Красный Крест. Роман

«Не важно!» – в унисон ворчали старушки.

– Меня отдали в «четверку». Экспериментальная школа эстетического воспитания. Полуинтернат. Мы были заняты весь день. Общеобразовательные предметы до обеда, рисование, ритмика и лепка после. Отец был доволен, нянечки, кажется, тоже. Однажды вечером, когда кто-то из папиных друзей спросил, где я учусь, я с гордостью ответила, что в школе для детей одаренных родителей. Довольно точная оговорка. Собственно, так оно и было. Кого угодно сюда не принимали. Здесь учились наследники верхушки. От фамилий наших родителей граждане новой страны теряли сознание, но нам-то было что? Дети есть дети…

Пока Таня лепила квадраты, ее отец, Алексей Алексеевич Белый, не вылезал из Европы. В 1924 году он был вынужден вновь переехать, на этот раз в Швейцарию. Белый курсировал между Женевой и Берлином, а Таня, несмотря на выводок новых репетиторов, была предоставлена сама себе. Берн, Лозанна, Цюрих. Замки, горы, города. Вместе с новыми воспитателями она путешествовала по Швейцарии и даже думать не могла, что однажды вернется в Москву.

Весну 1929 года Татьяна провела одна. Папа оставался преимущественно в Цюрихе, а она не вылезала из Тичино – итальянского региона Швейцарии. Беллинцона, Локарно, Кьяссо. Она брала с собой листы, мелки и едва ли не каждый день отправлялась рисовать в какой-нибудь новый городок. Однажды – теперь ей почему-то казалось, что это было в воскресенье – Татьяна заехала в Порлеццу, маленькую итальянскую деревушку на границе со Швейцарией. Десяток каменных домов, полторы церкви. Все как полагается: вино, платаны, колокольный звон. Она рисовала на набережной, когда подошел красивый парень. Высокий, смуглый и черноволосый. Он предложил прогуляться, и Татьяна Алексеевна подумала: а почему бы и нет? Шутки, история деревни, разговор о новом человеке. Ничего особенного – пустая, но милая болтовня. Она рассказывала ему о России, а он говорил, что никогда не был даже в Милане. Они проболтали весь день, и, поняв, что пароход в Лугано упущен, Татьяна решила остаться в маленьком альберго на крохотной виа Сан-Микеле.

Следующим утром был завтрак. Кофе и невероятные булки, за которые можно было отдать душу дьяволу. Он смотрел ей прямо в переносицу, и, смущаясь, она опускала глаза. В тот день они взяли в ресторанчике засохший хлеб и отправились кормить выбравшихся на травку лебедей. Она смотрела на озеро и старалась запомнить его на всю жизнь – ей казалось, что лучше уже ничего не будет. Вечером, когда в темном небе закружили летучие мыши, она даже не испугалась – здесь было так спокойно.

Пролетело несколько дней. Влюбленные забирались в горы и ловили рыбу, ныряли с утесов и целовались. Татьяна поняла, что итальянец станет ее первым мужчиной, но, к сожалению, в вечер, когда это должно было произойти, случилось страшное – Татьяна Алексеевна Белая чихнула…

– На песок, прямо к нашим ногам, упала слизь. Говоря русским языком, из меня вылетели сопли, большущий зеленый сгусток. Мне было так стыдно! Я хотела убежать, но от позора стояла словно окаменевшая. Можно ли вообразить себе ситуацию страшнее? Вы только представьте себе: девушка, влюблена, и сопли… жах!

Ромео постарался быть джентльменом. Наступив на слизь, он принялся втирать ее в песок, но от этого стало еще хуже. Теперь сопли были и на земле, и на его подошве. Ромео улыбнулся, попытался пошутить, спросил что-то про то, как это будет по-русски, но Татьяна разрыдалась. Никогда раньше она так не ревела. Ромео решил обнять ее, но девушка оттолкнула его и побежала в сторону гостиницы.

Несколько дней Татьяна Алексеевна проплакала в своем номере. Ромео стоял под балконом, но Джульетта не открывала ставни. У Джульетты был насморк, позор на роду и температура 39. К ней приходил доктор, и, глядя на пилюли в его красивом кожаном чемоданчике, несчастная думала, что хочет выпить их все. Вслед за доктором стучался портье. Незнакомый, но сочувствующий итальянец просил впустить уже наконец этого несчастного Ромео. В соседний номер заселилась русская семья. Белые эмигранты, часами рассуждавшие о роли великой литературы. Денег на эти занятия в Швейцарии у них больше не было, а потому о долге русской словесности чесали в итальянской деревушке. Татьяна Алексеевна сидела, прижавшись к тонкой стене, вытирала текущий нос и слушала, что задача русских писателей состоит (прежде всего!) в демонстрации возможностей и многообразия великого языка. Перед ее глазами Ромео размазывал по песку сопли, и женщина за перегородкой продолжала твердить, что писатель обязан, сохраняя традиции, говорить широко и сильно. «У нас не осталось большой книги! – констатировала женщина за стеной. – Романы, за исключением папиного, бесцветны и чрезвычайно просты. Мы живем в фантастически неурожайные времена! За последние годы, не считая, повторюсь, папиной книги, мы получили, быть может, один-два хороших текста, два-три неплохих и пяток пристойных».

Ромео размазывал сопли по песку, и русская литература чахла. Ромео втирал сгусток слизи в итальянскую землю, и великая русская литература слабела. Туда-сюда, словно танцор, Ромео водил ногой, и Таня понимала, что несчастна и влюблена.

– В ночь перед отъездом мой любимый забрался в окно. Я закричала с такой силой, что он успел лишь бросить письмо и выпрыгнул обратно… Из записки следовало, что он будет ждать меня всю жизнь, ждать не в Вероне, но здесь, на озере Лугано, в маленьком итальянском городке Порлецца. «Хорошо, проверим», – подумала я.

– Ну вы ведь поправились?

– Что?

– Я говорю, вы поправились? Сопли-то прошли?

– Ах, сопли… Нет, не прошли. Я не выздоровела, но уехала. Папа прислал за мной помощника, и по дороге в Цюрих я узнала, что отец болен. «Состояние не критическое, но доктора на всякий случай советуют ему вернуться в Москву».

«На какой такой случай?» – спросила я.

«Вы сами все увидите», – ответил водитель…

Отец умирал. Воспаление легких, обернувшееся семейной трагедией. Хотя никто об этом не говорил, но все понимали, что едут в Москву хоронить Алексея Алексеевича. За несколько недель до смерти благодаря своим знакомствам он сумел устроить дочь в Университет. Так осенью 1929-го случилось второе и роковое путешествие в Москву.

+

* * *

В конце первого курса к Татьяне Алексеевне подошел безликий человек. Мужчина отвел ее в сторону и спросил:

«На скольких языках вы изъясняетесь?»

«Кто вы?»

«Отвечайте!»

«На французском, итальянском, английском, немецком и русском».

«На всех говорите без акцента?»

«Только на советском», – с язвительной улыбкой ответила девушка.

– Незнакомец взял меня под руку и объяснил, что бояться нечего. Во-первых, отец мой был человеком надежным, во-вторых, мне представляется возможность послужить делу Великого Октября.

Татьяна Алексеевна не боялась. Во всяком случае, тогда. Она мало что понимала, а потому, когда тот человек начал вербовку, ни в коем случае не робела.

«Сами работайте на свой дождливый месяц!» – высвобождаясь из его объятий, фыркнула я. Он снисходительно улыбнулся и пошел за мной по коридору. Спустя несколько минут человек из органов предложил мне пройти курсы стенографии и машинописи. Вот это уже было интересно!

«Зачем?» – спросила я. Он объяснил. Его аргументы показались мне убедительными, и я согласилась. Вот так, год спустя после переезда в Москву, я вдруг стала корреспондент-машинисткой в НКИДе.

– Что такое НКИД?

– Народный комиссариат иностранных дел, теперешний МИД. Удивительное место! В первое время мне, кажется, даже нравилось. Интересные люди, увлекательная работа. Другой мир! Ничего общего с тем, что я наблюдала на улице. Уехать в Европу я больше не могла, зато появилась возможность быть чуточку ближе к дому.

Со временем ей стали доверять. Каждый день через ее руки проходили десятки документов. Шифровки, донесения, обращения иностранных граждан. Письма заграничных коммунистов, переводы и воззвания. Она любила повторять, что в кабинете стоит вечная осень, потому что листы то и дело падали на ее стол.

– У меня появился друг! Да-да, самый настоящий! Пашка Азаров. Младше меня всего на год. Юный, образованный и веселый. Как и я, он родился за границей, правда, не в Лондоне, а в Генуе. Пашка как-то сказал, что у нас много общего, ведь именно генуэзцы подарили англичанам флаг с красным крестом. Мы были моложе большинства сотрудников, к тому же имели похожие воспоминания. Милан, Верона, озеро Гарда. Самые удивительные места хранились в нашем совместном архиве памяти. Я работала с документами, Паша был помощником наркома. Он нравился мне, но я понимала, что между нами ничего не может быть – мы дружили, как мальчишки.

НКИД в то время располагался на Кузнецком Мосту. Во время обедов друзья часто сидели в маленьком сквере напротив. Вокруг колесили английские автобусы «Лейланд», и, разглядывая их, Татьяна Алексеевна представляла, что возвращается в Лондон.

– У нас даже была такая игра: мы закрывали глаза и приглашали друг друга в родные города. Азаров водил меня по Генуе, а я гуляла с ним по Тайт-стрит, где когда-то жили Марк Твен и Оскар Уайльд, по Тайт-стрит, где когда-то стоял мой дом.

Соседка вновь повторяет слово «дом», и я отвлекаюсь. Поразительно, как привычные, затертые звуки могут вдруг обрести новый смысл. Отныне, произнося это слово, я буду подразумевать новую точку и другой город. Дом прошлый и дом возникающий, дом детства и дом тишины. Глядя на пакеты с едой, я думаю, что нужно позвонить маме и узнать, как там дочь.

– Вы дважды взглянули на часы, Саша. Вам совсем неинтересно?

– Нет-нет! Наверное, даже интересно… Просто знаете, у меня сейчас не самые веселые времена. Переезд, другая страна. Чувствую себя немного растерянным.

– Почему вы перебрались сюда?

– Подумал, что так будет лучше для дочери.

– Красивая она у вас?

– Не знаю, пока сложно сказать.

– Я всегда была некрасивым ребенком. С другими случаются трансформации, когда в восемь ты еще чертенок, а в десять уже вроде и ничего, но это не моя история. Подобно Советскому Союзу, в безобразии своем я была стабильна. Кажется, мне было лет двенадцать, когда папа зачем-то сказал: «Не расстраивайся, зато ты у нас умная!»

Воистину, мужчины – бесчувственные существа! Если бы кто-нибудь взял на себя труд объяснить им, что одна такая фраза способна травмировать девочку на всю жизнь! Впредь я всегда стеснялась себя. Впрочем, вряд ли это интересовало моего отца – он строил новый и совершенный мир. И пока папа пытался наладить отношения с Западом, я спрашивала у нянечек, почему он не любит меня. Тетушки не отвечали, но лишь гладили меня по голове. Папа же не сдавался! Уже в Москве, перед самой смертью, он вернулся к этому разговору:

«На самом деле ты у меня очень красивая! Просто должен появиться человек, который сумеет разглядеть твою красоту».

Отец мой мог бы на этом и закончить, но для чего-то продолжил:

«Ты как конструктивистское здание!»

Да-да, представляете, он так и сказал: