Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман

– Раз нельзя отходить, мы и не будем настаивать, – проговорил Бурмистенко, на которого упрек Сталина подействовал так же, как и на Кирпоноса.

Тупикова не спросили. Он все же попытался что-то сказать, но Кирпонос, резко обернувшись к радистке, приказал передавать:

– У нас и мысли не было об отводе войск до получения указания, а была лишь просьба в связи с расширившимся фронтом до восьмисот с лишним километров усилить наш фронт резервами.

В этой фразе Сталин увидел не только оправдание, а вопиющую ложь. Ведь перед ним лежала шифровка Буденного, которая начиналась фразой: «Военный совет фронта считает, что в создавшейся обстановке необходимо разрешить общий отход войск на тыловой рубеж». Да и телеграмма самого военного совета с просьбой по радио санкционировать отвод войск была в его руках. Можно лишь догадываться, как эта ложь разгневала Сталина! Но равнодушная телеграфная лента не отразила этот гнев для сведения историков. Она зафиксировала только содержание ответа на нее. Сталин процитировал некоторые места из лежавших перед ним шифровок и, видимо, решив, что если проявить твердость, то можно заставить командование фронта удерживать Киев и Днепр, проявил эту твердость:

– Киева не оставлять и мостов не взрывать до особого разрешения Ставки! До свидания. – И лента остановилась…

В аппаратной наступило общее оцепенение. Тупиков, с первой же фразы Кирпоноса понявший, что фронт приговорен к неминуемой катастрофе, обеими руками схватился за голову, отвернулся в угол и застонал от сознания непоправимости сделанного командующим шага. Захватаев, набросавший уже текст шифровки командующему 37-й армией о переброске шести дивизий, удивленно раскрыл рот и закрыл папку. Рыков продолжал огорченно теребить свои волосы и вопросительно смотрел на Бурмистенко, который сочувственно посматривал на обтиравшегося платком Кирпоноса…

Первым все же вышел из оцепенения сам Кирпонос. Взяв себя в руки, он сказал радистке:

– Передавайте: указания ваши ясны, до свидания! – с этими словами он, ни на кого не взглянув, выбежал из аппаратной.

Вот от каких чисто субъективных явлений зависят на войне судьбы сотен тысяч людей!

Радистка, молодая и смелая девушка с нервами, окрепшими под частыми бомбежками, вдруг всхлипнула, уронила голову на стол и разрыдалась. Ее не утешали. Все понимали, что это были слезы первой советской женщины из числа сотен тысяч женщин, на долю которых выпало месяцем-двумя позже оплакивать официальные извещения о безвести пропавших мужьях, сыновьях и братьях…

Тупиков и Бурмистенко застали командующего в рабочем кабинете в очень удрученном состоянии. Он ходил из угла в угол большими шагами и по неизменной своей привычке обеими руками растирал виски. Увидев вошедших, он остановился, выпрямился и виновато проговорил:

– Верно, сказал гоголевский городничий: «Если господь захочет кого наказать, то, прежде всего, отнимет разум». – Он крепко сжатым кулаком несколько раз стукнул себя по лбу. – Дернула же меня нечистая сила оправдываться! Надо было, Василий Иванович, тебе разговаривать с Верховным: ты ведь дипломат!

Как ни зол был Тупиков на командующего, увидев его снова, он проникся к нему большим сочувствием; вид Кирпоноса, несмотря на военную подтянутость, вызывал жалость и беспокойство; особенно беспокоило то, что в потухших его глазах уже не было заметно хоть какой-нибудь, хоть малой решимости еще потягаться со Ставкой.

– Не падайте духом, Михаил Петрович, – сказал Тупиков, – мне кажется, что Верховный был раздражен, не только вашей неудачной попыткой оправдаться. У него ведь уйма и других раздражителей… Немного повременим, и опять будем доказывать, что только выводом войск из КИУРа можно спасти положение. Пока еще не поздно.

– Согласен, Василий Иванович. Возьми это, пожалуйста, на себя. Выбирай подходящий момент, составляй нужный документ, доказывай, а я поддержу. – Кирпонос с минуту подумал, вспомнил: – А на всякий случай переезд в Киев тоже не забудь.

– К переезду все готово, только не будем спешить. Еще попробуем настоять на своем. Я не слезу с Шапошникова: он до мозга костей военный и должен понять катастрофичность положения. Мне кажется, в военных вопросах Сталин с ним считается.

– А Шапошникова уломать было бы полезно: он все время действует от имени Ставки и даже лично от Сталина.

В тот же день стало известно, что Ставка отстранила от занимаемой должности маршала Буденного. Вместо него в Харьков прилетел маршал Тимошенко, который разделял мнение Ставки о необходимости драться на занимаемых войсками Юго-Западного фронта невыгодных рубежах.

Для Кирпоноса эта весть явилась еще одним тяжелейшим ударом. Он не сомневался, что Буденный поплатился высокой должностью из-за его, Кирпоноса, поведения в переговорах со Сталиным. К тому же он хорошо понимал, что смена главкомов в такой критический момент принесет только вред. Так оно и получилось: эта смена только усилила напряженность и сумбур в управлении войсками. Новому главкому нужно было время, чтобы как следует разобраться в обстановке и принять какие-то реальные меры. А времени не было. В день его прилета в Харьков, 12-го сентября, танковая группа Клейста с кременчугского плацдарма, разрубив фронт 38-й армии, повела наступление на северо-восток, навстречу танковой группе Гудериана. К исходу дня она захватила Хорол, а на следующий день – Лубны. Танковые «клещи» противника быстро и почти беспрепятственно сдвигались, а коридор для возможного еще отвода войск фронта за Псел сужался.

Перед рассветом 14-го сентября Тупиков только за своей подписью отправил в Генштаб и в штаб Юго-Западного направления шифровку, которая заканчивалась фразой, напоминавшей сигнал бедствия «SOS»: «Начало понятной вам катастрофы – дело пары дней».

Резко среагировал на эту шифровку маршал Шапошников. Он обвинил Тупикова в паникерстве и потребовал от нового главкома направления «внушить всему составу фронта необходимость упорно драться, не оглядываясь назад».

Для Тупикова этот удар был, конечно, тяжелым, но не подавил в нем решимости отстаивать свое личное мнение не только перед Шапошниковым. К 7 часам утра он вместе с Захватаевым подготовил на имя Сталина срочное боевое донесение, которое всем своим содержанием показывало безусловную нереальность требования Ставки драться на занимаемых войсками фронта невыгодных рубежах. Этот документ, хотя он и остался без ответа, сильно поколебал позицию двух маршалов, что можно заметить по тем многословным и бесплодным переговорам, которые они вели между собой после его получения. Как на срочное боевое донесение, так и на эту шифровку ответа от Сталина не последовало. Было видно, что судьбу фронта, попавшего в беду, он полностью передал в руки начальника Генштаба Шапошникова, непреклонность которого можно было истолковать, как неоценимую услугу противнику. Потому что именно Гитлер и его генералы больше всего опасались, как бы Кирпонос не отвел войска фронта на новый стратегический рубеж обороны. Ведь ради окружения и разгрома непокорных и опасных войск Юго-Западного фронта, Гитлер отложил генеральное наступление на Москву и повернул значительные силы группы армий «Центр» на юг, потеряв в этой операции не только массу солдат и боевой техники, но и самое дорогое для него в развязанной против России войне – время.

Отстранение Буденного объективно тоже было услугой врагу. Преемник Буденного маршал Тимошенко не сразу убедился в нереальности требования Ставки, предъявляемого к командованию Юго-Западного Фронта, – держать оборону на занимаемых рубежах.

Увидев на месте ошибочность позиции Шапошникова, Тимошенко не доложил ему об этом прямо, а прибег к тактике «тонкого лавирования», которую хорошо можно увидеть из переговоров этих двух маршалов 15-го сентября. Туманные выражения, которые употребил Тимошенко, видимо, были пробным шаром. Проба оказалась удачной: Шапошников не возразил, и Тимошенко решился на более смелый шаг. Увидев в своем штабе 16-го сентября приехавшего из 38-ой армии генерала Баграмяна, он приказал ему немедленно вылететь в штаб фронта и передать Кирпоносу приказание оставить Киевский укрепрайон и, прикрывшись небольшими силами по Днепру, незамедлительно начать отвод главных сил фронта на тыловой оборонительный рубеж. Когда Баграмян прилетел в штаб фронта, он ничем не мог подтвердить это приказание главкома, письменного документа в Харькове ему не дали. Как ни уговаривал Тупиков Кирпоноса воспользоваться этим последним шансом, Кирпонос даже в этой исключительной, небывало тяжелой обстановке остался самим собой. Нахмурив черные пушистые брови, он зашагал по комнате, долго ходил из угла в угол, потом вдруг остановился перед Тупиковым и подчеркнуто твердо сказал: – Я ничего не могу предпринять, пока не получу документ. Вопрос слишком серьезный! – Заметив, что Тупиков что-то хочет сказать, он хлопнул ладонью по столу и грубо отрезал: – Все! Ha этом закончим разговор!

Пока связывались с Москвой и дожидались подтверждения приказа маршала Тимошенко на отвод войск, уходило драгоценное время, а противник тем временем в спешном порядке укреплял и завинчивал крышку огромного «котла».

В те роковые для Юго-Западного фронта дни штаб группы армий «ЮГ» в своем журнале боевых действий записал: «Русские решили еще раз сделать одолжение немецкому командованию, стремясь удерживать фронт в условиях угрозы двустороннего охвата и подвергать обороняющиеся здесь войска опасности уничтожения. Они вели бои за Киев до тех пор, пока все силы их юго-западного направления не оказались обреченными на уничтожение». А уже после войны «танковый генерал» Гудериан в своих мемуарах признался:

«В то время мы были чрезвычайно удивлены такими действиями русского командования».

Что же это было за поведение со стороны русского командования? Это был тяжелый оперативно-стратегический просчет.

Этот просчет Ставки тоже имел свою причину – недостаточный опыт в руководстве огромными вооруженными силами в крупномасштабных сражениях. Да и тот трехмесячный опыт, который уже имелся, был горьким опытом отступления и многих крупных поражений. Он внушил Ставке понятную осторожность: как бы оторванные от укрепленных рубежей обороны войска не перешли к беспорядочному перемещению и бегству. Именно эта почти боязливая осторожность Ставки в немалой степени предопределила судьбу полумиллионного фронта.

Глава 4

В большом «котле»

1. За Днепр

«Как могли это допустить? Куда смотрели? Кто проморгал? А, может, измена?» – эти гневные вопросы молниеносно плодились в голове лейтенанта Волжанова, стремились вырваться из нее к неизвестному адресату, но адресата не находили. Не сознанием, а скорее чувством он был уверен в том, что кем-то вероломно обманут и предан. Но кем? Сначала он вспомнил всех крупных военачальников, с которыми ему приходилось видеться на довоенных учениях и смотрах. Но где они теперь? Да и в них ли дело? Потом зрительная память воспроизвела огромный красочный плакат по знаменитой картине «Богатыри», на котором вместо былинных героев были изображены три советских маршала. Много таких плакатов встречал Волжанов на станциях по пути к фронту. Только сознание его даже не допустило вопроса: «Не они ли виноваты»? Для Волжанова такой вопрос был вообще невозможен: слишком много в его душу было влито довоенной пропагандой любви к этим прославленным маршалам, соратникам великого вождя…

«Сталин. Где он теперь? – подумал лейтенант. – Знает ли он, в каком тяжелом положении оказались защитники Киева? Конечно, не знает! И его обманули предатели, недобитые враги народа. Как это их вовремя не разоблачили?.. Но Сталин не оставит в беде целый фронт, примет нужные меры! Может, и верны слухи, будто Буденный с конницей высадился на Балканах и пошел на Берлин с юга?» – Так наивно размышляя, Волжанов снова споткнулся о кучу кирпича у сгоревшей хаты, упал, но быстро вскочил на ноги и ускорил шаг. Отбросив грустные размышления, он стал обдумывать предстоящий разговор со своей ротой. Что сказать бойцам? Ведь они обмануты больше всех! Им предстоит платить за этот обман не карьерой и регалиями, а горячей кровью и жизнями. Он вспомнил брошенную Балатовым фразу: «Я скорее язык свой вырву, чем скажу бойцу неправду!» Эх, Борька, Борька! Ты, конечно, прав, но сможешь ли ты его вырвать, когда получишь приказ сказать неправду? Ведь об окружении разрешено сообщить до командира взвода включительно… Самое тяжелое было то, что сам Волжанов не видел никакой необходимости скрывать от бойцов эту ужасную правду. Через несколько часов они увидят ее и вступят в смертный бой морально неподготовленными…

– Стой! Кто идет? – услышал Волжанов недалеко впереди.

– А, это вы, товарищ лейтенант.

Незаметно для себя Волжанов оказался у окопов первого взвода. Часового он узнал по татарскому акценту. Перед войной этот боец, Ибрагим Гениатуллин, был призван из Харабалинского района Астраханского округа и при знакомстве с бойцами роты рассказал, что в своем колхозе работал на верблюдах, подвозил к тракторам горючее. Ротные шутники сразу же прилепили ему кличку «верблюдовод»…

Вспомнив об этом, Волжанов улыбнулся и спросил:

– Как настроение, товарищ Гениатуллин?

– Натоело, товарищ лейтенант, в обороне ситеть. Когта бутем наступать? – этот вопрос так пронзил лейтенанта, что он ничего не смог ответить. Он только пробормотал:

– Это верно, всем надоело обороняться.

Заря только-только занималась. Неприятный предутренний ветерок резкими порывами проносился над обезображенными окопами, в которых мертвецки спали измученные бойцы роты Волжанова. Лейтенант прыгнул в траншею и прошел по ней до третьего излома. Бойцы спали в самых разнообразных позах. Жалко было смотреть на скорчившиеся от холода и земляной сырости тела в красноармейских шинелях. Несмотря на то, что большинство своих бойцов Волжанов знал в лицо, в неловких сонных позах он с трудом узнавал их. Прямо на дне окопа растянулся ростовчанин Чепуркин. Он старался плотнее укрыться двумя плащ-накидками. Хотя этот боец прибыл в роту недавно, его все уже хорошо знали. О нем не раз докладывал взводный Лихарев, как о «смутьяне», который всегда очень громко негодовал после прослушивания очередных сводок Совинформбюро об отступлении наших войск на всех фронтах и оставлении многих городов. После каждой политинформации «смутьян» похабно ругался в адрес «сидевших на антресолях» маршалов, и Волжанов вынужден был предупредить его, что из-за своей невоздержанной болтовни он может попасть в немилость к уполномоченному особого отдела.

– Я всяких оперативников видал и знаю, как с ними разговаривать, – отрезал «смутьян», – Да и в самом деле, товарищ лейтенант, куда это годится? Налоги с нас драли? Еще какие! Мы последнее отдавали, сами с голым задом шастали, только бы армию укрепить, и нас убаюкивали, а мы рты поразинули и верили. Какие нам киношки подсовывали, помните? Мол, и граница наша на крепком замке, и соколы-истребители наши мошкарой жужжат денно и нощно в небе ясно-голубом так, что любимые города и городишки могут преспокойно дрыхнуть. И лавины стальных танков давят, как кроликов, всех врагов наших на их собственных землях, а что вышло на деле? Ерунда вышла. Обман один. Да я любому оперативнику брошу это в рыло. Пусть докажет, что это не так!

Что мог сказать ему на это Волжанов? Он не вступил в полемику со «смутьяном», но предупредил, что в боевой обстановке такие разговоры на пользу врагу, поэтому законы военного времени карают за них строго…

До мобилизации Чепуркин работал на «Ростсельмаше», за участие в какой-то праздничной драке отсидел в исправительно-трудовом лагере и, видимо, там научился «бузить» против начальства.

Человек одинокий, попадая на фронт, более свободно, чем человек семейный, распоряжается своей собственной жизнью. Он знает, что его гибель никому не нанесет тяжелой душевной травмы: ни сердобольной матери, которой у него нет, ни любящей жене, которую он не успел избрать, ни малолетним детишкам…

Волжанов не считал себя одиноким. Где-то в далекой Карелии воевал его сорокалетний отец. В глубоком тылу, на Средней Волге, с его младшим братом-подростком работала в колхозе мать. Конечно, тяжелым ударом для них была бы «похоронка» из-под Киева. Но они люди простые, крепкие духом и стойко бы пережили этот удар. А вот жена и дети… Как хорошо, что их еще нет!..

С этими мыслями Волжанов спустился в свой обжитой подвал и подошел к спящей Люде. Только теперь, оставшись наедине со спящей любимой девушкой, он понял, как сильно хотел отдалить ту неотвратимую минуту, в которую ему предстояло разбудить ее и двумя лишь словами «мы окружены» нанести ей удар под самое сердце. Как их произнести, эти слова? О себе он не думал, потому что чувствовал, что намного легче было бы ему умереть, чем жить в эту минуту. Внутри жгла только одна тревога, поглощая собой все другие чувства, – тревога за ее жизнь и ее девичью честь. За честь почему-то больше, чем за жизнь… Глядя на ее разрумянившееся лицо, он опустился на колени и в тот же миг почувствовал, будто внутрь ему, в самое сердце, кто-то вонзил раскаленный шомпол, – так сильно обожгло его сознание неминуемой потери своего счастья. И винил он за это, прежде всего, самого себя. Ему надо было отговорить ее от поездки на фронт, проявить твердость характера и настоять на своем. Эх, мужчина! Размазня, а не мужчина! Ему хотелось грызть самого себя, казнить себя самой лютой казнью, но… Теперь это уже бесполезно! Лицо Люды выражало такое спокойствие, что ему даже показалось, что она не спит, а притворяется спящей. Но она спала. Спала сном беззаботного, набегавшегося за день ребенка. Правая ее ладошка была под правой щекой, и, чем больше Владимир всматривался в ее знакомые черты, тем прекраснее она ему казалась. Удивляло его то, что даже суровые фронтовые невзгоды, опасности и лишения не очерствили девушку, не отняли у нее девичьей неги и женственности. И ему страшно захотелось крикнуть: «Мгновение, продлись вечность!» Вместо этого он осторожно поцеловал ее в лоб. Она не проснулась, а только слегка пошевелила губами. По лицу ее блуждала слабая, едва заметная улыбка.

Юность, юность! Насколько ты бурлива в часы бодрствования, настолько безмятежна в отведенные тебе часы сна… А ведь ты такой тяжелой была у поколения Великой Революции. Росло оно в огне кровопролитных сражений, формировалось в условиях длительных усилий народа по восстановлению разрушенного хозяйства и жестокой, подчас бессердечной экономии на всем, даже на питании детей и подростков. Быстро повзрослев, но, оставаясь еще совсем юным, оно приняло на свою грудь грохочущие гусеницы и воющие бомбы озверелого фашизма. И все жертвы, жертвы… Да и тем, кому посчастливится дожить до дня Победы, придется повторить все сначала: восстанавливать лежавшие в пепле многие сотни городов и сел, залечивать кровоточащие раны в экономике. И сейчас уже видно, что во имя неблизкого светлого будущего приносятся эти великие жертвы на жернова жестокого настоящего. Скажут ли счастливые далекие потомки слова благодарности этому мужественному поколению борцов, преобразователей, приносящих себя в жертву?

Волжанов поднял спадавшие на лоб Люды завитки волос и поцеловал в губы. Она открыла глаза и испуганно всмотрелась в его лицо.