Романы Круглого Стола. Бретонский цикл

Наступил уже Девятый[145 - 15–18 часов.] час; мне же чудилось, лишь брезжит первый утренний проблеск. Я закрыл книгу и начал службу Страстной Пятницы. В этот день не совершают таинства причастия, ибо Господь выбрал его, дабы умереть. В виду воплощенной Истины не должно прибегать к символу Ее; и коли им причащают в иные дни, сие есть память об истинном Жертвовании пятничном.

Когда уже готов я был восприять Спасителя моего и преломил хлебец жертвенный на три части, явился ангел, удержал мои руки и молвил:

– Не вкушай от трех частей сих, доколе не увидишь явленного мною.

И вознес он меня на воздух – не телом, но душою, – и доставил в некую страну, где исполнился я такой радости, что ни единый язык не мог бы всю ее выразить, ни единое ухо услышать, ни единое сердце вместить[146 - Для придания правдоподобия своему «видению» автор, в числе прочих приемов, использует скрытое цитирование. Ср.: 1 Кор. 2:9; также Ис. 64:4.]. Не солгу, возвестивши, что попал я на третье небо, куда вознесен был святой Павел; но, дабы избежать обвинений в тщеславии, поведаю лишь, что была мне там открыта великая тайна, кою, согласно святому Павлу, словом человеческим нельзя пересказать[147 - См.: 2 Кор. 12:2–4.].

И молвил ангел:

– Видел ты чудеса великие, теперь же готовься узреть еще большие.

И вознес он меня еще выше, в страну, что светилась и переливалась всеми красками во сто крат сильнее, нежели стекло.

И дозволено мне было лицезреть Троицу – раздельно Отца, Сына и Духа Святого, и целокупность их в единой форме, едином Божестве, едином могуществе. Да не упрекнут меня завистники, что-де оспариваю я премудрость святого Иоанна Евангелиста, изрекшего:

«Очи смертного не видели и не смогут вовеки увидеть предвечного Отца»[148 - У Иоанна это утверждение на будущее не распространяется (см.: Иоан. 1:18).].

Ибо святой Иоанн разумел очи телесные; когда же душа разлучена с телом, дано ей разглядеть то, что тело мешало увидать.

И вот, пребывая в таком созерцании, ощутил я, как задрожала твердь и гром прокатился. Несчетное множество Добродетелей небесных окружило Троицу и вдруг поникло, словно лишившись чувств. Тут ангел принял меня и отнес туда, откуда взял. И прежде того, как вернуть душе моей привычную оболочку, вопросил: видел ли я чудеса великие?

– Ах! столь великие, – отвечал я, – что ни один язык не мог бы поведать о них.

– Вернись же вновь в свое тело и теперь, когда ты боле не усомняешься в Троице, иди и достойно прими Того, кого познал.

И вот, когда опять обрел я[149 - Весь нижеследующий абзац изложен у Полена Париса в третьем лице. Нам не представилось возможности проверить, следует ли он в этом тексту средневекового оригинала. Чем вызвано такое нарушение стиля, неясно; возможно, это просто ошибка переписчика. В данной публикации мы сочли возможным придерживаться единой манеры изложения от лица рассказчика.] плоть свою, уже не увидел подле себя ангела, но лишь книгу. Причастившись, дочитал я ее до конца и упрятал в ковчежец, в коем хранил просфоры. Я запер ковчежец сей на ключ и вернулся в свое обиталище, и положил не прикасаться более к книге до свершения пасхальной мессы. Каковы же были скорбь моя и удивление, когда после первой же службы[150 - Согласно нашему расчету (см. прим. 1 на стр. 144), вероятнее всего, имеется в виду вечерня Страстной Пятницы.], открыв ковчежец, не нашел я в нем книги; а ведь до того часа я даже не отпирал его![151 - Дальнейший рассказ, с точки зрения обоснования правомерности включения текста «Святого Грааля» в литургический сборник, представляется нам избыточным. В литературном отношении история «хожения» рассказчика также самодостаточна и объединена с предыдущим, чисто мистическим, сюжетом разве что предметом поиска. Возможное объяснение наличия такой избыточности подсказывает нам сам автор, который, будучи отнюдь не уверен в неуязвимости своей истории, устраивает превентивную полемику с вероятными «завистниками». Следующим шагом при такой позиции неизбежно должно было стать нагромождение новых подробностей для усиления правдоподобия общей картины, что мы и имеем в тексте. Именно этим обстоятельством, как нам кажется, и воспользовался редактор, конструировавший архитектонику бретонского «артуровского» цикла: поскольку по многим внешним признакам жанр «хожения» естественным образом перекликается с рыцарским «приключением», оказалось достаточным сделать несколько характерных вставок, чтобы текст обрел нужную направленность.]

И тотчас же глас свыше рек такие слова:

– Что дивного в том, что книги больше нет там, куда ты ее запер? Разве Бог не покинул свою гробницу, не сдвигая с нее камня[152 - Явная неточность. В Евангелиях утверждается, напротив, что надгробная плита гробницы была снята (см.: Мар. 16:4: «И взглянувши видят, что камень отвален»; Лук. 21:2: «Но нашли камень отваленным от гроба»; Иоан. 20:1: «Камень отвален от гроба»), а у Матфея и Никодима даже уточняется, кем (см.: Матф. 28:2: «Ангел Господень, сошедший с небес, приступив отвалил камень от двери гроба и сидел на нем»; Никодим XIII:1: «ангел Божий отвалил камень могильный и сидел на нем»). Более правомерной параллелью представлялись бы, к примеру, известные эпизоды с вызволением апостолов из темницы ангелом Господним (Деян. 5:18–24; 12:3-12) либо аналогичный пассаж с исчезновением из темницы Иосифа в Евангелии Никодима (XII:6).]? Но вот что велит тебе Всевышний: завтра поутру, отслужив мессу и поевши, ступай по тропе, проторенной к проезжей дороге. Та же доведет тебя до дороги к Месту Распри[153 - Вставленная редактором привязка места действия к географии и событиям «артурианы». Перевод в данном случае основан на трактовке понятия «Каменная Плита» (см. прим. 2). По нашему мнению, речь идет об известном эпизоде «распри» рыцарей, не желавших признавать законным королем юного Артура, возле плиты с заколдованным мечом. Возможно также, что имелся в виду сам заколдованный меч, и в таком контексте лексему «la Prise» следовало бы переводить как «<Место взятия> трофея» (т. е., меча).], что возле Каменной Плиты[154 - Фр. «perron» – каменная плита, приподнятая над поверхностью земли. Именно этим словом в романе «Мерлин» бретонского цикла обозначается камень с водруженной на него наковальней, из-под которой претендент на трон Утер-Пендрагона должен был выдернуть меч, чтобы доказать свое право наследования. Возьмем на себя смелость предположить, что редактор вставил сюда упоминание именно об этой плите. Это кажется наиболее вероятным по естественной логике поведения Насьена, который, уйдя в монахи из скорби по погибшим, не должен был переселяться в слишком удаленные места.]. Здесь возьми вправо, и тогда попадешь на тропу, ведущую к перекрестку Восьми Путей, что на равнине Вальстока. Дойдя же до Скорбного родника, где некогда была великая сеча[155 - Мы полагаем, что это место следует ассоциировать со сражением сторонников и противников Артура в финале эпопеи, в котором пал весь цвет рыцарства артуровского королевства.], встретишь ты неведомого зверя, коему велено указать тебе путь. И вот, как потеряешь ты его из виду – а будет это в местности, называемой Норгав, – наступит конец твоим поискам[156 - П. Парис, тщетно пытавшийся найти упомянутым в абзаце названиям топонимические соответствия, полагал, что в тексте топонимы «искажены». Исходя из ранее высказанных соображений, мы считаем, что это мнение может оказаться справедливо лишь по отношению к Вальстоку и Норгаву. Остальные названия мы относим исключительно к реалиям «артурианы».].

На другой день[157 - В Страстную Субботу; см. прим. 1 на стр. 144.] во исполнение веленного я покинул свое жилище, осенив крестным знамением дверь и перекрестившись сам.

Я миновал Каменную Плиту и достиг Долины мертвых, кою легко узнал, ибо некогда видел там битву двух рыцарей, лучших во всем свете[158 - Как и Скорбный родник, эта аллюзия, видимо, относится к уже упоминавшемуся заключительному эпизоду романов Круглого Стола (см. прим. 3 на стр. 137).]. И вот, пройдя еще галльский лье[159 - «Une lieuve galesche» (ст. – фр.), по мнению П. Париса, соответствует миле, каковое название «традиционалисты-англичане здраво предпочитают названию «двойной километр»».] от того места, я приблизился к перекрестку; предо мною подле источника высился крест, а под крестом тем возлежал зверь, о коем поведал мне ангел. Завидя меня, он поднялся; и чем дольше смотрел я на него, тем менее мог распознать его природу. Глава и шея его, белые, будто только что выпавший снег, были как у агнца, лапы – словно от черной собаки, тело лисье, шерсть и хвост – как у льва. Приметив, что сотворил я знак креста, он немедля встал, направился к перекрестку и пошел по ближней дороге, ведущей направо. Я следовал за ним так близко, как дозволяли возраст мой и немощь; в час Вечерни[160 - 18-21 час.] он покинул торную дорогу и свернул в обширные заросли орешника, по которым шествовал почти до исхода дня. И вот мы устремились в глубокую долину, затененную густым лесом, и очутились перед скитом[161 - В оригинале «loge» – старинное название небольшого уединенного жилища; во времена Париса это слово еще употреблялось среди дровосеков и лесников. Хотя название «скит» и носит отчетливо православную окраску, оно почти идеально соответствует контексту, в связи с чем и было использовано в переводе.]; на пороге его стоял старец в монашеских одеждах. Завидя меня, сей добрый человек откинул с головы капюшон, преклонил колена и испросил моего благословения.

– Я такой же грешник, как и вы, – отвечал я, – и благословлять не вправе.

Но напрасны были мои речи: он так и не поднялся, покуда не получил благословения. Затем старец ввел меня за руку в скит и настоял, чтобы я разделил его трапезу. Я провел там ночь, и наутро, помолясь, как просил меня тот добрый человек[162 - Согласно нашему расчету (см. прим. 1 на стр. 144), ночевка в ските приходится как раз на канун Пасхи, что не нашло отражения в тексте. Возможно, это место подверглось редакторскому сокращению. Трудно предположить, что рассказчик, ранее скрупулезно упоминавший чуть ли не каждую мессу, не только забывает отстоять службу в день главного христианского праздника, но и молится лишь потому, что его «просил» хозяин скита!], вновь пустился в путь; а за изгородью уже поджидал мой провожатый – чудный зверь. И я все следовал за ним по лесу, пока к полдню мы не очутились в дивных ландах[163 - Наряду с лесами, характерное место действия рыцарских романов. Этим словом обозначались поросшие вереском и травами пустоши – неосвоенные, никогда не обрабатывавшиеся земли, занимавшие большую часть территории средневековой Западной Европы. По сложившейся традиции слово «ланды» не переводится.]. В том месте высилась сосна, называемая Древом Приключений[164 - Фр. «aventure» в данном контексте не имеет адекватного соответствия в русском языке. Этот термин также весьма характерен для рыцарских романов, где используется применительно к странствию, предпринятому рыцарем специально в поисках этих «приключений». «Приключение» – не просто любое происшествие в пути, но приличествующее рыцарю героическое деяние: битва с другим рыцарем или драконом, помощь попавшей в беду прекрасной даме etc.], а под корнями ее бил чудесный родник, песчаное ложе которого было красным, будто огнь пылающий, вода же холодна, как лед. Трижды за день вода сия становилась зеленей изумруда и горькою, словно желчь.

Зверь улегся под сосною; когда же вознамерился я сесть подле него, то увидел, что поспешает ко мне на взмокшей лошади некто, по виду слуга. А тот, спешившись у родника, снял с шеи своей полотняный сверток и молвил, преклонив колена:

– Госпожа моя, что обязана Рыцарю Золотого кольца вызволением своим в день, когда некто, известный вам, узрел великое чудо, приветствует вас и просит отведать сих кушаний.

И он развернул тряпицу, и вынул из нее яйца, белый, еще теплый пирог, чашу и бочонок, полный ячменного пива. Я с великой охотою взялся за трапезу, а затем велел слуге прибрать, что осталось, и вернуть даме с моею благодарностью[165 - Странствующий монах был обязан питаться лишь тем, что ему подадут, и не иметь съестных припасов. В данном случае редактор удачно объединяет «божественно-мистическую» тему с «рыцарско-мистической» в лице дамы, благодарной герою повествования («некто», узревший великое чудо) за мистическую сопричастность к ее спасению. Таким образом, широко распространенная в куртуазной литературе (и, в частности, в бретонской «артуриане») тема предопределенной связи времен и событий в этом эпизоде приобретает несколько неожиданный оттенок.].

И слуга удалился, а я вновь отправился своею дорогой вослед зверю. На склоне дня мы вышли из чащи к перекрестку, где воздвигнут был деревянный крест. Там зверь остановился; послышался конский топот, и вот явились трое рыцарей.

– Добро пожаловать! – молвил первый рыцарь, сходя с коня; он взял меня за руку и просил остановиться на ночлег в его жилище.

– Возьмите коней под уздцы, – велел он своему оруженосцу[166 - В данном случае приказание отражает намерение рыцаря пешим сопровождать пешего гостя, что должно продемонстрировать тому куртуазность хозяина и его отношение к себе как к равному.].

И я последовал за двумя рыцарями до их жилища. Первый же из них, мыслю я, признал меня по носимому мною знаку[167 - Еще одна «привязка» к образу Насьена (см. прим.2 на стр. 132). Этот «знак», на наш взгляд, – изображение герба либо, может быть, перстень – знак принадлежности к рыцарскому сословию, оставшийся со времени пребывания при дворе короля Артура. Такой вариант вполне проясняет не только то, каким образом могли встречаться рыцарь с рассказчиком в прежние времена, но и весь характер эпизода.], ибо встречал меня ранее в месте, которое назвал. Но видя, что не желаю я открывать свои помыслы, он не упорствовал в расспросах и удовольствовался тем, что принял меня как нельзя лучше.

Наутро продолжил я свое странствие, а зверь уже ждал у дверей, готовый пуститься в дорогу[168 - Начиная от ландов и Древа Приключений вплоть до этого места текст существенно отличается от остального содержанием, стилем и образным рядом и, по нашему мнению, представляет собой обширную вставку редактора. Помимо выполнения уже отмеченной задачи отождествления рассказчика с Насьеном, этот ряд эпизодов привносит в повествование необходимый рыцарский антураж. При этом, однако, появляются лишние сутки пути, что искажает хронологическую картину действия. Исходя из этих соображений, мы игнорировали указанную вставку при расчете времени (см. прим. 1 на стр. 144).]. К Третьему часу[169 - К 9 часам утра.] мы достигли в пути своем лесной опушки, и узрел я посреди просторной поляны красивую церковь, прилепившуюся к палатам немалым, подле вод, называемых Королевиным Озером. В церкви той прекрасные монахини пели утреню высокими и сладостными голосами. Они приняли меня, дав и мне помолиться своим чередом, а после службы насытили трапезой; но вотще просили меня остаться: я простился с ними и, ведомый зверем, возвернулся в лес. Когда же свечерело, бросил я взор на плиту у обочины дороги; и увидел там опечатанный свиток, каковой поспешил развернуть, и прочел в нем такие слова:

«Господь Всевышний возглашает тебе, что обретешь ты искомое нынешней ночью».

Я поворотился к зверю, но не видел его более; он исчез. И тогда дочитал я послание, и узнал, что же еще надлежит мне сделать[170 - Способ «общения» Бога с отшельником при помощи письменных инструкций весьма ярко, на наш взгляд, характеризует доверчиво-почтительное отношение человека средневековья – да только ли средневековья? – к письменному тексту. Упоминание о написанном (надо полагать, снова самим Христом) послании, таким образом, исходно обладает достаточным весом, чтобы лишний раз подтвердить статус достоверного свидетельства, присвоенный всему рассказу.].

Лес сделался реже; на холме в половине лье от меня высилась красивая часовня, откуда неслись ужасающие вопли. Убыстрив шаги свои, приблизился я к ее порогу, а поперек его простерся бесчувственно некий муж. Я сотворил крестное знамение пред его лицом; тогда он поднялся, и блуждание очей его открыло мне, что муж сей одержим нечистым. Повелел я бесу выйти, но отвечал тот, что не подчинится, ибо явился по Божьему велению, и один лишь Бог принудит его. Тогда взошел я в часовню – и первое, что узрел там на алтаре[171 - Еще одно неясное место, возможно, искаженное при редактировании XII века. Отличие часовни от храма состоит как раз в том, что в часовне обычно не бывает алтаря, поэтому в ней нельзя служить литургию, а только «часы» – молитвы и псалмы.], была искомая книга! Тут возблагодарил я Господа и положил книгу сию перед одержимым. Дьявол тотчас же возопил:

– Не продолжай, – вскричал он, – вижу я, что должен удалиться; но не в силах этого сделать, ибо сотворен тобою знак креста на устах сего человека.

– Поищи другой выход, – ответствовал я. И бес выскользнул через нижние ворота с премерзкими завываниями, от коих, должно быть, пали все деревья лесные там, где пролег его путь[172 - Этот откровенный пантагрюэлизм вряд ли имеет отношение к первоначальному тексту.]. Я же взял на руки одержимого, и положил пред алтарем, и бодрствовал над ним всю ночь, а наутро стал расспрашивать, чего бы ему хотелось отведать.

– Того, что вкушаю обычно.

– Что ж это?

– Травы, коренья, плоды дичков. Тридцать три года я отшельничаю, и вот уж девять лет ничего иного не едал.

Я оставил его, дабы отчитать часы и отслужить мессу; когда же возвратился, он спал; и я сел подле него и уступил власти сна. И чудилось мне, будто во время сего сна явился некий старец и, подошедши, наполнил нутро мое яблоками и грушами. А пробудившись, узрел я наяву пред собою того старца, и вручил он мне те самые плоды, и объявил, что Господь Всевышний будет ниспосылать мне такие дары, покуда длится жизнь моя. Я разбудил доброго мужа и поднес ему один из плодов, и он съел их с большою охотою – видно, давно ничего не ел. Я провел с ним неделю, и одно лишь добро усмотрел во всем, что он говорил или делал. А на прощание он поведал, что дьявол овладел им из-за единственного греха, совершенного им за все время, что носит он монашескую рясу. Вот каково правосудие Господа нашего: муж сей служил ему, как только мог, тридцать лет и еще три года; и вот, свершил он единственный грех, и дьявол вселился в него, и коли умер бы он без исповеди, стал бы добычею ада – тогда как самый неправедный муж, подробно исповедавшись в конце дней своих, навеки обретает благодать Божью и возносится в рай[173 - «Критика Божьего промысла» тоже, видимо, привнесена светским редактором текста, поскольку по идее несовместима с умонастроением клирика, тяготеющего к схизме, но не к богохульству.].

Я возвратился в свою обитель со вновь обретенною книгою. И поместил ее в тот же ковчег, где она покоилась ранее; отслужив вечерню и приняв вечернее причастие[174 - В оригинале «messe de Vepres et Complies»; «complies» – особое причащение, совершаемое на ночь с тем, чтобы во время сна быть под опекой Господа.], вкусил плодов, доставленных мне по велению Господа, и отошел ко сну. Во сне же явился мне Всевышний и молвил:

– В первый будний день недели, что начинается завтра, садись переписывать книгу, доверенную тебе, и закончи работу до Вознесения[175 - В 717 г. Вознесение отмечалось 13 мая. Таким образом, переписывание текста должно было длиться ровно месяц, что, видимо, несло определенную смысловую нагрузку.]. Ибо она должна быть явлена миру в тот самый день, когда Я вознесся на небо. В ларце за алтарем обнаружишь ты все, потребное переписчику.

Поутру подошел я к ларцу – и находилось там все, потребное переписчику: чернила, перо, пергамент и нож[176 - Нож – необходимый инструмент средневекового переписчика: им соскабливали с пергамента ошибки и кляксы, затачивали перья.]. Помолясь, взялся я за книгу, и в понедельник второй недели по Пасхе[177 - То есть, по миновании Светлой седмицы, в понедельник 12 апреля 717 г.При расчете хронологии событий мы исходили из достоверности указанной в тексте датировки: 717-й год. В этом случае все действие, укладывающееся в промежуток от Страстного Четверга до понедельника второй недели по Пасхе, происходит, в календарных датах, с 1 по 12 апреля 717 г. и, с учетом данных повествования, выглядит хронологически следующим образом. Вечер 1 апреля (Страстной Четверг): явление Всевышнего и вручение книги Грааль; ночь на 2 апреля (Страстную Пятницу) – чтение книги; 2 апреля – ангельское пение, дневная служба, затем вознесение души рассказчика на третье небо и в рай, после чего ко времени следующей службы (по всей вероятности, вечерни) книга исчезает. Утром 3 апреля (Страстная Суббота) начинается поиск книги; происходит встреча со зверем и путешествие до скита, куда рассказчик попадает к вечеру; ночь на Пасхальное Воскресенье он проводит в ските; 4 апреля, в Пасху, покидает скит; утреня у монашек; вечером находит свиток, расстается со зверем, достигает часовни одержимого и изгоняет беса при помощи обретенной там книги; ночь на Светлый Понедельник (5 апреля) бодрствует над одержимым, днем отсыпается, затем получает от Всевышнего плоды; проведя у одержимого в общей сложности неделю, возвращается домой не позднее Светлого Воскресенья (11 апреля) и утром 12 апреля садится переписывать «Святой Грааль», на что отводится время до Вознесения (13 мая).Легко заметить, что при сугубо реалистичном подходе возникает хронологическая неувязка: общее время путешествия по датам занимает не более 9 дней (3-11 апреля), тогда как суммирование времени пути туда и обратно с неделей, проведенной у одержимого, дает на 2 дня больше. Однако мы не склонны объяснять эту неувязку легкомысленным отношением средневекового автора к отсчету времени. Конечно, как справедливо отметил П. Парис: «нет ничего абсурднее, чем сделать духовное лицо VIII в. современником персонажей, часть которых принадлежала к I, а другая – к V в. Но во времена Филиппа-Августа… прошедшие века представлялись единой обширной эпохой, в которой соседствовали все исторические знаменитости.» Однако отношение к подсчету дней в своем времени было принципиально иным, чем к «преданьям старины глубокой»: малейшая небрежность могла обернуться календарной ошибкой при отправлении религиозных обрядов, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вспомним хотя бы широко известный случай с экспедицией Магеллана, «потерявшей» день при пересечении линии перемены дат: в результате вернувшиеся в Испанию моряки едва смогли избежать отлучения от церкви.Объяснение, на наш взгляд, заключается в том, что герой повествования просто… не тратил двух дней на возвращение домой! Неспроста это время в тексте не описывается; не используется даже вмешательство высших сил. В психологическом времени мира сказки (по законам которой существует и публикуемый текст) время действия, не дающего дополнительного динамического импульса сюжету, реально отсутствует даже для самого рассказчика, а значит, просто не может учитываться.] принялся переписывать, начиная с распятия на кресте Господа нашего, все то, что вы прочитаете далее.

Книга вторая

Святой Грааль

Перевод Т. К. Горышиной

I. Иосиф и его сын прибывают в Саррас. – Посвящение сына Иосифа в сан. – Первое таинство причастия

Мы не будем останавливаться на начале истории о Святом Граале: оно почти такое же, как и в поэме Робера де Борона. Первое, что привносит романист, – то, что Иосиф был женат; его жену звали Энигея[178 - А не сестру, как в поэме. Другой вариант – Элиаб. (Прим. П. Париса).], и у него был сын, имя которого отличалось от его собственного буквой е на конце[179 - Т. е., не Joseph, а Josephe. При чтении концевая буква е не произносится, и при переводе на русский язык оба имени звучат одинаково. В переводе последний будет обозначен как Иосиф-сын или младший Иосиф в тех случаях, когда это не следует из контекста. Иосиф-сын, возможно, потребовался «собирателям» по вполне тривиальной причине: времена ветхозаветных долгожителей миновали, и активность очень престарелого Иосифа могла казаться неестественной, как и передача его полномочий кому-то постороннему. Появление же сына-тезки придает ситуации достаточное правдоподобие. Такие реалистичные детали скрашивали ощущение фантасмагоричности всей истории. (Прим. перев.).].

По ходу всего повествования Иосиф-сын будет преобладать над Иосифом-отцом; он станет объектом всех божественных благодеяний и главнейшим прелатом новой религии. Он был крещен святым Филиппом, епископом Иерусалимским, и ему, по всей очевидности, было более сорока лет, когда Веспасиан освободил его отца из темницы. На этом оставим поэму Робера де Борона.

Последуем же за обоими Иосифами и их сородичами, вновь обращенными христианами, по пути, ведущему в Саррас, столицу одноименного королевства, сопредельного с Египтом[180 - Саррас, земля сарацинов, не имеет точной географической привязки. Томас Мэлори в «Смерти Артура» помещает ее рядом с Вавилоном. По мнению В. Эрлихмана (см. его подробнейшее исследование «Король Артур»), она может быть обобщенным символом языческой страны, в том числе и дохристианской Британии. (Прим. перев.).]. От города этого, коему довелось, должно быть, одним из первых принять нечестивую веру Магомета, пошло прозвание тех, кто и поныне верит в оного лжепророка.

Они не взяли с собою ни сокровищ, ни снеди, лишь священную чашу, врученную Иосифу Аримафейскому самим Иисусом Христом: Иосиф же, имев при себе сию драгоценную реликвию, словно бы не ведал ни голода, ни жажды; сорок лет пленения минули для него мигом единым[181 - Отсылка к эпизоду из «Иосифа Аримафейского», когда Иисус Христос с помощью чаши Грааля спасает от смерти заточенного в темницу Иосифа. (Прим. перев.).]. Перед прибытием в Саррас он слышал глас Сына Божьего, который повелел ему, как некогда Бог-Отец Моисею, соорудить ковчег[182 - См. Исход, 25:10–16. (Прим. перев.).], дабы заключить в него чашу. И впредь христианам, ведомым им, надлежало возносить молитвы перед ковчегом. Иосиф и его сын единственные вправе были открывать его, вникать взором в чашу, брать оную в руки. Двоим мужам, избранным среди всех, назначено было нести ковчег на плечах всякий раз, когда караван был в пути.

Придя в Саррас, Иосиф узнал, что король этой страны, Эвалак Незнаемый, враждует с королем[183 - Здесь мы следуем прямолинейной логике оригинала, населяющего восточные земли королями, герцогами, баронами и рыцарями по образцу Западной Европы. По русской традиции, идущей из переводов Библии, правителей этих земель скорее надо бы называть царями. (Прим. перев.).] Египетским Толомеем[184 - Толомеус, или Толомей, – переделанное на французский лад имя Птолемей; поскольку начальные слоги пто, ста, спа, стра претят старинному французскому языку, в таких случаях или опускали первую согласную, или добавляли перед ней гласную e, что делало произношение терпимым. (Прим. П. Париса).] и накануне был побежден в большом сражении. Наделенный даром красноречия, Иосиф предстал перед ним, увещевая, что, если тот желает одолеть Египтян, то должен отречься от своих кумиров и признать Бога, единого в трех лицах.

Его речь представляет превосходное краткое изложение догматов христианской веры; ничто в ней как будто не забыто, и это именно та доктрина, что изложена в наших катехизисах.