Океания

В этот момент появился покупатель. Состоятельному господину требовалась наложница, четвертая за этот месяц. Торговец отвлекся от разговора с Богом и отправился расхваливать свой товар. Старик-ацтек спокойно наблюдал за торгом. Покупатель ощупывал обнаженных рабынь, а Торговец в самых красочных выражениях описывал их достоинства, подкрепляя сказанное активной жестикуляцией. Наконец покупатель определился, они договорились о цене, и довольный Торговец вернулся на ковры.

– Удачный день, – проговорил он, – рыдать мне совсем не хочется. А знаешь что, Бог, может, добавить испанцу еще пять ударов, просто так? Что скажешь?

– Ты волен делать что угодно, но только Здесь и Сейчас, и помни: уничтожая кого-то, уничтожаешь себя. Добавляя удары рабу, увеличиваешь собственные страдания.

– Послушай, старик, ты достаточно развлек меня. Встань к остальным, и если кому-то понадобится домашний зануда, я не стану просить денег, а просто подарю тебя, – и Торговец дернул рукой, как отмахиваются за столом от надоедливой мухи.

– Ты не хочешь узнать о своей семье? – поворачиваясь, поговорил ацтек.

– У меня нет семьи, я сирота, – буркнул Торговец.

– У тебя есть семья, – настаивал старик.

– Триера с моей семьей не вернулась в порт, шторм перевернул ее. Моя мать, сестра и брат погибли, через месяц после этого отец привел в дом другую женщину, а меня выкинул на улицу, вот и вся моя семья. А теперь поди прочь, я буду отдыхать.

– Испанцы захватили триеру, шторм здесь ни при чем, – сказал Бог и посмотрел на Торговца. – Мне продолжать?

– Откуда тебе это известно?

– Я Бог, я же говорил тебе. Твою семью разлучили, как сотни раз делал и ты сам. Твой брат в неволе до сих пор, сестра умерла от истощения. Твою мать купил богатый синьор для утех, но полюбил и женился на ней. Она родила ему сына, и синьор передал мальчику свой титул.

– Жива ли мать?

– Все еще.

– Значит, у меня есть сводный брат?

– Да, ты только что назначил ему очередные удары плетью.

Лицо Торговца приобрело вид гипсового слепка. Он вскочил с подушек и бросился, насколько позволяла комплекция, к месту наказания.

– Стой! – кричал он Слуге. – Прекрати! – но слуга давно стоял недвижимый – работа была закончена. Запыхавшийся Торговец подбежал к испанцу. – Быстро воды, быстро…

– Хозяин, – Слуга виновато вытирал окровавленную плеть о рукав, – он умер.

Ацтек подошел к Торговцу, тот сидел возле мертвого брата, обхватив руками голову.

– Есть еще кое-что.

– Что еще? – еле прошептал Торговец.

– Женщина, которую ты любил, та, что отказалась выйти замуж за работорговца, родила девочку. Ты не знал, что у тебя есть дочь, оставшаяся сиротой?

– Нет, не знал. – Глаза Торговца вывалились из орбит и готовы были лопнуть. – Она жива? Могу ли я найти ее?

– Она жива, час назад ты продал ее в наложницы, деньги за нее до сих пор в твоих карманах.

Впервые за много лет, а может, и за всю жизнь, Торговец людьми плакал. Это не были слезы боли или обиды, это не были слезы и сострадания – это были слезы жалости к самому себе.

– Я обманул тебя, – сказал старик. – Я все придумал: и про брата, и про дочь. И я не Бог, но Бог увидел слезы твои и верит, что сострадание посетит тебя, рано или поздно. За этим ты здесь.

Ацтек поправил свои лохмотья и направился в толпу рабов – вдруг кому-то понадобится домашний зануда, да еще и бесплатно.

Я Дантес

Я Дантес, но ни слова боле об именах. Дуэль с этим «выскочкой» завтра, а сейчас, впереди, февральская ночь, ветреная, сырая, мрачная, как и город, к которому не могу привыкнуть. Недавно ушли его друзья. Приходили, уж и не помню, в который раз, просить о примирении. Вздор. Я оскорблен и не намерен носить его плевок на своем мундире. Не спится. Невский ветер злобно кидает мокрый снег в узкое окно. Он недоволен, город, со всеми его мостами и фонарями, недоволен, да и я сам недоволен собой. Этот русский, не похожий на русского, поэт очень хорош, но настолько же и дерзок. Он, как и все русские, как и эта страна, непонятен, загадочен и… велик.

Отворачиваюсь от окна, кровать скрипит подо мной. Я спокоен, просто не спится, поздно отужинал, потом эти просящие за «чудо русской поэзии», но, черт, я неспокоен, мой визави – никудышный стрелок, и завтра я гарантированно становлюсь убийцей, без осуждения властей, но проклинаемый обществом.

Что же это за город, где блеск дворцов и сияние великосветских дам меркнут от тоски, которую и не объяснишь, отчего и почему тоскуешь, лишь бы быть не здесь? Только Она меня держит в этом городе, не сестра ее, хоть и обручен, только Она. Поворачиваюсь к темному окну, и ветер вперемешку со снегом вылепливает на стекле прелестные черты ее. Закрываюсь подушкой, терпеть насмешки этого города – мука.

Подставить бы завтра грудь под пулю «словоблуда» – и, возможно, ее драгоценная слеза станет мне орденом, врученным посмертно, а то и остаться живым, только ранение, и приходила бы к постели моей, и сидела бы подле, держа меня за руку, а он, пристыженный, не смел бы мешать.

Чу, вьюга хохочет надо мной за окном, или так кажется? Нет, точно хохочет. Ну и пусть, решено, утром пишу письмо с извинениями и нарочным к нему. Утром же. Убить человека – это одно, убить Слово – вот что поистине страшно. Или это одно?

Сбрасываю подушку, мокрую от слез. Где Бог сейчас? Отчего не рядом, а если рядом, отчего не слышу Его, но только хохот снаружи? Закрываю глаза и… тишина. Резкая, глубокая тишина. Ветра нет, кровати нет, города нет, ничего нет.

– Господи, ты здесь? – в надежде шевелю губами и страшусь разомкнуть глаза.

– Всегда, – слышу совершенно отчетливо.

– Что мне делать, Господи?

– Любимый вопрос всех человеков. Я не знаю.

– Ты не знаешь? Я удивлен.

– Я знаю, что делать мне, но не знаю, что делать тебе. Чего же здесь удивительного?

– Если я откажусь от дуэли, это изменит мир?

– Нет, сроки определены для каждого, любой отказ или решение изменит только тебя.

Открываю глаза. Метель успокоилась, за окном тихо. Потянулся за брошенной на пол подушкой, кровать скрипнула, значит, звуки вернулись в этот мир, как и Бог, который здесь Всегда. Я зажег свечу, взял бумагу, макнул перо и вывел: «О примирении не может быть и речи».

Он и Она

Я три испанских галеона

И полтораста душ пустил ко дну,

Чтоб ты, надменная, с балкона

Мне бросила улыбку, хоть одну.

1

Он потянулся за Яблоком, неодолимое желание сорвать этот плод, совсем неприметный среди других даров Сада, ярких и благоухающих, было необъяснимо. Она перехватила его ладонь и сказала: