел развлечь тебя, – ответил неожиданно серьёзно Гильгамеш и сделал большой глоток из кубка. – А это… Это слабые люди. Их тянет друг к другу, и они всегда идут за другими; умные – за лидером; сильные живут сами по себе.

– А лидеры, это кто? – вдруг спросил Энкиду.

– О! Это совершено гнусный народ. Не может существовать сам по себе без подопечных. Паразиты. – Царь выпил вина.

Между тем друзья вдруг оказались в кольце красавиц. Девушки, вероятно, заметили, что царь сидит в стороне от гостей, и решили исправить это: теперь, когда они переместились, это гости оказались в стороне от пира и веселья. Гильгамеш отвлёкся, улыбнулся и Энкиду. Лёгкие движения и ласковые прикосновения женских рук.

– А ведь у меня сегодня тоже был один случай, – Гильгамеш улыбнулся красавице, что наливала ему вино. – Ко мне приходила богиня войны и блуда. И я отказал ей, представь себе!

Энкиду задумчиво осматривал груди, что были дружелюбно подставлены прямо к его лицу. Он не ответил царю.

– Ты слышишь? Пришла и сказала мне стать её мужем. Почётно и увлекательно, но незавидно.

– Она отомстит тебе.

– Как? – оживился Гильгамеш, что друг проявил интерес к его рассказу. – Она что, расслабит копьё в моих руках или затворит чрево всех моих жён? – засмеялся царь.

– Ты говоришь правду? К тебе приходила…?

– Ну что она сделает? Пусть только подаст знак, маленький знак, любой, чтоб я понял, и я всё исправлю. Шамаш и Эллиль поддержат меня, а ей только подыграют. Она хотела быть равной мне, а я этого не хотел.

– Гильгамеш, ты испугался? – предположил Энкиду. Он услышал нечто другое в этих словах. Друзья, не договариваясь, не считали друг друга идеальными и, не договариваясь, могли задавать друг другу вопросы. Энкиду последнее время боялся своих мыслей, почему же Гильгамеш – его продолжение – не мог испытывать то же самое?

Царь подумал и ответил – нет.

Между тем музыка зазвучала громче, и женщины запели. Голоса их были приятными, мелодия понятной, но загадочной и интересной – такими и должны быть мелодии, а также женщины, которые их поют.

"Кто же красив среди героев,