Раковина

Тень пропускала через себя тот свет, который насыщает и согревает их души. Она пропитывала собой небо, но оставалась так бледна, что казалась только отблеском, самым мимолетным ощущением, на пределе всякой чувствительности.

И опять, без видимой причины по телу пробегала легкая, быстрая судорога. Затем еще и еще. Тень превращалась в поверхность бешено бьющегося студня, сплетения из тончайших стальных нитей, зудящих в неопределенности.

Просыпались ее сила и предназначение. Движения обретали общий смысл. Нити напрягались так, что звенели сами для себя. Эта была музыка сказочной гармонии. Она звала в небеса, она открывала высший смысл и предназначение происходящего! Одной стороной Сеть приближалась к кромке поверхности океана, другая, нижняя сторона волочилась, обдирая дно. Тень обретала великую жажду жизни, и Сеть двигалась, двигалась, набирая немыслимую, всепоглощающую скорость.

В маленьком театре падал занавес. Несмотря на громкие бис и браво, актеры не спешили на сцену раскланиваться публике. Таково особое устройство нашего маленького театра. А на новое представление набирали новых актеров.

Вдумайтесь, как удобно, рационально, когда одна и та же премьера длится на протяжении тысячелетий! Даже то, что пьеса откровенно не нова, не замечается совершенно. Ведь каждый актер вносит свое, личностное, неповторимое дарование в побитый молью сюжет. Он играет один раз. Он не надоедлив. Он бесподобен. Он не требует комиссионных.

Сеть очищала все. Ее не успевали заметить, и смерть не успевали осознать. Такая смерть подобна вспышке молнии. В конце концов, каждый хочет видеть ее такой. Зачем подозревать, догадываться и ужасаться своих ожиданий?!

А моллюски по-прежнему не любили путешествовать. Кто хочет отрываться от родного дома, когда все хорошее заключается только в нем? Наша уверенность в общественной правильности и безопасности безгранична. В градациях и смысле Великого Голоса моллюсков не имелось терминологии для точных обозначений мест и количества поселений. Единственным свидетелем перемещения Сети оказывался тот самый, не слышимый остальными, предсмертный крик на предельной частоте.

Потом, со временем, почувствовав неодолимую тяжесть усвоенного, переваренного Сеть опускалась на дно. А немногие оставшиеся в живых, осваивали новые территории, отпочковывали новые колонии и создавали новые, распрекрасные сады карликового благополучия.

Но что-то сместилось в наших песочных часах. Ведь именно в тот достославный момент на галерке появился первый зритель нашего представления. Правда, к мнению галерки мы почти не прислушиваемся. Но времени, чтобы внять его голосу, похоже, остается предостаточно. Монос не знал ни одного моллюска, умершего естественной смертью. А может, костлявая смерть, еще не вооружилась печально знаменитой косой в те самые докембрийские периоды.

Мой друг Дан

Только что окончился праздник. Разом опустевшая площадь слегка подрастерялась в столь негаданно наступившей тишине. Да и не удивительно. Творится, понимаешь ли, что попало.

Сморщенные, усеянные проседью пыли и песка резиновые обрывки, по инерции и скудоумию считают себя яркими воздушными шариками. А маленькие, втоптанные в асфальт красные тряпочки, продолжают мнить державными флагами.

Но их праздник кончился, и сновали оранжево – синие бомбовозы-жуки поливальных машин, и вода, словно грязь, уносила ушедшее. Их влекло вниз бурлящими ручейками сточной воды, которые на несколько минут, как есть попревращались в движение воли судеб.

Впрочем, кто знает – было ли маленькое маленьким, и станет ли большое большим? Кто знает… По крайней мере, не я в теперешнем положении.

А как славно нам было. Каким раскатистым, тысячеголосым эхом неслось по прямоугольным изгибам улиц троекратное ура. Дребезжали стекла, и стаи городских, пижонистых голубей веером рассыпались в иссине – чистом небе. А они шли вперед, и смеющиеся девчонки бросали в их сторону букетики цветов. Так было, как поется в уважаемой песне, и даже не понарошку.

Да, каждому фрукту свое время и свои зубы, – праздник окончился. Скрылись в поворотах и подворотнях колонны демонстрантов, оставили за спинами площадь, усыпанную просроченными атрибутами веселья. После наполненности мир кажется безлюдным.

Я не могу не сказать о том, что именно сейчас, произошла еще одна замечательная победа нашего трудового народа. Еще один гигантский шаг в светлое, трудовое будущее коммунистического характера.

Идеологически грамотный народ ужасно радовался, и как следствие столь халявной радости, местами оказался пьян совершенно как свинья.

Т.е. весь в целом, народ попадался пьяным умеренно и понемногу. Иногда он даже шел навстречу кучками довольно симпатичных гражданок молодой, еще нетронутой наружности и навеселе.

Да вот отдельные, тут и сям снующие экземпляры, необычайно смахивали на немытых поросюков и соответственно, гнездились по канавам и арыкам социалистически не подобающим способом.

Некоторые (уже упомянутые) гражданочки навеселе, пытались запечатлеть на юном и благородном челе нашего Героя отнюдь не невинные поцелуи. Они (поцелуи) пахли ягодным перегаром и тайком выкуренными сигаретами.

Аль-пенистка моя! – дразнились дамы строками из популярной до оскомины песенки и разражались смехом и шушуканьем. (Нина-а, ну перестань. Ну вот, налилась же коза! А я теперь провожай ее до дому).

Сложившиеся обстоятельства и в комплексе, и в частностях приводили Дана в не шибко хорошее настроение. А вопрошающая пожрать подошва левого ботинка, вовсе навевала уныние однообразным шарканьем и губопришлепыванием.

Тем более что ботинки эти назывались вибрамами расхваленной московской фабрики «Скороход». Новые, моднячие, из толстой свиной кожи с проклепанными дырочками под шнурки. Ан нет, надобно их теперь прошивать заново. Да еще и заклеить вонючим, но сверхнадежным клеем кустарного производства.

Ну, увидели девоньки человека живьем, а не на трибуне. Ну, в газете пропечатали. Так это еще не повод… (Дан в который раз четырехался на шикарный внешний иллюзион, так неосторожно подаренный природой матерью).

А был он высок ростом, но прекрасно сложен, без этих всяких сутулых плеч а-ля крылья грифа за спиной баскетболиста. Курчавые, темные волосы извечно свивались в замысловатую, приятного вида прическу.

Желающие могли бы обозвать его волооким, да не стоило связываться. Герой очень вспыльчив и уверен в драке. Опыт есть… Слишком часто лицо его вызывало прилив раздражения у таких же юных ловеласов.

Натура его охарактеризовалась одним словом – широкая. Некоторым из нас, в том числе и ему, отпущено видеть мир в ярких, беспрестанно меняющихся тонах. Что Герой и делал, переживая все, стараясь помочь всем, думая обо всем в целом, иногда забывая о самых непростительных частностях.

В общении, Герой быстро выходил из себя, но не успевал проявить нетерпимости, т.к. тут же забывал про обиды, увлеченный новыми поворотами, несущейся прямо вперед судьбы.

Только несколько дней назад что-то разом перечеркнуло весь мир. Какая-то пара слов, сделала его абсурдным до неузнаваемости. Ни за что не поверить в собственное сумасшествие. Но ведь Федор же был!? С его размашистым шагом носками ботинок наружу, с его извечной неустроенностью и причудами наискосок.

Дан помнил друга, будто само свое детство, игры во дворе, первые находки и потери. Он даже не знал, когда они встретились в первый раз. Федор был как данность, как нечто, чего уже никогда не выбросить из жизни. Но теперь, был ли он вообще? Зябко, внутри незнакомая, колющая в дых пустота.

День исчезновения друга, отложился в памяти до мельчайших подробностей. Дан хотел ехать тренироваться на скалы, но зачем-то раздумал и провалялся с детективом в руках с утра и до самого обеда. Наконец солнце заглянуло и в западную спальню. Тогда стало жарко по-настоящему. Лето было в разгаре, прохлада оставалась только высоко в горах. А в городе плавился асфальт, и духота после двух часов дня невыносимая.

В голову пришла спасительная идея съездить на Аэропортовское озеро, побултыхаться в воде и посмотреть на местных дам в купальниках. А для столь интимного мероприятия, доподлинно годилась компания Федора. Не сновать же среди них одному!? Наскоро поев, Дан вывалился из квартиры и запер входную дверь на два оборота.

Ему показалось, что в подъезде излишне сумрачно. Будто весь испепеляющий свет южного дня почему-то не мог преодолеть узкие окна. Оплетенные кожистыми каналами стволов и листвой дикого винограда, бойницы в мир были практически непрозрачны. Мытые неведомой уборщицей, бетонные ступени отдавали сыростью и чистотой.

Еще – необычная прохлада, которая заставила тело покрыться тысячами пупырышков. И полная тишина. Ни хлопанья дверей, ни музыки, ни единого возгласа не доносилось извне.

Уже тогда появилось неудобное чувство зыбкости, нереальности происходящего. Казалось, что в этом мире чего-то не достает, чего-то не хватает. Но Дан отмахнулся от неудобоваримого ощущения, как от назойливой, глупой мухи.

Перед тем, как позвонить в дверной звонок, он почему-то думал, что у Федора никого нет. Но открыла тетя Лида.

– Федор дома? – спросил Дан.

– Какой Федор?!

Ее глаза неожиданно стали влажными, а губы скривила нелепая, тревожная улыбка. Казалось, еще секунда, и она расплачется. А потом, Тетя Лида сказала, что Федора нет и никогда не было. И что она не слышала более дурацкой шутки. Не слышала… Но Дан настаивал, вначале виновато улыбаясь столь нелепому розыгрышу, затем начисто стерев уверенность с лица.

Что-то сломалось в привычно отлаженном механизме окружающего мира. Избегающие прямого взгляда родные и близкие. Я не сумасшедший, просто не могу доказать обратного? Мир, рассыпающийся на части, исчезающий по кусочкам. Вечно занятые делом и собственным сарказмом люди в белых халатах.

Удивительно, как быстро меняется отношение других. Мать, тщательно скрывающая слезы. Не на шутку озабоченный, разом постаревший отец. Вся эта канитель с проверкой в психоневрологическом диспансере. В конце концов ему пришлось отступить, замолчать. Попытаться согласиться с тем, что твердили родные и доктора.

Ладно еще другие, но ведь нужно доказать самому себе. Если бы не короткая встреча с Очкариком, не его слабые намеки – полные кранты. Но Очкарик, конечно же, знал о Федоре, только сам трус и мямля. Господи, закончилось бы это скорее. Хорошо, что эта бодяга до тренера не дошла.

И не радовали некоторые покупки, сделанные на деньги Спорткомитета и спонсоров с ткацкой фабрики. И надвигающийся расчет в заводской бухгалтерии за три месяца лета, с сохранением среднего заработка не грел душу. И беззаботность будущего бесплатного похода на озеро-курорт Иссык-Куль с девчонками и мальчишками младшаками. (Вот где теплая компания переростков любителей.) И фотография на первой полосе в республиканской газете, где улыбка начиналась от правого уха и кончалась левым, увы, не радовала.

Ему посоветовали тихо, почти шепотом. В тот самый момент, когда, брызгая слюной, Дан пытался доказать несуществующее. И он сник, наверное впервые, ощутив непробиваемую стену чужого непонимания.

Есть что-то, чего надо бы забыть. Даже если вся твоя петушиная натура настаивает на обратном. Да вот забывать друга и больно, и невозможно. Разве можно забыть частицу себя? Случается, но очень редко, вернее не так сразу.

Тем временем стемнело. Вспыхнуло вечернее освещение, разом отгородив звездное небо от земли. Погруженный в нелегкие думы, Дан шагал через маленький сквер, что по улице Виноградова. Тощее в дневном свете лесонасаждение, в сумраке ночи казалось неразгаданным лабиринтом из росчерков света, тени и ухоженной зелени.

Теплый ветер нежно шевелил листву на деревьях и кустах. Вот же странность, ни одного прохожего! Никого, только нудное шарканье собственных ботинок. Повороты, тонкий веер тропиночных пересечений. Одинокие пустые скамейки, под обнаженными стволами электрических фонарей.

Невозможно. Все так же, как и в то самое, гадкое утро. Никого, он не видел ни единой души до самого исчезновения Федора. Расширенное пространство, в котором не от чего оттолкнуться, не в чем увериться. Сыплющийся с прикосновением карточный домик. Как странно меняется мир в отсутствие других людей. В пустыне может произойти что угодно. И это «что угодно» абсолютно невозможно доказать!

В то памятное утро, даже бабуля не выходила из своей комнаты. И сейчас зябко внутри, предчувствие охватило сердце, и не повернуть голову влево. Убыстрить шаг, втянуть голову в плечи и проскочить мимо, если еще можно. Но нет, Дан уже видел. Ларька не было.