Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн

Однажды Саша попыталась, под видом затянувшейся прогулки среди тополей и берез, выйти за околицу, туда, где начинался Мариупольский шлях, но почти сразу же ей заступил дорогу рослый хлопец в смушковой шапке, до этого вроде бесцельно слонявшийся поодаль… Он ничего не сказал, оружием не грозил, руками не размахивал, но Саша не стала испытывать судьбу и повернула обратно, к Соборной, к зданию культпросвета.

День «на службе» пролетал быстро и, надо признать, вовсе не скучно – у Севы всегда находились для нее осмысленные занятия: то что-нибудь нарисовать, то написать или перепечатать, и он не скупился на похвалы и комплименты за ее расторопность и «самоотверженную помощь». Приходили и уходили разные люди, приносили кипы бумаг, забирали газеты, рассматривали плакаты, о чем-то совещались или спорили с Волиным. В соседней комнате стучал молоток, скрипела стамеска: там сколачивали декорации для народного театра…

Батькины «хлопцы», по разным надобностям залетавшие в культпросвет, натыкаясь на Сашу, таращились на нее, как пьяные, но ни один не приставал и даже не пытался заговаривать.

Раза два в день обязательно делали перерывы на чай и на обед; тогда обстановка становилась совсем непринужденной, дружеской. Осмелев, Саша интересовалась насчет расписания поездов, идущих через Гуляй Поле, и возможностью попасть на почту… чтобы отправить хотя бы открытку в Екатеринослав, если нельзя позвонить или отбить телеграмму – но товарищ Волин отвечал как-то уклончиво, прятал глаза и при первой возможности сбегал. То ли не хотел связываться, то ли боялся батьки Махно… а скорее всего, и то, и другое.

Сам Нестор Иванович, чем бы ни был занят, в кульпросвет не заглядывал – тот неожиданный визит с «инспекцией», в первый день Сашиной «службы», за неделю ни разу не повторился; не встречался ей Махно и в других местах, куда заглядывала по случаю, выходя подышать, или с каким-нибудь поручением Севы…

Это было странно, потому что в Гуляй Поле он, казалось, был везде и всюду, его имя звучало на каждом углу, громко и грозно:

– Батько йидет! Батько Махно пройихав с хлопцами! Атаман велел збиратися к управе, мануфактуру будуть роздавати, кому сколько треба! Нестир Иваныч сказал – бери, що тоби потребно, але принось, що не потребно, може, воно кому иншому сгодится!

Махно ждали, звали, чуть не молились ему, всем-то он был нужен, а то – сам посылал вестового за нужными людьми, и те мчались с вытаращенными глазами, как на пожар:

– Батька до себя зовет! А ну, отыди с дороги, мне до атамана треба!

Глядя по сторонам, слушая разговоры, впитывая дурман казачьей вольницы, замешанный на медвяных степных травах, крови и самогоне, Саша начинала верить, что Нестор здесь и вправду кто-то вроде крестьянского сказочного царя, берущего у богатых, чтобы раздать бедным… женящего холопов на панночках…

Вот только увидеть его, пока солнце стояло в зените, нельзя было даже издали, словно атаман от нее прятался…

«Нет, нет, что за нелепость!» – Саша, краснея, гнала подобные мысли. Грозный батька Махно, одним своим взглядом приводивший в трепет и усмирявший самых отчаянных сорвиголов, не стал бы нарочно вести себя как влюбленный гимназист. Скорее все наоборот: это она – влюбленная гимназистка, начитавшаяся баллад про Робин Гуда, и навоображавшая бог знает что…

***

Сегодня работы в культпросвете было немного, и Галина Андревна, к счастью, не показывалась…«поехала навестить отца в соседнее село», – насплетничал Сева, прежде чем положить перед Сашей кипу рукописных заметок, какие требовалось перепечатать. Сам он выглядел встревоженным, постоянно читал телеграммы и газеты, привезенные с почты, и сам что-то писал в толстой тетради, бормотал под нос…

– Вот попомните мои слова, Александра Николаевна: немцы скоро уйдут… и этому кретину Скоропадскому недолго осталось сидеть в Катеринославе!

– Что?.. – она вздрогнула, услышав про Екатеринослав, но Сева только рассеянно улыбнулся, моргнул близорукими глазами – и снова уткнулся в газеты и забормотал.

До Саши долетали слова «всеобщая трудовая повинность», «буржуазные элементы», «Украинский национальный союз», «встреча Скоропадского с кайзером», «сближение с Германией», но уточнять, о чем идет речь, равно как и лезть Волину в душу, она не стала. Механически нажимала на клавиши машинки, думала о своем…

Долго ли, коротко ли, но и этот день закончился, наступил вечер, пришло время идти домой.

Саше самой было удивительно, что она стала считать «домом» хату с выбеленными стенами, посреди фруктового сада, где днем хозяйничала Дуняша и еще какие-то непонятные женщины, исчезавшие в сумерках, а вечером – появлялись мужчины из близкого окружения батьки, собирались за столом, ели, пили, разговаривали серьезно о своем мужском, военном, страшном, громко спорили, слушали граммофонные пластинки, пели под гармошку или гитару… За неделю раза три приходил Щусь, с ним еще какой-то командир, светловолосый и молчаливый, и почти каждый вечер являлись Лева Задов с неизменным Волиным.

Иногда женщин приглашали за стол, иногда – нет, и тогда они с Дуняшей ютились за занавеской, в спасительном кухонном закутке… там и «вечеряли», и болтали потихоньку, пока не приходило время бочком пробираться «до лежанки». Саше так было спокойнее; в присутствии чужих мужчин, если рядом не было Нестора, она чувствовала себя неуютно, точно раздетая; он же всегда возникал неожиданно, то рано, то поздно, то хотел ужинать, то заявлял, что «втомився як конь на пашне, спати треба», то вовсе не появлялся на пороге… и Бог знает, как позже возникал в темной горнице – проходил ли сквозь стену, перекидывался в кота или в самом деле обращался в чудо-змея, что летает на семи ветрах, и хвостом длинным, языком огненным, умелым, смущает молодых вдовиц?..

… – Стой, стой, куды ты, диявол! Стой, бисова душа, ведьмачье отродье! – громкая мужская брань и злобный, пронзительный визг жеребца ударили Сашу по ушам, пробудили от раздумий, и она сильнее сжала локоть Волина, на сегодня ставшего ее провожатым:

– Что такое, Всеволод Яковлевич?..

– Ничего, ничего, не бойтесь, Александра Николаевна, – Сева ускорил шаг, чтобы побыстрее миновать приземистое деревянное строение, прилепившееся сбоку к трехэтажному каменному дому: должно быть, он раньше принадлежал какому-нибудь местному пану, а ныне превратился в учреждение, полезное для анархической республики.

Саша поддалась было руке Волина, поспешила за ним, но тут нос почуял знакомый запах конюшни… не крестьянского хлева, где грустные рабочие клячи топчутся вместе с козами и овцами, не навеса с коновязью, возле которой нервно отплясывают поседланные боевые кони, готовые вот-вот сорваться в бешеный карьер – а настоящей конюшни, лошадиного дома, где ухоженные, породистые рысаки стоят в просторных, вычищенных денниках и вальяжно пережевывают отборный овес и душистое сено. Такой, как была у них в Васильевке, пока усадьбу вместе лошадьми не реквизировали «в пользу революционной власти»… и такой, как при казармах в Петербурге, где был расквартирован на зиму отцовский полк…

– Аааа… стой, чертяка!!!

– Ииииии… Ииииии!!!

– Петро, обережно, обережно! Вин забьет тебе, забьет, бис!

– Саша! Саша, куда же вы? Там опасно, вернитесь! – вскрикнул Сева, но удержать не смог, и только растерянным взглядом проводил барышню, ни с того ни с сего бросившуюся в конюшню, где двое махновцев тщетно пытались усмирить жеребца, чтобы поставить на растяжку…

Она влюбилась с первого взгляда. Сухой, тонконогий, длинный красавец, большеглазый и словно огнем дышащий, угольно-черный, блестящий, с пышной густой гривой… Орловский рысак, самых чистых кровей, бог знает как попавший в Гуляй Поле – трофей, захваченный в бою, а может, реквизированный, как и все прочее добро, у незадачливого помещика.

Жеребец злился, визжал, прижимал уши. Хлопцы наступали на него с двух сторон, пытались то ухватить за повод, то оттеснить задом к открытому деннику, а он дыбился, отплясывал на задних ногах какого-то адского трепака, передними копытами бил в воздухе, метился попасть наседавшим прямо в лоб. Скалил зубы – и тут уж совсем превращался в страшилище, беса, черта…

– Да ты с глузду зъихала, жинка, куды лезешь до жеребца?! – заорал, заметив Сашу, один из незадачливых конюхов. – Забирайся, пока цела!

Второй отскочил подальше и тоже замахал руками:

– Забирайся! Забирайся! – а жеребец завизжал еще злее…

Она все еще плохо понимала местный диалект, но сообразила, что ее приглашают не в седло взобраться, а проваливать по добру-по здорову… а еще, как назло, вспомнился хриплый шепот Нестора в их первую ночь:

«Ты жеребца на дыбы подняла – тебе и усмирять его, любушка…» – и «любушка», с пылающими щеками, опустив руки вниз и развернув их ладонями, стала подходить к вороному дьяволу…

– Александра Николаевна! – дрожащий, умоляющий голос Волина за спиной только подстегнул азарт.

Саша прекрасно помнила все отцовские уроки: не бояться или хотя бы не показывать страх, двигаться плавно, руки держать по бокам, ладонями вверх, говорить мягко, отчетливо, негромко… Помнила она и Горделивого, первого горячего и норовистого рысака, носившего ее по вспаханному полю…

– Тшшшш… тихо… тихо, мой голубок… – медленно, плавно покачала руками, жеребец, будто удивленный, остановился, ворчливо зафырчал… прижал уши – Саша остановилась, заговорила снова:

– И кто тут у нас такой горячий… кто у нас как нервная барышня?..

– Та Оська он! – неожиданно подсказал кто-то из хлопцев. – Овсей Овсеич…

– Ах вот что… – Саша говорила все так же мягко, сделала еще шаг вперед, теперь между ней и жеребцом было не больше аршина.

Овсей Овсеич повернул голову, снова зафырчал, поплясал немного… и осадил назад, нерезко, просто отошел на пару шажков – ну точно па в танце сделал.

– Овсей Овсеич, очень приятно… а меня Сашей зовут…

– Фрррррррр… тпрррррр… фррр! – жеребец встал перед нею, чуть склонил голову набок, глянул с явным лукавством… сам сделал шажок вперед. И вдруг потянулся длинной мордой к ее карману: дескать, ну-те, ну-те, барышня, что это там у вас лежит?..

Тут Саша и вспомнила про кусочек сахара, который незаметно спрятала, когда они пили чай: не любила сладкий кипяток, а заботливого Севу, все подкладывавшего ей колотый сахар, обижать не хотелось…

– Ах ты, махновец… анархист… – она протянула сахар, мягкие черные губы тотчас ухватили, крупные зубы захрумкали. – Реквизиция, значит… хорошо…

– Грицка, хозяина евонного, в бою убили, – вдруг сообщил тот хлопец, что кричал на нее; то ли устыдился, то ли резко осмелел, но подошел поближе, и конь подпустил.

– Вот он и лютуеть… Не жреть! Третий день не жреть…

– Я бы на его месте тоже перестала есть… – вздохнула Саша, некстати вспомнив, как кричал и бился в деннике Горделивый в тот день, когда они получили с Юго-Западного фронта черную весть о гибели отца…

– Чегось? – насторожился махновец, для которого московский говор был столь же непривычен, как для нее – малороссский, но подоспевший Волин отодвинул его в сторону, и снова попытался уговорить Сашу уйти: