Серена

– Нет, ведьминого ореха у меня запасено предостаточно, – покачала головой старушка. – Много корешков накопала?

Рейчел приоткрыла мешок, чтобы показать сегодняшние находки.

– Как считаете, сколько они потянут, когда высохнут?

– Думаю, Скотт вручит тебе десятку, и дело с концом, – ответила вдова Дженкинс. – Может, и двенадцать долларов, если поясница даст ему роздыху.

– Я рассчитывала выручить больше, – призналась Рейчел.

– Если бы на севере не рухнул рынок акций, обязательно выручила бы, да только по нынешним временам деньги встречаются не чаще женьшеня.

Рейчел задержала взгляд на печи. Вдова всегда подкладывала туда немного яблоневых поленьев – но не потому, что те хорошо горят, а из-за розового цвета пламени, которое они давали. Смотреть на горящие яблоневые дрова можно так же долго, как рассматривать картину на стене, утверждала вдова. Чувствуя тяжесть спеленатого Джейкоба на руках, Рейчел невольно сравнила ее со скромным весом мешка. Девушку вдруг одолела усталость от путешествия с ребенком через пастбище и по горному лесу, которую прежде она почти не замечала. Внезапно обессилев, она опустила Джейкоба на пол.

– Этого нам едва хватит до весны, – прошептала Рейчел. – Как только отлучу малыша от груди, придется вернуться к работе в лагере.

– Едва ли это будет разумно, – заметила вдова Дженкинс. – Мне не по душе и то, что ты посещаешь тамошние воскресные службы.

– Я продала корову и лошадь вместе с седлом, – сказала Рейчел, – а теперь еще какой-то мохнатый хитрец повадился красть у меня яйца. Что еще мне остается?

– С чего ты решила, что тебя опять возьмут? Из желающих работать в лагере целые очереди выстраиваются.

– Я была хорошей работницей, – возразила Рейчел. – Они об этом вспомнят.

Вдова Дженкинс нагнулась и, негромко кряхтя, подняла Джейкоба с пола. Сев в кресло с плетеной спинкой у самого очага, устроила малыша у себя на коленях. Язычки пламени отразились в очках старухи; огоньки метались в стеклах, как розовые лепестки на ветру.

– Ты воображаешь, что тот мужчина захочет помочь вам, – мягким и ровным тоном объявила вдова Дженкинс, будто не высказывала мнение или задавала вопрос, а описывала непреложный факт.

– Если и так, моя работа тут ни при чем, – повела плечом Рейчел. – Мне надо как-то сводить концы с концами, а лагерь – единственное место, где можно хоть что-то заработать. Другого я не знаю.

Тяжко вздохнув, вдова Дженкинс притянула Джейкоба поближе к себе. Плотно сжав губы в морщинах, старуха едва заметно кивнула; ее взгляд остался упертым прямо в огонь.

– А вы станете присматривать за Джейкобом, если меня возьмут на работу? – спросила Рейчел и ненадолго замялась. – Если нет, я подыщу кого-то другого.

– Я помогала растить тебя саму. Значит, и с этим шалуном справлюсь, – ответила вдова Дженкинс. – Только дождись, пока мальцу исполнится год. Тогда и придет время отлучать его от груди. И учти: денег я не возьму.

– Мне будет неловко, если я не смогу хоть как-то вам отплатить, – вздохнула Рейчел.

– Ну, об этом мы подумаем, когда придет время. Если оно и впрямь придет. Может, еще все наладится. – Вдова покачала Джейкоба на коленях. Восторженно загукав, малыш раскинул ручонки, словно балансируя. – Да уж, если до этого дойдет, твой малец не будет мне помехой, – решила вдова Дженкинс. – Мы с ним прекрасно поладим.

По возвращении домой Рейчел вынула женьшень из мешка и разложила сушиться. Вороны, присмирев, расселись на ветвях; белки поглубже забились в гнезда, лес притих и насторожился – деревья будто жались друг к дружке, ожидая начала обещанной истории, которую им не терпелось услышать.

– Лучше бы нам найти гнездо цесарки, пока дождь не пошел, – сказала Рейчел сыну. – А заодно и пчелок проведаем.

Они направились к лесу за домом, но сперва остановились возле улья, белеющего на самой опушке. Летом Рейчел не приходилось наклоняться так низко, чтобы услышать пчел, но сейчас их дремотное жужжание было не громче ленивого ветерка. Краска на улье потемнела и почти облезла; к весне придется ее обновить, ведь белый цвет успокаивает пчел ничуть не хуже дыма.

«Ты обязана рассказать пчелам, что Эйб умер. Они улетят, если этого не сделать», – объявила ей вдова Дженкинс в день отцовских похорон. Старики верят в подобные небылицы, и, хотя Рейчел не знала наверняка, правда это или нет, так она и поступила. Сняв темные траурные одежды, она облачилась в поношенное льняное платье, а затем дошла до хлева, чтобы завесить лицо белой вуалью из муслина. К тому времени почти все пчелы уже устроились на ночлег, и лишь немногие продолжали хлопотать, когда она подходила к улью. Рейчел помнила, как медленно открылась крышка, и еще помнила запах, ясный и чистый, как у мха на берегу ручья. Спокойно и негромко она обратилась к пчелам, вливая тихие слова в их невнятное бормотание, а после направилась к дому в поздних июньских сумерках. И при этом думала, что издалека ее платье можно принять за свадебное, а ее саму – за невесту. И еще: если бы расстояние считалось не в милях и фурлонгах, а в месяцах, способных вернуть ее к зимним полудням, проведенным в постели Пембертона, то она и сама могла бы совершить ту же ошибку.

Джейкоб захныкал, и Рейчел ощутила на лице первые капли холодного моросящего дождя.

– Сперва мы добудем яйцо, – сказала она ребенку.

На это ушло несколько минут, потому что цесарки хорошо умеют прятать гнезда, но в конце концов Рейчел отыскала яйцо в сухих зарослях жимолости. Морось усилилась, обдавая лицо леденящим холодом, и девушка поспешно прикрыла голову Джейкобу уголком свернутой пеленки, а затем, войдя в хлев, поскорее опустила ребенка на мягкую кучу собранной соломы. Шепот мелкого дождя, легко щелкавшего по жестяной крыше, сделал хлев уютным: широкие плечи балок будто подобрались и напряглись, стараясь согреть и защитить хозяев.

Рейчел вышла в сарай, отцепила от удочки крючок с леской и вернулась в хлев. Острием она проделала в найденном яйце небольшое отверстие, затем завела крючок в желток целиком, спрятав металл под скорлупой. Осторожно выложила яйцо на солому, а конец шестифутовой лески привязала к шляпке вбитого в стену гвоздя. Все беды из-за того, что у них каждый цент на счету, с горечью сказала себе Рейчел. Правда, им с отцом и прежде доводилось считать гроши. Когда Рейчел было семь, они потеряли дойную корову, объевшуюся вишневых листьев. Когда исполнилось двенадцать – град побил весь урожай кукурузы. Но даже в самые сложные времена в банке из-под кофе на верхней полке в кладовой всегда оставалось несколько долларов, а на пастбище гуляли корова или лошадь, которых можно было продать.

«За него можно выручить хорошие деньги», – сказала миссис Пембертон, вручая Рейчел отцовский нож и советуя продать его. И она, похоже, была права: может статься, за нож дали бы даже больше, чем за весь собранный сегодня женьшень, да только Рейчел не могла последовать совету. Она предпочтет продать последние туфли, прежде чем решится достать из сундука нож и обратить его в деньги. Вдова Дженкинс сказала бы, что Рейчел просто зря задирает нос, да и преподобный Болик согласился бы с ней, – вот только за последние месяцы Рейчел растеряла столько гордости, что Бог точно не будет в обиде, если она оставит про запас хоть немного.

На следующее утро Рейчел нашла забившимся в угол хлева енота: у него из пасти, прямо под высунутым розовым языком, торчала леска. Когда Рейчел открыла дверцу стойла, енот даже головы не повернул – лишь шевельнулись глаза в прорезях черной маски. Но не глаза, а передние лапы зверька вынудили девушку замешкаться. Они были до ужаса похожи на маленькие руки – сморщенные и обгоревшие дочерна, но все же совсем как человеческие. Еще год тому назад отец все сделал бы сам – как в тот раз, когда здоровенный бродячий пес забежал к ним во двор и задрал петуха, или когда кобыла принесла хромого жеребенка. На ферме иначе нельзя.

Если отпустишь, он обязательно вернется, сказала себе Рейчел, и снова его уже не поймать, потому что еноты слишком умны, чтобы попасться на уже знакомую уловку. Он будет сторониться лесок и крючков, зато сожрет все остальные яйца в хлеву. Тут и выбора-то никакого нет. С некоторых пор эта мысль преследовала Рейчел почти повсеместно. Так и бывает: вначале делаешь самый первый, самый главный выбор, но в случае ошибки – а она ошиблась – выбирать уже особо и не из чего. Все равно что переходить реку в незнакомом месте. Один неверный шаг, скользкий камень или подводная яма – и поминай как звали: унесет течением, и можно лишь попытаться выжить, за что-то уцепившись.

«Это неправильно. Так не должно быть», – подумала Рейчел, уже зная, что для некоторых все бывает иначе. Подобные типы запросто могут сделать неверный выбор и, посвистывая, отправиться дальше. Собственная ошибка озаботит их не более, чем корову, прихлопнувшую хвостом надоедливую муху. И это, конечно, тоже неправильно. Из-за вспыхнувшей в сердце злости стало куда легче сходить в сарай за орудием убийства.

Когда, вооружившись топором, Рейчел вернулась в хлев, енот не шелохнулся. Девушке вспомнились рассказы отца: у рыси череп настолько тонок, что его легко можно раздавить голыми руками. Интересно, как с этим у енотов? Пытаясь понять, как лучше справиться с задачей – обухом или лезвием, – Рейчел покачала топор в руках. При неверном замахе можно перерубить леску.

В итоге девушка развернула рукоять, чтобы бить обухом. Примерилась, размахнулась, ударила – и услышала негромкий треск. Коротко вздрогнув, енот затих без движения. Рейчел опустилась рядом с ним на колени и не без труда высвободила крючок из пасти зверька. Оглядела добычу: проживи енот еще с пару месяцев, холода заставили бы мех достаточно распушиться, чтобы мистер Скотт захотел купить шкурку. Наконец, подняв убитого зверька за хвост, Рейчел отнесла его за дом и зашвырнула подальше в лес.

Глава 8

Орла прислали в декабре. Серена предупредила о скором прибытии птицы начальника станции, заодно объявив, что орла нужно без промедления доставить в лагерь, что и было сделано. Десятифутовый деревянный ящик с ценным обитателем, а также двух сопровождающих посылку юнцов разместили на грузовой платформе, и поезд сразу покатил из Уэйнсвилла к лагерю; при этом подъем по склону состав осуществлял с неторопливостью, достойной высокочтимого гостя голубых кровей.

Вместе с орлом прибыли две сумки. В первой лежала толстая рукавица из козьей шкуры, закрывающая предплечье от запястья до локтя; во втором – кожаный клобучок, опутинки, вертлюги и должики, а кроме того – единственный клочок бумаги, который мог служить инструкцией, счетом или даже предостережением, но был составлен с использованием алфавита настолько диковинного, что начальник станции углядел в нем попытку отобразить язык команчей. Кондуктор состава, доставившего птицу в Уэйнсвилл, не согласился и, в свою очередь, поведал собравшимся на станции о странном человеке, сопровождавшем птицу в пути от Чарльстона до Эшвилла. Волосы незнакомца под остроконечной меховой шапкой были черны как вороново крыло, а длинное платье – такой нестерпимой синевы, что глазам больно. К тому же к поясу загадочного сопровождающего была прицеплена такая длинная сабля, что всякий трижды подумал бы, прежде чем сострить насчет его одеяния. «Нет, друзья, – заключил кондуктор, – тот молодчик явно был не из наших индейцев».

Появление в лагере невиданной птицы было встречено настоящим разгулом всяческих пересудов и домыслов, и не в последнюю очередь – среди работников бригады Снайпса. В полном составе они высыпали из столовой, чтобы увидеть, как двое мальчиков поднимают ящик с пернатым подопечным с платформы и затем, соблюдая церемонную торжественность, несут в конюшню. Данбар заявил, что хищной птице наверняка отведут роль нарочного – на манер голубиной почты. Макинтайр процитировал очередной стих из Откровения, а Стюарт предположил, что Пембертоны собираются откормить птицу и съесть. Росс посчитал, что орла могли привезти сюда специально, чтобы тот выклевывал глаза всем лесорубам, которые не выкажут должного усердия в работе. Снайпс же, как ни странно, предпочел умолчать о своих догадках насчет предназначения птицы, хоть и пустился в пространные рассуждения о том, смогут ли люди летать, если руки у них вдруг обрастут перьями.