Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Но ведь придумал именно так, а не иначе. И это уже есть ответ.

Во всех случаях, и сегодня считаю, что Рувим Исаевич Фраерман, был прекрасным детским писателем.

Не только для своего времени.

…мои первые гендерные миниатюры

В 60-е годы прошлого века с жадностью неофитов мы открывали для себя мировую культуру.

Менялась страна, Советский Союз, менялся Азербайджана, менялся Баку.

Молодёжь вышла на улицу города, не для митингов (тогда мы об этом и не помышляли), просто для того, чтобы встречаться друг с другом, чтобы закрепить новую форму публичного общения, которая была неведома нашим родителям. Мы были молоды, полны надежд, и мало задумывались над тем, что произойдёт со страной, и с нами.

Кумирами поколения в те годы стали Хемингуэй[124 - Хемингуэй Эрнест – американский писатель.] и Ремарк[125 - Ремарк Эрих Мария – немецкий писатель.]. Известный портрет Хемингуэя в грубом свитере появился во многих квартирах и стал знаком принадлежности к клану «своих», которые читают те же книги, смотрят те же фильмы.

Тогда же, с той же жадностью неофитов, мы открывали для себя Японию: японскую литературу, японское кино, японский образ жизни и образ мысли.

Так случилось, что знакомство с японской литературой началось для меня с Акутагавы Рюноскэ[126 - Акутагава Рюноскэ – японский писатель.], с его рассказов и кратких миниатюр. Много позже открыл для себя другого японского классика Ясунари Кавабату[127 - Кавабата Ясунари – японский писатель.]

В настоящей книге нам ещё предстоят географические, точнее ландшафтно-культурные путешествия в разные страны: Россия, Норвегия, Австралия. Франция, Англия, другие. Не ставлю цель объять необъятное, что вспомнилось, что зацепило, сохранилось в памяти, о том и пишу.

Но вот представился случай написать о моей Японии, в фокусе двух её писателей, двух лауреатов Нобелевской премии. Воспользуюсь этим поводом, по возможности, в проекции на сквозную тему настоящей книги.

Акутагава и Кавабата представляются мне двумя полюсами японской литературы, и, шире, японской культуры.

Акутагаву воспринимаю как западника, Кавабату – как «восточника», если может быть «западник», почему не может быть «восточник».

Акутагаву как модерниста, Кавабату как традиционалиста.

Акутагаву как пессимиста, Кавабату как оптимиста.

Акутагаву скорее как маскулинного писателя, Кавабату, скорее как феминного писателя.

Так это или не так, не мне судить, да и говорю о своём восприятии, не более того. Тем более, был случай убедиться, как трещит по швам моя красивая конструкция.

В те годы предсказал самоубийство Кавабаты, как мне представлялось на пике гармонии с миром, прежде всего, гармонии с традиционной японской культурой, органической частью которой является самоубийство. Кавабата действительно

…действительно или не действительно, до сих пор неизвестно…

покончился жизнь самоубийством, как и Акутагава, так что представился случай дополнить мою конструкцию двумя, противоположными по характеру самоубийствами.

Но как оказалось самоубийство Кавабаты не имело ничего общего с моим, якобы сбывшимся, предсказанием.

Как считает его биограф Окуно Такэо[128 - Окуно Такэо – биограф писателя Кавабаты Я.]

…а ему-то следует доверять больше, чем моим конструкциям…

после смерти Юкио Мисимы[129 - Юкио Мисима – японский писатель и драматург. Покончил собой, сделав харакири, после театрализованной попытки государственного переворота.]

…его харакири в своё время широко обсуждалось не только в Японии, но и во всём мире. Харакири Мисимы стало почти символическим для японской культуры, которая, постоянно чувством и мыслью переосмысливает границу между традиционной культурой, в основе которой лежит самурайский дух, и модернизацией (вестернизацией), без которой невозможно было бы чудо современной Японии…

Кавабату преследовали ночные кошмары, в которых его посещал дух умершего писателя. Так что причиной самоубийства следует признать трагический разрыв между реальным миром и традиционными японскими идеалами.

Остаётся объяснить, почему одного писателя воспринимаю как маскулинного, а другого как феминного.

После смерти жены, перечитывал Акутагаву. Пытался понять, что заставляет писателя, столь пессимистически воспринимающего мир, тщательно готовящегося к самоубийству, заниматься литературным творчеством. Почему для него столь важно рассказать нам о себе.

Внятного ответа так и не нашёл.

Показалось, что у писателя очень жёсткий взгляд на людей, что его тяготит «невыносимая тяжесть бытия»[130 - «Невыносимая тяжесть бытия» – парафраз названия романа чешского писателя Милана Кундеры «Невыносимая лёгкость бытия».], что он устал от мужских страстей, что они показались ему разрушительными, что ему не хватило мягкого, женского, то ли в самом детстве, то ли когда стал взрослым.

Это и назвал маскулинностью, в патологической его форме.

Женскими, «феминными» воспринимаю такие произведения Кавабаты как «Танцовщицы из Идзу», «Весёлые девушки из Асакусо», «Снежная страна», «Стон горы».

Но эта «феминность» совершенно не европейского толка.

Здесь нет женского протеста, нет попытки стать вровень с мужчиной, нет невидимых пут, которые следует разорвать.

Женщина здесь антипод самурайского духа и его продолжение («своё-другое», сказал бы Гегель[131 - Гегель Георг Вильгельм Фридрих – немецкий философ, один из творцов немецкой классической философии.]).

Самурайский дух это непреклонность и безоглядность поступков, исключающих какую-либо слабость, когда невозможно снизойти даже до служения «прекрасной даме»[132 - Культ прекрасной дамы – одно из высших проявлений рыцарства. Культ прекрасной дамы, прошедший через всё Средневековье, надолго возвёл женщину на пьедестал, окутав её тайной и сделав недосягаемой.].

Женщина у Кавабаты сама податливость, мягкость, пластичность. Она носитель природно-телесно-космического начала. Я бы сказал, носитель метафизической женственности, как самурай носитель метафизической мужественности.

Именно в этом смысле Кавабату воспринимаю как «женского писателя», у него принципиально нет ничего социального, даже куртизанок он не защищает, не сочувствует им, вместе с ними отдаётся почти неуловимой «лёгкости бытия» (феншуй?[133 - Феншуй – (китайское: «ветер и вода») – даосская практика символического освоения (организации) пространства. Считается, что с помощью «феншуй» можно выбрать наилучшее место для строительства дома, правильной разбивки участка, и т. п.]). И настроившись на такое восприятие, превратившись в чувствительнейший прибор, писатель в состоянии услышать мимолётный, причинно не мотивированный стон женщины, созвучный стону горы.

Кавабата в этом смысле продолжатель традиций женской японской литературы[134 - Главнейшие произведения японской классической литературы написаны женщинами. Достаточно назвать такие имена как Мурасаки Сикибу, японская поэтесса и писательница, предположительно автор знаменитой «Гендзи Моногатари», и Сэй-Сенагон, средневековая японская писательница, автор не менее знаменитых «Записок у изголовья». «Записки у изголовья» дали начало новому литературному жанру дзуйхицу (дословно – «вслед за кистью», «следуя кисти»).], «женской» не только по именам авторов, но и по духу.

Такое вот пространное вступление, к двум мои миниатюрам, написанным в студенческие годы (уже более 50 лет тому назад?!), в подражание Акутагаве.

Понимаю, такой пьедестал, такие имена, и такие две скромные миниатюры. Смешное несоответствие. Согласен, но это несоответствие и есть мой опыт, которым собираюсь поделиться. И не только в этой главе.

Никаких особых художественных достоинств в миниатюрах не нахожу, но они удивляют меня предчувствием, предмыслием будущего моего интереса к гендерной теме. В них зародыш моей будущей «гендерной чувствительности», в которой готов признаться без ложной скромности.

Остаётся привести эти давние мои миниатюры.

Первая.

«Смотрю из окна моей квартиры. На углу стоят двое юношей. Один что-то с пафосом рассказывает другому. Оба смеются. Тот, кто слушал, уходит. Потом приходит она. С девушкой он другой, мягкий, нежный.

Я долго думаю, кого он обманывает. Девушку или друга».

Вторая, ещё более краткая.

«Вечером она пришла к нему. Потом ушла.

Ему казалось, что внутри у него всё засыпано пеплом».