Серена

– Возможно, вы тоже соберетесь вернуться на лето в Колорадо, миссис Пембертон? – спросил Чейни. – Не сомневаюсь, семейная усадьба намного уютнее вашего нынешнего пристанища.

– Нет, подобных планов у меня нет, – ответила Серена. – Однажды покинув Колорадо, назад я уже не возвращалась.

– Но кто же присматривает за домом и поместьем ваших родителей? – удивился Уилки.

– Перед отъездом я велела сжечь усадьбу.

– Сжечь? – изумленно повторил партнер.

– Пламя действительно обладает прекрасным обеззараживающим эффектом, – признал доктор Чейни, – но, подозреваю, можно было обойтись и сожжением одних простыней.

– А как же лесные владения вашей семьи? – спросил Уилки. – Надеюсь, их-то вы не предали огню?

– Лесные участки я продала, – пояснила Серена. – Здесь, в Северной Каролине, эти деньги нужнее.

– Для совместного с мистером Харрисом предприятия? Ну разумеется, – кивнул доктор, откладывая вилку. – Несмотря на все его бахвальство, Харрис – старый хитрый лис, в чем вы наверняка и сами убедились, сведя с ним знакомство.

– Подозреваю, миссис Пембертон ни в чем не уступит Харрису, – заметил Уилки и изобразил учтивый поклон в сторону Пембертона: – Как и ее супруг. Я, со своей стороны, желаю им удачи в любых новых начинаниях, будь то с Бостонской лесозаготовительной компанией или с другим предприятием. Сейчас нам позарез нужны смелые и уверенные в себе люди, иначе мы никогда не выберемся из этой депрессии. – Широко улыбаясь, Уилки вновь повернулся к Серене; он был очарован ею – в точности как и Харрис при их первой встрече. В отличие от бостонских кавалеров, оба не выказывали в общении с ней ни малейшей опаски. Пембертон подозревал, что увядшие старческие гениталии деловых партнеров делали чары Серены менее пугающими, отодвигали их на недосягаемое расстояние.

– Уверен, что вы, Бьюкенен, испытываете те же чувства по отношению к вероятному союзу Пембертонов с Харрисом, – протянул доктор Чейни.

Бьюкенен согласно кивнул, но его взгляд был устремлен не на врача или Пембертонов, а в центр стола.

– Да, пока он не грозит небрежением нашему нынешнему партнерству.

Если не считать звона столового серебра, остаток основного блюда был съеден в тишине. Пембертон не стал дожидаться десерта и кофе, а положил салфетку на стол и встал.

– Кэмпбелл уже отдыхает, так что я сам схожу сообщу Гэллоуэю о его новой должности. Тогда к утру он будет готов принять бригаду, – заявил Пембертон и повернулся к Серене: – Встретимся в доме. Я ненадолго.

Проходя через контору, Пембертон заметил на столе два оставленных Кэмпбеллом письма, каждое с бостонским почтовым штемпелем.

Пембертон сошел с крыльца в летний вечер. Начинали перемигиваться светлячки: солнце уже опускалось за гору Бальзам. Вдалеке стонал козодой. Рядом со столовой в ржавой бочке прели остатки ужина. Проходя мимо, Пембертон швырнул в огонь нераспечатанные письма. Потом ступил на железнодорожные пути, которые помогал укладывать, и направился по ним к дальнему бараку, где Гэллоуэй жил со своей матерью. Все в лагере относились к старухе с большим почтением – видимо, из-за сына. Однажды Пембертон так и сказал Кэмпбеллу, пока оба наблюдали, как двое дюжих бородатых рабочих помогают старухе с затуманенными катарактой глазами подняться на крыльцо лавки.

– Это нечто большее, – не согласился Кэмпбелл. – Ей дано видеть то, что недоступно другим.

Пембертон фыркнул.

– Старая кляча настолько слепа, что не разглядит и собственного отражения в зеркале.

За все время, что они работали вместе, то был единственный раз, когда управляющий обратился к Пембертону без должного почтения, и ответ был язвителен и сух:

– Это совсем иное зрение, и оно не повод для шуток.

Гэллоуэй встретил хозяина лесопилки на пороге барака. На лагерном долгожителе не было рубахи, и взгляду Пембертона предстала бледная кожа, натянутая на плечах и ребрах, а также на парных узлах мышц груди и живота. Вены на шее и руках отдавали варикозной синевой, словно плоть Гэллоуэя была не в состоянии сдерживать мощный прилив крови. Его тело, похоже, вообще не умело расслабляться.

– Я пришел сказать, что уволил Билдеда. Теперь ты – новый бригадир.

– Так я и подумал, – уронил Гэллоуэй.

Пембертон задался вопросом, не заходил ли сюда Кэмпбелл и не упоминал ли о повышении. Он бросил взгляд мимо Гэллоуэя в комнату, где было совершенно темно, если не считать тусклого свечения керосиновой лампы на столе. Из-за толстого стекла огонь казался не просто скованным, а даже каким-то жидким, словно погруженным в воду. Мать Гэллоуэя сидела перед лампой: незрячие глаза в считаных дюймах от пламени, седые волосы собраны в тугой пучок, черное платье с пуговицами спереди наверняка пошито еще в прошлом веке. Оторвав взгляд от лампы, мать Гэллоуэя уставилась прямо на Пембертона. «По голосу моему ориентируется», – решил было тот, но отчего-то такое объяснение не совсем его устроило.

– В любом случае, – сказал Пембертон, отступая на шаг, – мне хотелось, чтобы ты узнал об этом еще сегодня.

Направляясь домой, он прошел мимо группы работников кухни, собравшихся на ступеньках столовой. Многие еще не сняли рабочие фартуки. Повар по фамилии Бисон умело бренчал на потрепанной гитаре; рядом устроилась женщина, тоже с гитарой на коленях. Пока, низко свесив спутанные волосы, она перебирала стальные струны правой рукой, средний и указательный пальцы левой скользили по узкому грифу, словно тщась нащупать в нем слабый пульс. Женщина пела об убийстве и возмездии на берегу шотландского озера. Бьюкенен называл такие песни приграничными балладами и утверждал, что жители местных гор привезли их сюда прямиком из далекого Альбиона.

Бывало, что и девица Хармон тоже сиживала после ужина на этих ступенях, хотя Пембертон не обращал на нее особого внимания до того вечера, когда пришлось помочь доставить в лагерь лесоруба, покалечившегося на склонах хребта Хаф-Акр. Когда пострадавшим занялся доктор, уже совсем стемнело, и Пембертон настолько вымотался, что попросил Кэмпбелла подать ужин в дом. Девица Хармон доставила ему поднос, и что-то в ее облике привлекло Пембертона. Возможно, приоткрылась грудь, когда девчонка ставила блюда на стол? Или обнажилась стройная лодыжка, когда та повернулась, чтобы уйти? Он уже не мог вспомнить, что именно послужило первой искрой.

Пембертон шел своей дорогой, и музыка стихала у него за спиной, пока он размышлял о цепочке событий, приведшей к их полуденным свиданиям, а затем и к старому пьянице, испустившему дух на скамейке железнодорожной платформы, и к ребенку, который, несомненно, уже успел явиться на свет. Далеко ли протянутся звенья этой цепи? – размышлял он. Дальше девицы Хармон, которой в тот вечер велели принести ему ужин; дальше дерева, перебившего чей-то хребет из-за дрянного надруба на стволе; дальше топора, который остался не заточен из-за того, что накануне один из лесорубов перебрал с выпивкой; дальше причины, по которой тот вообще напился… В человеческих ли силах дотянуться до самого неуловимого конца? Или цепи вообще не существует, а важен лишь тот миг, когда ты подошел – или не подошел – к девушке, чтобы кончиком пальца заправить ей за ухо прядь светлых волос и склониться – или не склониться – к освобожденному уху, чтобы шепнуть, какой красавицей она выглядит в твоих глазах.

Он улыбнулся своим мыслям. Жить прошлым – последнее дело, что и доказала ему Серена. Впрочем, этот ребенок… Поднимаясь по ступенькам крыльца, Пембертон заставил себя погрузиться в вопросы просроченной задолженности мебельных фабрикантов из Балтимора.

На следующий день на горе Ноланд в бедро одному из рабочих впилась полосатая гремучая змея. Нога так быстро распухла, что бригадиру пришлось сперва рассечь джинсовую штанину серповидным лезвием, а затем крест-накрест надрезать следы проколов на коже. К тому времени, когда бригада доставила укушенного в лагерь, пульс у него едва прощупывался, вспухшая пониже колена нога, почернев, уподобилась полену в очаге, а десны обильно сочились кровью. Доктор Чейни даже не попросил занести его в кабинет. По указанию врача рабочие усадили страдальца в кресло на крыльце лавки, где тот вскоре и скончался в жестоких конвульсиях.

– Сколько всего человек было укушено змеями с момента разбития лагеря? – поинтересовалась за ужином Серена.

– До сегодняшнего дня – пятеро, – ответил Уилки. – Умер из них только один, но остальных четверых рабочих пришлось рассчитать.

– Яд полосатой гремучей змеи разрушает кровеносные сосуды и ткани, – пояснил доктор Чейни, обращаясь к Серене. – Даже если жертве посчастливится выжить после такого укуса, серьезные последствия ей обеспечены.

– Мне хорошо известно, что происходит при змеином укусе, доктор, – отчеканила Серена. – Гремучники, которые водятся у нас на Западе, достигают шести футов длины.

Чейни отвесил в сторону Серены вежливый полупоклон:

– Прошу прощения. Мне не стоило сомневаться в ваших познаниях касаемо змеиного яда.

– Здесь их окраска весьма изменчива, – заметил Бьюкенен. – Порой встречаются желтоватые, как медянки, но бывают и гораздо темнее. Те, которых местные зовут атласными, имеют иссиня-черный цвет кожи и считаются чрезвычайно смертоносными. Я видел одну такую: удивительно грациозное создание, по-своему очень красивое.

Доктор Чейни улыбнулся.

– Вот вам еще один парадокс натуры: самые красивые из существ часто оказываются и самыми опасными. Тигр, например, или паук черная вдова.

– Я бы сказала, в том и заключено их очарование, – сказала Серена.

– Гремучие змеи обходятся нам недешево, – пожаловался Уилки, – и не только тогда, когда действительно кусают кого-то. Люди начинают вести себя с излишней опаской, и работа замедляется.

– Да, – согласилась Серена. – Их надо уничтожать, особенно на вырубках.

Уилки потер переносицу.

– Здесь их особенно сложно заметить, миссис Пембертон. Они до того удачно сливаются с окружением, что их почти не видно.

– Значит, нужны глаза получше, – сделала вывод Серена.

– Скоро наступят холода, и они уберутся повыше на скалы, – заявил Пембертон. – Гэллоуэй уверяет, что после первых заморозков змеи никогда не отползают далеко от своих логовищ.

– Лишь до весны, – с раздражением уронил Уилки. – Тогда они вернутся, и все начнется сызнова.

– Возможно, что и нет, – возразила ему Серена.