Океания

На казнь вели медленно, палачи от церкви не торопились, давая возможность зевакам устрашиться и в своем страхе выкрикивать проклятия и кидать в жертву все, что попадется под руку. Непослушными руками я вытащил из ножен кинжал и провел по внутренней части голени правой ноги. Это я узнал от сарацин: кровь будет постепенно покидать мое тело, но так, что мне хватит времени. Повозка приближалась. Я уже мог рассмотреть жертву. Да, это была моя Лисичка. Несчастная девушка без сил висела не пеньке, привязанной к раме повозки, держаться на ногах самостоятельно она уже не могла. На голове не было ее прекрасных волос, по законам инквизиции их опалили перед пытками. Черные глазницы, искаженный мукой рот, истерзанное тело, еле прикрытое грязной изорванной накидкой, – портрет, написанный человеческой жестокостью, «мастерством» инквизитора.

Толпа ревела и улюлюкала в ожидании зрелища, в нетерпении и страхе, в безразличии и бессилии. Я зарядил арбалет и замер у щели.

– Папа, спаси меня! – крик дочери все дни стоял у меня в ушах, изводил, выкручивал, истязал, распинал.

– Господи, прости, – шептал я снова и снова, пока сытые и радостные храмовники подходили к намеченному кресту.

– Господи, прости, – и с крестом поравнялась охрана, неторопливо ухая коваными сапогами.

– Господи, прости. – Лошадиная морда.

– Господи, прости. – Тень от креста легла на грудь моей малышки.

– Господи, прости, – выдохнул я и навел на нее оружие, и в этот момент девушка подняла опущенную голову. Глаза наши встретились, и по губам я прочитал:

– Папа, спаси…

Палец дернул спусковой крюк…

– Но больше бойся лжи языков —

Они погубят душу.

Что не так?

Я покинул Мир без претензий к нему. Претензии были только к себе. Давали – не брал, а если и брал, тут же бросал, отправляясь дальше налегке в ожидании новых даров. Верил, но с оглядкой, куда она приведет и что принесет. Любил, но не себя, а любовь в себе, оттого иссушил поток, а пустое русло к Океану не привело.

Сейчас я находился в реальности, отличавшейся от всего, что знал о Мире. Мягкий свет, подобно туману, окружал меня, и в нем, словно в невесомости, висело мое тело. Я не ощущал своего веса, но находился в вертикальном положении, и мои ноги прилипали к островкам, в которых узнавались кадры из жизни. Самое интересное, что я мог перемещаться по этим осколкам событий – такое название пришло мне в голову.

Итак, я брел по осколкам, меж которых плотным слоем располагались лица людей, точнее, их судьбы, и странным образом я понимал, что где-то среди них есть и мое место.

Кругом, в тумане, и справа, и слева двигались другие люди, видимо, те, кто покинул Мир одновременно со мной. Кто-то прыгал с кочки на кочку, жизнь их была спокойной и размеренной, с малым количеством событий, кто-то пережил столько, что осколки событий сливались в дорожки и можно было идти, еле передвигая ноги. К таким персонажам относился и я. Лица-судьбы, знакомые и не очень, те, что я помнил хорошо, и те, что, казалось, встречал впервые, тянулись обочиной вдоль моей «жизненной дороги» с обеих сторон, разглядывая меня с тем чувством-выражением, которого я заслуживал по их мнению. Одни неодобрительно качали головами, другие пытались что-то сказать, беззвучно шевеля губами, кто-то просто улыбался. Улыбчивые, увы, были в меньшинстве.

Дорога событий петляла. Требовательные, раздраженные, недовольные лица нажимали на происходящее и искривляли траекторию пути, прямые куски дороги проходили в окружении радостных и счастливых лиц. «Вот бы свободное местечко оказалось среди них», – думал я, но просветов среди лиц не попадалось нигде. Я шел уже довольно долго. Многие, параллельно мне бредущие, прыгающие и скачущие, уже упокоились в своих ячейках, я же стал замечать повторения в событиях под ногами. Вот второй раз прошел рождение, дважды сделал первый шаг, и уже задвоилось первое слово. Неужели мой путь замкнулся, так и не предоставив мне место упокоения? Может, я плохо смотрел на первом круге, отвлекаясь на эмоции и воспоминания? Я остановился на «Первой Любви», она улыбалась и что-то говорила, но губы ее все время растягивались в улыбке, и «прочесть слова» на них было невозможно. Я с удовольствием остался бы с ней, но необъяснимая сила, подобно поршню главного цилиндра, уперлась в спину и вынудила двигаться дальше. Идти становилось трудно, я начал уставать, повышенное внимание забирало остатки сил. На четвертом круге я уже просто лежал на животе, и «поршень» тащил меня, как тюленя, по событиям принудительно. Четвертый первый шаг, четвертое первое слово, четвертая первая любовь… я стал Скитальцем.

Счет на круги пошел на десятки, а со временем – и на сотни. Вокруг кипела жизнь. Появлялись новые бегуны, прыгуны, тихоходы, но постепенно все они занимали свои места, возникали новые прибывшие, затем их сменяли другие, и они упокаивались рано или поздно. Все происходило на моих глазах, другого такого же, как и я, не было, по крайней мере в поле моего зрения. Я выучил назубок все повороты своего жизненного бытия, сформированного в Мире, что позволяло мне путешествовать с закрытыми глазами и не видеть обочинные лица. Мое пребывание Здесь превращалось в рутину. «Что-то не так?» – задал я себе вопрос и тут же получил ответ от краснолицего полного мужчины, возвышающегося на моем пути солидным валуном, меняющим направление вправо: «Наконец-то заговорил, и это на шестьсот восемьдесят третьем круге. Нет, все-таки ты всегда был туповатым…» Я вдруг вспомнил его. Он был учителем математики в школе и ставил мне «неуды», даже когда я отвечал неплохо, и все из-за того, что однажды на перемене я врезался в его выдающийся живот на полном ходу и он выронил изо рта сосиску, которая и стала яблоком, точнее, сосиской раздора между нами. Он возненавидел меня, я в ответ возненавидел математику. Вот и поворот на пути. Я остановился спросить его про сосиску, но «поршень» не слишком деликатно двинул меня к следующему событию. «Недаром он был математиком, посчитал все мои круги, – подумал я. – Однако теперь ясно, что с лицами можно разговаривать, и ясно благодаря ему. Спасибо, учитель, за науку», – едва успел произнести я, как за спиной раздался вздох облегчения, и краснолицый математик с блаженной улыбкой погрузился вниз, а мой путь при этом слегка выпрямился.

«Так вот как здесь все работает», – рассуждал я, пока плелся по череде событий. Разговаривать я научился, но сейчас этого совсем не хотелось делать, и тут я вспомнил, что через несколько поворотов будет прямой участок, прямым который делает незнакомая мне женщина. Она одна среди не очень довольных лиц улыбается так, что нивелирует их кривизну. Я рванулся вперед, «поршень» остался на месте, ничего не поняв. Затормозив возле нее, я с ходу спросил:

– Кто вы и почему так рады мне?

– Я мама одной девочки, жившей по соседству с тобой. Помнишь, такая темненькая, худенькая, из дома напротив.

Я задумался, а затем спросил:

– Та, которую все дразнили Спичкой?

Женщина, улыбнувшись еще шире, кивнула.

– Все смеялись над ее худобой, только ты один, встречая ее заплаканную, говорил…

– Зато ты можешь стать балериной, а они нет, – вспомнив, закончил я. – Мне было жалко ее, но, произнося эти слова, я также издевался над ней.

– Это неважно. Она поверила в них, и это изменило ее жизнь. Дочь стала балериной, и она счастлива.

– Где же она? Хочу извиниться. – Я поискал вокруг глазами.

– Она еще в Мире, ей рано сюда. – Женщина улыбнулась в который раз.

«Поршень», догнав меня, уже основательно надавливал.

– Скажите, а мужчина рядом с вами – кто он? Лицо его будто знакомо мне, – успел спросить я и уже за спиной услышал: – Ты ошибаешься, вы не знакомы. Я знаю его, но не ты. Он имеет отношение к другой «жизненной траектории».

Удаляясь от улыбчивой матери балерины, как ни странно, обретшей свое счастье с моей подачи, я стал вспоминать самый угрюмый лик среди недовольных на обочине. И вспомнил. Он находился в самом начале круга, буквально два-три шага, его взгляд не был злобным, но тяжелым, и это был мой отец. Я поспешил к нему. Вот Начало, лицо внимательной акушерки, за ним усталое, но счастливое мамино, потом двое в белых масках, и наконец первый по счету тяжелый лик. Я остановился.

– Отец, что не так?

– Жизнь, – ответил он коротко и поморщился еще сильнее.

– Моя. Ты недоволен мной?

– Моя жизнь, сын. Я прожил не то, что подписал, и предал то, что не предают.

– Отец, но ты не искривил мой путь, при тебе он прям, – возразил я, изо всех сил сопротивляясь «поршню».

– Искривил, – ответил отец, и лицо его вновь исказила мука, – но держу его прямым здесь, и лицо мое отображает не отношение к тебе, а напряжение во мне.

– Пап, я прощаю тебя и прошу прощения, – поспешил я, памятуя о школьном математике, который получил облегчение от нашего разговора.

Отец слабо улыбнулся.

– Спасибо, сын, но прощение мне нужно от Него.

– От кого? – спросил я, но «поршень» двинул так, что я, пролетев школьные годы и частично юность, оказался у дверей Храма на собственном венчании. Взгляд мой упал на икону перед входом и, стало ясно, чье прощение нужно отцу.

«Мог бы догадаться и раньше, – опять я вспомнил язвительного учителя, – в Мире мы к месту и не к месту, а в особенности когда тяготы да недуги, поминаем Его, а ведь и Мир, и Здесь – все есть Бог», – и я, глубоко вобрав в себя воздух местного тумана, задал свой главный вопрос:

– Что не так, Господи?

Мягкий Голос Отовсюду ответствовал мне:

– Двадцать кругов пройди в тишине осмысления, потом вопрошаешь того, кого выберешь, и так числом пятнадцать, а на девятьсот девяносто девятом круге обретешь Ответ.

– Как же долго, Господи! – воскликнул я и, хоть и испугавшись такой эмоции, все же закончил: – Нельзя ли сейчас?

Мягкий Голос Отовсюду, не поменяв интонации, ответил:

– Можно, завершай круг и отправляйся к Рождению.