Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

…те же вставные ящики, с давно выветрившимся понятием «мужской чести»…

Понимал, если я не «добытчик», то, следовательно, функции «добытчика» должен взвалить на свои плечи кто-то другой. Понимал, но ещё долго искал утешительные подпорки своей беспомощности. Но постепенно, не столько сбросил эту маску, просто маска эта скукожилась сама собой (надоело? стало стыдно?), сумел подсмеиваться над самим собой, иронически ссылался на то, что все мужчины региона, из которого я родом, такие вот несерьезные и легковесные[111 - Мне трудно формулировать эти вопросы, поэтому и переношу их из основного текста в примечание. Не случайно счёл нужным подчеркнуть, что бабушка и жена из разных регионов, – бабушка по материнской линии из Шуши, жена из Апшерона – и они по-разному повлияли на моё восприятие этих «культурных ландшафтов» (о «культурных ландшафтах» см. опус 12, разд. 6). И даже укрепили в убеждении, что «азербайджанская культура» понятие слишком монотонное и невнятное. И останется такой до тех пор, пока во имя ложных мифов об «общенациональном», мы будем продолжать выпрямлять свои региональные «культурные ландшафты». Оставляя теорию, приведу один любопытный факт, который перекликается с иронией жены в мой адрес, как представителя конкретного региона. В повести азербайджанского писателя Ибрагимбекова Р. «На 9-й Хребтовой», есть такой эпизод. У молодёжи, которая живёт на Хребтовой (по мировоззрению, городская окраина, пригород, буквально при городе), есть такая забава. Они отправляются в близлежащий населённый пункт (чуть больше 100 километров от Баку), чтобы во всеуслышание заявить, что нет там настоящих мужчин, и спокойно возвращаются назад, не получая должного отпора. Позже выясняется, что их бравада, до первого серьёзного испытания, что они сами не в состоянии оставаться настоящими «мужчинами», которыми себя объявляют. Но речь о другом. В первой редакции повести название этого населённого пункта, куда отправлялась молодёжь «Хребтовых», было названо прямо. Позже эти «не мужчины», которые позволяют издеваться над ними, были названы вымышленным именем «шалгамцы». Так вот, хотя я и родился в Баку, по отцовской линии, родом из этого самого «Шалгама», только истинного, не вымышленного, как он назван в первой редакции повести. А жена, несколько огрубляя, родом из Апшерона, в котором расположен город Баку и его пригороды. Можно сказать, что жена из региона, мужчины которого готовы посмеяться над «не мужчинами» из моего региона. Так или иначе, у жены был повод для иронии в мой адрес, как представителя данного региона, хотя мы оба не понимали, что по существу иронизируем по поводу «мужского» и «женского» в нашей семейной жизни. Не говоря уже о том, сколь важны ирония и лёгкое взаимное подшучивание в семейных – и не только в семейных – отношениях.]. Она принимала мои рассуждения всё с той же иронически-снисходительной улыбкой, «что с него возьмёшь».

Теперь думаю, что подобное взаимное ироническое отношение, которое принимается обоими, и мужчиной, и женщиной, одно из важных условий сохранение психологического (душевного) комфорта в долгой семейной жизни.

Через образ жены по-своему понял смысл кантовских рассуждений о феномене и ноумене[112 - Феномен и ноумен. Сегодня эти термины связывают с именем немецкого философа И. Канта, хотя они употреблялись и раньше (Платон). «Ноумен» (от греческого noumenon) умопостигаемое в противоположность «феномену», т. е. постигаемому чувствами.].

Женщина (не только женщина, но в данном случае речь о женщине) всегда «вещь в себе», или, точнее, «вещь сама по себе»[113 - У Канта, который и ввёл это понятие, оно означает, что вещи существуют сами по себе («в себе»), в отличие от того, как они являются «для человека» в процессе познания. Иммануил Кант считал «вещи в себе» («вещи сами по себе») непознаваемыми.].

Если вам повезёт, если хватит душевной отзывчивости, женщина будет раскрываться перед вами всё больше и больше, во всех случаях оставаясь «вещью самой по себе». Такой вот странный парадокс, будет раскрываться, если вы поверите в её глубинную непознаваемость. Будет раскрываться, ни капельки не исчерпывая себя как «вещь сама по себе».

Но как только вы возомните о себе, бог знает что, как только станете утверждать, что знаете женщину, жену, как облупленную, вы, возможно сами того не подозревая, будете натыкаться на вставные ящики.

Как только наступит предел вашей душевной отзывчивости, готовности к всё новому и новому узнаванию, в тот же миг всё для вас закончится.

«Вещь сама по себе» закроется от вас в своём неприступном коконе. Только и останется пускать в ход кулаки или поднимать крик на кухне.

…В самые последние дни жизни жены, попалась мне на глаза газета «Труд». Как она оказалась у нас в доме, кто её принёс, ума не приложу. Был бы мистиком, сказал бы, принёс сам Рок. В этой бывшей советской, а в те годы уже российской газете, натолкнулся на статью о повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича»[114 - «Смерть Ивана Ильича» – повесть Льва Толстого. По мнению многих литературоведов, одна из вершин мировой литературы.]. Статья меня чем-то зацепила, хотя в заторможенности тех дней, толком не понял, чем конкретно.

Потом, уже после, решил перечитать повесть. И мне стало страшно.

Если в духе вопросов Марселя Пруста[115 - Анкета, или опросник Марселя Пруста, включает в себя в одном варианте 24 вопроса, в другом варианте 31 вопрос. Среди них «качества, которые вы больше всего цените в мужчине», «качества, которые вы больше всего цените в женщине», «чтобы вы сказали, если бы предстали перед Всевышним», и т. д.] меня спросили, чтобы я сказал, представ пред Всевышним, я бы признался, не знаю, куда спрятаться от моего бездушия в те последние дни жены. Гложет и гложет.

Порой что-то во мне прорывается, начинаю кому-то рассказывать, но в главном не признаюсь. Не только потому, что стыдно, это само собой разумеется. Потому что знаю, бездушие тех дней не с неба свалилось, и нет у меня оснований кичиться своим умом, тонкостью чувств. Со «вставными ящиками» справиться так и не удалось.

Возможно, Лев Толстой проник в бездушие многих людей перед лицом смерти своих близких, бездушие не только мужчин, но и женщин.

Но, как всегда, за порогом «многих», всегда находятся «немногие», я не оказался в их числе.

Только и остаётся оправдываться, буквально повторять как слабое утешение, не ведал, что творил[116 - «Не ведал, что творил». Мне трудно судить, насколько это христианское выражение является каноническим, но эта фраза запомнилась мне именно в таком виде, и нередко помогала мне, когда я был раздражён поступками других.]…

Или ещё лучше, если хватит душевного здоровья, улыбнуться себе, не ангелу и не злодею.

Улыбнуться улыбкой Кабирии[117 - «Улыбка Кабирии» из знаменитого фильма итальянского режиссёра Федерико Феллини «Ночи Кабирии». Кабирия, уличная проститутка. Используя её простодушие и доверчивость, её безжалостно обманул «возлюбленный». Но у Кабирии хватило душевных сил, улыбнуться людям, которые идут ей навстречу, погружённые в свои дела и свои заботы. «Улыбка Кабирии» в исполнении итальянской актрисы Джульетты Мазина, стала одной из самых известных в истории мирового кино.].

Насколько мой «феминизм» обусловлен опытом моей семейной жизни?

Как и в случае с бабушкой, развожу руками. Остаётся ретроспективно выстраивать одновременно мой мемориал, мои мемуары, и мою концепцию.

Конечно, больше концепцию, чем мемориал и мемуары, захлопывая створки перед посторонним взглядом.

В чём-то я прозрел уже в присутствии жены. Ещё больше позже, в её незримом присутствии-отсутствии. Достаточно сказать, что не только вся книга, но и мои публикации, которые собираюсь включить в книгу, написаны после смерти жены. И в связи с женой. Даже в тех случаях, когда те, о ком пишу, бесконечно далеки от неё.

И внимательный читатель, без труда обнаружит мою исповедь, хотя и без прямого высказывания.

Мне осталось сказать, что жена была из Баку, точнее из пригорода Баку, который мы вправе отнести к «апшеронскому культурному ландшафту».

Вольно или невольно она способствовала тому, что мне открылось «дыхание» этого культурного ландшафта. О «культурном ландшафте», в том числе об апшеронском «культурном ландшафте», поговорим чуть позже.

…любимая книга моего детства

Эта книгу храню до сих пор, хотя страшно обветшала, пожелтела, страницы рассыпались, пришлось, как в кокон, упрятать её в канцелярскую папку.

В те годы издавалась такая серия «роман-газета». В том же формате издавалась другая серия, «новинки детской литературы». Оба издания действительно были как газета, газетная бумага, тонкая обложка, большие тиражи.

В этой серии и была в 1946 году издана книга Рувима Фраермана[118 - Фраерман Рувим – русский, советский, детский писатель.] «Дальнее плавание» (тираж 150 000 экземпляров, цена 3 рубля). Любимая книга моего детства.

Фамилия смущала и тогда, ведь «фраер» в те годы означало то же, что сегодняшнее «лох». А тут вдруг целая фамилия, как признание в «лоховости». Другая особенность этой фамилии, тогда не бросалась в глаза.

Пытался прочесть эту книгу своим детям. Ничего не получилось, заскучали с первой же страницы. Попытался прочесть внукам. Тот же результат. Может быть ещё не вечер, может быть, успею ещё кого-то зацепить. Хотя надежды мало. Другие времена, другие вкусы.

По другой повести Фраермана «Дикая собака Динго или повесть о первой любви» в 1962 году был снят фильм «Дикая собака Динго»[119 - «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви» – наиболее известное произведение Р. Фраермана, повесть, по которой снят фильм.], который в те годы (годы оттепели) тепло был встречен зрителями и критиками. Несмотря на успех фильма, Фраермана Р. сейчас мало кто помнит.

Так что же меня, 10-ти летнего в те годы подростка, зацепило в «Дальнем плавании»?

Как случилось, что помню книгу до сих пор, через 68 лет (!)?

Что сохранилось в памяти?

Что в ней оказалось такого, что решил включить «любимую книгу детства» в контекст «моего феминизма»?

Книгу с тех пор не перечитывал, да и сейчас, не собираюсь перечитывать. Смешно старому человеку выносить приговор себе десятилетнему. Достаточно того, что просто смотрю на эту обложку, понимаю ее кондовую «советскость», но не могу не улыбнуться, то ли самой обложке, то ли самому себе, тогдашнему и теперешнему.

…Юная Анка в преддверии первого сентября испытывает неизъяснимое блаженство. Что-то прекрасное ждёт её впереди. К тому же должен вернуться с фронта её любимый учитель истории. Но как выяснится чуть позже, предчувствие радости её обмануло.

Учитель истории действительно вернулся, но со шрамом на лице. И этот шрам Анка не смогла пережить. Она затосковала, сама не понимая от чего, не смогла сама с собой справиться. Отличница стала плохо учиться, пропускать занятия. И только к концу учебного года (так запомнилось) преодолела свои психологические фобии. Повесть, конечно, должна была закончиться хеппи-эндом, не самоубийством же героини…

Перечитывать повесть не захотел, но не удержался, заглянул в самый конец повести, в самые последние её строки:

«…ибо юность всегда прекрасна, и ничто не заставляет нас так сильно любить её, как то, что с ней разлучает, – невозможность вернуться».

Признаемся финал (и не только финал!) совсем не кондовый, и не плакатный. И могу вообразить как я тогда, вчитывался в эти строки, испытывая восторг, и мало обращал внимание, что это книга о печали, о том, что безвозвратно уходит, навсегда.

Неожиданно вспомнил историю, которую рассказывает А. Ф. Лосев в своей книге «Диалектика мифа».[120 - Лосев Алексей – русский советский философ. Философская книга «Диалектика мифа» была опубликована в 1930 году, но позже была конфискована.]

…Молодая девушка влюбляется в молодого священника, в его облик, в его проповеди. Она признаётся молодому священнику так страстно, что тот решает разорвать путы своего сана. Но когда тот является перед молодой девушкой, в обычном цивильном костюме, без бороды, свежевыбритый, наваждение вдруг исчезает. Девушка не в состоянии полюбить этого, совершенно другого человека…

Конечно, философ А. Ф. Лосев и писатель Р. Фраерман, бесконечно далеки друг от друга. Но, в конце концов, свои мифы могли быть и у 17-ти летней Анки, хотя в те годы никто не посмел бы признаться в существовании советских мифов. Поэтому и запретили книгу Лосева «Диалектика мифа».

Так что же в этой повести собственно «феминного»?

В сущности ничего, если не считать право на томление, на неожиданные, непрогнозируемые перепады в женской душе (пусть ей всего 17 лет), на восторг перед жизнью, который может мгновенно рухнуть при виде «шрама» на лице. В маскулинной стране, где не было секса-[121 - «В СССР секса нет» – крылатая фраза, которая была сказана в 90-е годы прошлого века, на телемосте между Ленинградом и Бостоном СССР и США, в котором участвовали только женщины. С тех пор фраза стала нарицательной.], где людей следовало закалять как сталь[122 - «Как закалялась сталь» – известный в Советском Союзе роман Николая Островского.], где гордились тем, что из советских людей «гвозди бы делать»[123 - «Гвозди бы делать из этих людей» – строчка из стихотворения «Баллада о гвоздях» советского поэта Николая Тихонова.], такая книга в полной мере может считаться настолько же феминистической, насколько крамольной.

Остаётся загадкой, что-то, тогда мне неведомое, разбудила во мне эта повесть или что-то привнесла,

…сложный вопрос, не только для этого случая, наблюдая за младшей внучкой, я все пытался понять, что-то она узнаёт вовне или что-то в ней «разбуживается» (часто употребляю именно такой глагол), но так и не нашёл ответа…

действительно ли линия от меня десятилетнего, от этой повести, тянется к моим будущим прозрениям, и моему феминизму. Или всё это я придумал.