Благодать

Говорит, ружье это заряжено, негоже ему в руки всяким малолетним бестолочам попадать. Дурацкие происшествия нам ни к чему. Ни к чему, чтоб какой-нибудь дурак споткнулся о ружье.

В рябь-свете можно разглядеть, что Клэктон Саундпосту улыбается.

Ей на колени падает ружье со всей его внезапной тяжестью. Саундпост вроде как доволен собою. Клэктон бормочет что-то и вновь принимается чесаться.

Колли говорит, как прикидываешь, смогу я это ружье разобрать?.. Спорим, я…

Саундпост забирает у нее ружье. Постанывая, Уилсон встает и растирает себе колени. Тихонько подходит к корове, пристраивает ее голову к себе на руки, пальцами трет ей щеку. Как по волшебству, голова животного поникает, словно его мгновенно усыпили, думает она. Корова вздыхает и ложится.

Саундпост вскакивает. Милуй! Милуй! Как тебе это удалось?

Уилсон стоит, наполовину затененный, очерченный светом костра. Когда заговаривает, она слышит в голосе у него тьму. Говорит, этой уловке таких, как вы, не обучишь.

Первую стражу стоит она, но жалеет об этом. Будь у ночи глаза, что бы она увидела? Очертания ее сидящей фигуры. Фонарь, преданный темноте. Глаза, как слепец, вперяются в то, чего не увидеть. Думает, будь у ночи уши, услышала б она шум моего сердца? В ушах продолжает отзвучивать рассказ Клэктона о болотных мертвяках. Убитые, говорил он. Упавшие к погибели своей, пьяницы и дураки, забредшие в болотные рытвины и не выбравшиеся оттуда, язычники, затонувшие в топях, юные девицы с церемониально перерезанным горлом, брошенные богам, женщины, выкраденные у возлюбленных разбойниками и привезенные сюда, чтоб над ними зверствовать, великие воины, павшие и забытые, убитые вожди, дети, рожденные не с той рукой, или с хворым плечом, или не у той женщины, или чересчур рано без благословенья Божьего, или не с тем близнецом, увечные и немощные, забитые камнем за кустом, потерянные и забытые во всей истории, лежат там в той тьме. Болота эти полны таких мертвецов, покоятся они, выжидают, пальцы их долги и буры, ногти крученые продолжают расти тысячи лет, выжидают, чтобы выбраться наружу.

Глаза одного лишь Клэктона видны ей в проблеск-свете. А затем рот его, широко распахнутый, застывший смех, словно не смеется он вовсе, а подает знак о некой угрозе зверства, словно стал он одним из тех давних мертвых с раззявленными ртами. Уилсон рядом с ним корчится со смеху.

Колли говорит, они тебя попросту морочат – это просто шутка такая, то, что он рассказал, – будь сейчас Саунь, другое дело, но ты же знаешь правила: никакому бесу выход в обычную ночь, как теперешняя, не дозволен.

Трое эти все скудоумные, говорит она. Даже Саундпост. Гордый и скудоумный, как глупая курица, при этих его замашках. Хорошо, что он перо свое потерял. И я знаю, что ничего там нету, одно только болото. И одна скотина. Большинство еще не спит. Темнота такая же, как в Блэкмаунтин. Если вдуматься, при всех тех годах тишины на холме нам всегда было хоть бы хны.

Колли говорит, а если скотокрады придут угнать стадо, разве ж не потому вся эта охрана?

Никто не знает, что мы здесь.

Тогда зачем сторожить, зачем Клэктон лежит с ружьем на груди – вряд ли мы по тем холмам прошли незамеченными: как скотина ревет, слышно за мили.

Мы здесь, чтоб скотина не разбрелась. Вот и все. Оставь-ка голову мою в покое.

Позже она думает, может, он и прав. Болота обширны, как море во тьме. Что там старик Чарли говорил? Всегда держись того, чтоб видеть море, а если не видишь его – выбирайся из него. Она представляет себе, как могут выглядеть скотокрады. Фигуры, тихонько крадущиеся по болоту, ватага мужчин, лица скрыты под крепом. Видны лишь белки глаз. Наверняка шли бы с фонарем. Будь оно даже в миле отсюда, фонари видать будет, они ж мерцают, как звезды. Она вновь вперяется во тьму. В любом разе, шепчет она. Как они отыщут нас в этой черноте?

Я тебе скажу как, – ты только послушай, как коровы шаркают да вздыхают.

Веки у ней словно камни, уж так она устала. И вместе с тем удивительно, как остальные могут спать притом, что Клэктон чешется да храпит. Ты обязана бдеть. Ты обязана бодрствовать. Ты обязана быть готовой, если что-то случится. Воображает себе пуку в облике того Ослолицего парняги Бойда, блуждающего по болоту впотьмах. Его зловещий смех. Замышляет, какие б сыграть с ними шутки. Если идет к ним пука, фонарь не понадобится. Пука задует свечку луны, просто чтоб запутать их ко всем бесам. Она вновь вспоминает, что рассказывал Клэктон, о тех мертвых язычниках, принесенных в жертву богам. Упирается, не дает уму соскользнуть в сон. Принимается воображать себя молодой женщиной и каково это, остаться брошенной на болоте как подношенье. Воображает себя болотным мертвяком – мертвой… каково это, когда больше не можешь говорить или пошевелиться хоть как-то, не язык, а струйка-вода у тебя во рту, молчанье земли на покинутом месте сердца твоего – вкус торфа, вкус дождя, даже вкус улитки, вкус десяти тысяч дней и ночей и звук ручья в твоих волосах держит их в чистоте… сон-скольз-сон… и вот уж она поет птицам – трясогузкам и каменкам, грачам и воронам… и тут слышит – звук едва различимый, как сама мысль, слышит громче – звук других голосов, женщин, кого-то зовущих, и она сама откликается песней, похожей на крик, и лишь тогда слышит голос женщины самой ближней к ней, женщина зовет ее по имени – Грейс, поет она, Грейс, – и начинает рассказывать ей о девочке, потерявшейся на семь лет, на семь лет в глухомани, семь лет с мертвецами, где превратишься в старуху, а когда вернешься, никто не поймет, кто ты такая, – и знает она голос этой женщины, этой женщины, которая просит ее дать слово… останься сейчас со мной на семь дней и семь ночей, останься со мной вот так, и я тебя вознагражу, я спасу тебя от семи лет в адском узилище, где превратишься в старуху ты, я возвращу тебя в Блэкмаунтин, словно не минуло нисколько времени… и пытается она ответить, сказать той женщине, что останется, но слова остаются несказанными и никак не выходят у ней изо рта, и она кричит немо по-над безмолвьем земли, по-над горами и полями болотными, бо никому не услышать, бо некому слушать, и вот уж та женщина у ней за спиной, руки кладет ей на плечо, женщина говорит шепотом, и теперь ее слышно, руки дрожат у нее на плече, и голос говорит вслух… ты там не спишь, парнишка? Ты уснул на посту? И видит она котоглавую женщину. Видит мужчину с двенадцатью пальцами. Видит пуку, что сидит рядом с ней, тяжко дышит. Это Клэктон с его смрадом джина, и по?том, и масляными волосами.

Она моргает ему.

Конечно ж, не сплю. Просто думаю, вот и все.

После своей стражи она изможденно падает спать, а потом и еще глубже, за пределы сна, в отмену себя, чтоб то, что есть ночь, проникнуть внутрь не могло. Когда просыпается без сновидений к первому свету дня, она как лесина, не тронутая там, где упала. Топот Уилсоновых сапог, вот что будит ее. Она буркает на него, чтоб шел нахер. Он опускается на колени и шепчет. Что-то ночью случилось. Саундпост все равно как сбесился. С ума сходит от подозрений. Говорит, нас выследили.

Она помаргивает, глядя туда, где должно быть солнце, и видит, что костер догорел. Клэктон разговаривает с Саундпостом, покашливая в кулак. Она встает, охлопывает себе плечи, чтоб согреться. Говорит, если что-то не так, почему нас не разбудили?

Наблюдает, как Саундпост пересчитывает стадо.

Уилсон говорит, я ничего не знаю. Мне Клэктон сказал, когда я проснулся. Говорит, слышал ночью что-то странное, когда была его стража, но что именно, не говорит, ничего вообще не объясняет. Но курок взвел, и не успел взвести, как Саундпост тут как тут, седалище портков своих умащивает. Саундпост хотел всех нас будить и зажечь фонари, но Клэктон сказал, если сейчас опасаетесь за сохранность своего стада, это последнее, что стоит делать. Они поэтому вот так ждали до рассвета, и теперь оба два уставшие, и я спросил Клэктона, что он видел, когда солнце встало, а он мне говорит, ничего они не видели, вообще нечего было видеть, кроме нас двоих, спавших, да коров несколько чуток разбрелось, но недалеко, и…

Саундпост топочет к ним. Лицо у него сморщено от ярости, насасывает зубы свои. Милуй! Милуй! говорит он. Я так и знал. Нас обокрали. Одной коровы не хватает.

Уилсон встает и хмурится, быстро пересчитывает пальцем. Вы ошиблись, мистер Саундпост, говорит он. Я насчитываю тридцать четыре коровы, и ровно столько было у нас вчера вечером.

Нет, говорю тебе, нет. Одного животного не хватает.

Колли говорит, они что, вообще дураки, пересчитать коров по головам, что ли, не могут?

Она говорит, я насчитала тридцать три коровы.

Уилсон поглядывает на нее. Я так и сказал.

Нет, не так, говорит она.

Саундпост яростно чешет нос кулаком. Милуй! Мы вышли с тридцатью четырьмя коровами. Взгляните сюда. Показывает им тетрадку, и ей, чтобы прочесть его мелкий почерк, приходится щуриться. Палец постукивает по странице. Тридцать четыре. Видите. У меня записано было.

Возможно, скотокрады все же случились, говорит Колли. И попросту увели одну корову.

Она говорит, словно болото разверзлось и заглотило.

Все смотрят на Клэктона, но тот говорить не торопится. Стоит очень неподвижно и вглядывается в просторы болот, глаза красны и тяжелы от недосыпа. Наконец произносит, есть болотные омуты такие большие, что и человека заглотят. Может, стоит еще раз осмотреться.

Саундпост вдруг разворачивается и наставляет палец Клэктону в лицо. Закупочная стоимость той коровы, говорит он. То была ваша ответственность. Заблудились мы из-за вас. Я вам плачу, чтоб этого не было. Предстоят вычеты.

Клэктон двигается на шаг ближе к лицу Саундпоста. Говорит, закупочная стоимость той коровы? Или беззаконная цена, которую вы за нее заплатили?

Что-то ползает по ней всей. Словно щекотка насекомого, сдвигающаяся в сторону, стоит только почесаться. Подумывает, что, может, у нее то же, что и у Клэктона, однако понимает, что это засохшая грязь и пот. Вонючая ты сучонка, говорит Колли. Когда последний раз мылась? Воняешь, как коровий зад, – окажись тут мама, она б тебя в реку закинула вместе со всеми твоими говешками.

Она знает, что оно так и есть, но что ж ей с этим поделать? Клэктон с Саундпостом выпрастывались у нее на глазах из своих рубашек и мылись в речной воде, потому что они того сорта люди, какие моются. Саундпост гладкий да глянцевитый по самые жабры, покуда от брызг не взвоет, весь в мурашках. Клэктон стоит, как оборотень, наполовину то существо, каким становится во сне. Плечи косматы, как щетка, грудь мездра, кожа вся в красной сыпи. Негромко гудит, поливая себе загривок. Мокрая рука залезает в штаны, мужское достоинство моет рьяно. Ни тот ни другой вроде как не замечает, что она не моется. Уилсон не моется тоже.

Ну и ладно, думает она. И хвала небесам еще, что одежки эти на ней висят. Спасибо, что рубаха болтается, как рыхлый мешок. Бо перемены есть в ее теле эти последние несколько месяцев, они ее и радуют, и тревожат. Набухание у ней на груди стало хуже, или лучше, это как посмотреть. Хотелось бы ей снять рубаху да разглядеть себя, но как это устроить? Вместо этого она себя ловит на том, что рука у ней то и дело забирается под рубаху, будто и не ее вовсе. Как рука бродит у ней под рубахой с утра до ночи. Странная чувствительность, похожая на боль. Уилсон заметил, ржет и говорит остальным, у Тима та же чесотка, что и у Клэктона! Как делает она вид, будто чешется, а сама-то берет в чашку ладони то место, где становится женщиной. Я становлюсь как мама, думает она.