Исчезающий: Инициация

– Да, все так. Об отношениях, – вернув телефон, задумчиво сказал Славик. – Но ты полюбился людям не этим. Искренность – благодаря ей тебя читают. Ей ты разбиваешь крепко выстроенные границы  подсознания, которое пытается уберечь от сознания очевидные вещи. Только из-за нее ты останешься незаурядным.

Я сделал глоток кофе и, убедившись, что Славик закончил свое негодование, начал:

– А здесь разве иначе? Я так же доношу взгляд на нынешнее время. Только теперь от лица женщины. Стараюсь рассмотреть мир глазами женщины.

– Как ты его рассмотришь?  Это невозможно, Андрей. Думаю, если это и не провальная задумка, то невероятно тяжелая.

– Для понимания женщин достаточно внимательно их слушать, – сказал я, не особенно желая продолжать вопрос выбора темы. – Особенно, когда они изливают душу о вселенской несправедливости.

– Во всяком случае, тебе решать о чем писать, – бросил он. – Но за все время нашего общения я ошибся всего один раз, на первом курсе. Будь я на твоем месте, то давно бы уже дописал материал, который пылится у тебя в столе.

Еще какое-то время покрутив телефон, я засунул его поглубже в карман и, составив Славику компанию, уставился в окно.

Я помнил его ошибку, хотя она на мне никак не отразилась. Если не считать того, что нашему общению на какое-то время пришел конец. Будучи твердо убежденным в перспективах горного дела, Славик, окончив университет, улетел в Магадан и пропал на несколько лет. Но, как известно, конец одной истории – это неминуемое начало другой, поэтому спустя несколько лет он снова появился в моей жизни. На этом же месте в этой же кафетерии. Я часто задаю себе вопрос, считаю ли его своим другом. И каждый раз, невзирая на наше нечастое общение, не могу ответить «нет». Ведь дружба не требует постоянного присутствия человека рядом. Она в целом слишком идеализированна в умах людей. И зачастую, именно по причине того, что люди не знают, как именно она проявляется, какие свойства имеет, случается небольшой казус, после чего – разочарование. Или большой казус, затем неминуемая ненависть.

– Нет, я просто не могу понять одного… – снова взял слово Славик. – Если ты пишешь о том, что так или иначе происходило у тебя в жизни… или у кого-то происходило и ты был свидетелем этого, то как ты собираешься писать повесть от лица девушки?

– Славик, у всех женщин примерно одинаковые запросы. Они в чем-то схожи с мужскими, – а-ля зрелость партнера, – а в чем-то – нет. Ну, скажем, защита – она нам не требуется.

– И это ты называешь искренностью? – спросил он, округлив глаза. – Ты же сам говорил, что если не сможешь писать от себя, то вообще не будешь писать! Вспомни свою первую книгу. Я в ней был прототипом. Ты писал то, что видел. И она читалась так, словно ты разговариваешь с другом – настолько понятно и свежо. Потому что это написано честно и искренне!

– Хорошо, если ты говоришь о искренности, то давай по-другому, – сделав глоток кофе, я решил расставить все по полочкам. – Во-первых, все мои истории видоизмененные и гипертрофированные по своим масштабам и последствиям. А это ли не главный признак лжи?

– Главное, что ты в это веришь, – сказал он в ответ.

– Так я и в Дашу верю! Выходит, ничего не противоречит.

– Даша искусственная! – протестовал он. – И каждые три дня она становится все более ненастоящей!

– Во-вторых, – я решил продолжить свои доводы, чтобы положить конец спору, – «За ширмой пустоты» – история про духов, живущих в чистилище, и она вообще не может быть написана, если мерить твоими замерами, искренне. «Ожог» с Дашей в нем куда более правдоподобны. И вообще, каждый раз объяснять свой мотив сюжетного поворота становится чем-то слишком похожим на оправдание.

– «За ширмой пустоты» станет бестселлером, вот увидишь! Я никогда не ошибаюсь. И сейчас, с «Ожогом, тоже не заблуждение!

– Это эксперимент, – бросил я, –  Издательство одобрило, уже ничего не изменить.

– Андрюх, я пойду наверное, –  внезапно сказал Славик и протянул мне свою руку. На его лице читалось разочарование. Впрочем, он всегда таким был. Что не по его – сразу в обиду.

– Да, конечно, – совершив рукопожатие, произнес в ответ.

Славик встал со стула, накинул легкую курточку, и тяжелой походкой направился в выходу.

Не прошло и минуты, как он ушел из заведения, а я погрузился в тоску. Ту самую тоску, которую я часто испытывал после диалога с ним. Тоску, похожую на опустошение.И глянув в окно, я почувствовал, как мое воображение начало жить своей жизнью. В глазах потускнело, словно над городом нависла грозовая туча. Но с неба, вместо дождя, посыпались полароидные фотографии. И хоть они были на расстоянии, которое не позволило бы обычному человеку разглядеть что на них отображено, я видел абсолютно все. Даже мимику людей. На одной из фотографий, очень сильно выцветшей под влиянием времени, был изображен лысый, недовольный двухлетний мальчик. Он сидел в машинке и взирал прямо на меня. На другой, более-менее сохранившейся, был тот же мальчик, но повзрослевший на пару лет. Он стоял рядом с отцом и улыбался. Этот мальчик еще не знал, что через несколько лет его отца не будет рядом. Он потеряет с ним связь. Следующая фотография, которая была ближе всех, отображала эпизод, в котором девочки из более старших классов учат семилетнего мальчишку целоваться. Позже они научат его курить. Другая фотография отображала, как этот же мальчик, уже вытянувшийся в росте, но все такой же худой, нюхает клей с неблагополучной компанией. Тем временем, поларойдных снимков становилось все меньше, а вместо них с неба сыпались фотографии 10х15. Они устилали землю толстым слоем воспоминаний, вперемешку с ностальгией. На них был еще не сформированный юноша, бесконечно прыгающий из сомнительных компаний в спорт и обратно. Его улыбка на всех фотографиях была пока что широкой и, отчасти, наивной. На следующих фотоснимках юноша улыбался все так же широко, но уже находясь не в окружении парней, с ярко выраженной перспективой стать опытными наркоманами с многолетним тюремным стажем, а рядом с девушкой.

Далее шли фотографии, на которых юноша потерял маму, после чего тот возобновил отношения с отцом. Они так прижимали лежащие под собой снимки, словно весили на порядок больше остальных.

Пока галлюциногенные фотографии продолжали падать, я отвлекся на кружку кофе, подумав, что неплохо было бы заменить ее на полный стакан виски.

Тем временем, фотографии, слой за слоем, накрывали один год воспоминаний за другим. Освежая мне память. Напоминая, каким я был. Мальчик на фотоснимках становился более зрелым и менее улыбчивым, а девушка рядом с ним – более женственной. Из огромного количества снимков, я ухватил взглядом один единственный. На нем был изображен мужчина, держащий в руках ребенка. Рядом с ним стояла женщина, вокруг них – радостные родственники. Родственники женщины, но не мужчины. Его родственников там не было. Следующая серия фотографий была уже намного более качественной. На одних уставший, выгоревший мужчина собирается на работу, а на других без особого энтузиазма возвращается домой.

Стараясь не отвлекаться от фотопада за окном, я сделал глоток кофе, как в этот момент одна из фотографий прилипла к стеклу. На ней был раздавленный внешними обстоятельствами и самостоятельно принятыми решениями мужчина. Он сидел в съемной студии за столом при выключенном свете. На столе находились пустые бутылки и недоеденный бутерброд. Он смотрел сквозь телефон. Его взгляд был поникшим. Но я точно знал, что он уже ничего не ждал – ни сообщения, ни звонка. Ведь у него уже не было семьи. Все, что ему осталось на тот момент – собственноручно поломанная версия себя.

Немного вздрогнув от увиденного, я помахал головой, тем самым остановив полет фантазии.

– Темные времена… – прошептал я, глядя на остатки кофе. – Никогда не допущу подобного. По крайней мере, постараюсь не допустить.

Накинув на плечи джинсовую рубашку, я встал из-за столика. Подойдя к двери, повернулся в сторону девушки, принимавшей у меня заказ, и сказал:

– Если вы и в следующий раз будете так красиво выглядеть, то мне придется взять ваш номер телефона.

Она ничего не ответила, лишь улыбнулась, посмотрев мне в глаза.

Выйдя из заведения, я оказался на пересечении Большой Садовой с Газетным. Несмотря на палящее солнце, светодиодные буквы кафетерия выделялись на фоне окружающих вывесок не только лишь названием. Хоть «Хочу К.Е.К.С» и удовлетворял сразу несколько категорий пытливых умов: сексоголиков и сладкоежек, я получал эстетическое наслаждение исключительно от оформления. Без сомнений, если бы не москвичи, заполонившие ниши общепита, у нас были бы лишь «У Ашота» вперемешку с «Диалогами». Впрочем, вряд ли здесь кого-либо волновала проблема нейминга. Им что «у Ашота» сидеть, что в «Магадане» – один черт напоминание о славных девяностых.

Тем временем, пока я дожидался разрешавшего сигнала светофора, привычные для Ростова пробки уплотнялись. На окнах китайских машин, стремясь в закат, поблескивало тускло-желтое, прохладное солнце, которое было не очень то и прохладным. Если бы пару лет назад этим водителям кто-то сказал, что в будущем они будут ездить на ‘Китае’ и даже восхвалять его, они бы покрутили пальцем у виска со словами «никогда!». Но как показывает практика, обстоятельства всегда сильнее желания. Особенно, если к ним приплетены политические факторы.

Дождавшись звука «Переход через улицу Большая Садовая разрешен», я перешел дорогу по направлению к набережной Дона.

По левую и правую от меня стороны находились небольшие зоны веранд, в которых самонадеянные мужчины заказывали на кредитные деньги вино для нарочито надменных дам. Они мило улыбались друг другу, о чем-то разговаривали. В некоторых из этих пар читалась заинтересованность, которая, скорее всего, исчезнет, когда каждый из них будет для друг друга полностью доступен. Доступность отбивает интерес. А интерес, как известно, возбуждает.

Спустившись еще ниже, к центральному рынку, я увидел пожилого мужчину с надетыми на руки перчатками, сидящего на переносной скамейке. Перед ним, на столике, были выставлены игрушки с супергероями, возле которых не было никаких ценников. Прищурившись, он смотрел вдаль. Мужчина не притворялся, что чем-то болел и не корчил из себя человека, избитого судьбой. Вместо этого он пытался продавать ненужные для большинства вещи. Этим он меня когда-то и привлек. И каждый раз, когда я шел к набережной, кидал ему пару десятирублевых монет.

– Добрый вечер, молодой человек! – произнес он, переведя на меня взгляд.

– И вам доброго вечера! – найдя в кармане две десятки, я бросил их в пластиковую тару, стоявшую около столика.

– Сегодня благоприятный день для переосмысления происходящего, – взглянув на закат, сказал он.

Я не смог сдержать улыбки. Теперь о внутридневном предназначении, помимо соцсетей, вещают и на улицах. Впрочем, этот старик меня этим и забавлял.

– По радио сказали? – спросил я.

– Звезды нашептали, – он обратно перевел на меня взгляд, прищуривщись так, словно в озвученном смысла намного больше, чем может показаться.

Я оставил его за спиной и тихо, почти шепотом произнес:

– Завтра еще раз зайду, вдруг какие-то новые задачи на день будут.

– А они не заканчиваются. Задачи – вещь ежедневная, – сказал он, после чего я решил, что на этой позитивной ноте наш диалог должен подойти к концу.

Спускаясь вниз по улице, я ловил себя на мысли, что в последнее время я стал не большим любителем общения с людьми. Возможно, из этого складывалось написание новой, достаточно сложной для меня истории. А может я, как любой другой человек, переживший разочарование, не желал слишком много дискутировать. Понимая, что всем окружающим плевать на меня и мои заботы, не говоря уже за проблемы, задачи и чувства.

Спускаясь еще ниже, мимо ветхих домов, являющихся историческим центром Ростова, я выхватил взглядом юных цыганят. Они разбирали старый телевизор и не обращали на меня совершенно никакого внимания. Я не мог припомнить, чтоб хотя бы один раз кто-то из местных цыган просил у меня денег. Что, отчасти, разбивало закрепившийся за ними стереотип.

– Все-таки посадили кинескоп игровыми приставками? – произнес я, пытаясь пошутить и немного поднять себе настроение.

– Не, дядя, – ответил самый младший. – Пытаемся изучить эту древнюю штуковину.

Я одобрительно кивнул и опустил взгляд себе под ноги. Под правой ногой лежала матовая, серебряная монетка. Я взял ее в руки и покрутил в пальцах. В центре, с одной стороны монетки, было написано большими буквами «РУБЛЬ». А ниже, под подчеркиванием в виде пик, красовался 1861 год. Под годом меня привлекла надпись «С.П.Б.». Заключив, что это Санкт-Петербург, я обратился к цыганятам: