Раковина

Горячими волнами, Голос прокатился сквозь моллюска, заставил тело биться в конвульсиях. Конечности разгибались и сгибались. Они сами несли беспомощную оболочку моллюска головоного к провалу неизвестности. Так Монос и обрел Желтую Раковину или она сама обрела главного Владельца. И именно тогда он увидел свой первый сон наяву.

Пилигримы

В этом немом движении все было захватывающим. Тысячи пилигримов надвинув слепые капюшоны на самый нос, зачем-то несли горящие факела высоко над головой, огненной лавиной плыли в пустоту. Монос видел их откуда-то сверху, но захоти, мог прикоснуться любому в один миг. Во снах случается многое…

Ночь расступалась перед пилигримами, завлекая их в нескончаемую, темную бездну. Она намеренно подавалась тщедушным светлячкам. Для идущих же, факела, соединяющиеся блесками света в единую мощную реку, придавали шествию вид особой весомости и осмысленности. Чаши огня воплощались гордостью бессилия, не сознающего самое себя.

Только Пустота знала цель их мерного, неторопливого движения, и только Пустота могла охватить тонкие нити сущности его предназначения. В ней не имелось места для категорий, усталости или лжи. Она оставалась проникающе неделимой и бесконечной. А пилигримы?! Пилигримы огненной рекой разрезали темную бесконечность. Казалось, что разрезали…

Ведь само время только пыль у Пустоты на устах. Оно поддается движению, а любая слабость унижает и стирает значение дотла. Ведь только Пустоте некуда спешить, ибо нет ничего в мире, стоящего ее потерь и находок. Необъятно тело ее, всевмещающе ее существование.

И все-таки смещение крошечных огоньков на неоватном, безликом фоне. Есть в нем что-то магически завораживающее. Что-то, что касалось пальчиками желания даже темного тела бездны.

Может это дети ее, тысячами ножек колышут вселенную, заставляя воздыхать мироздание. Может это новая эра стоит у порога, меняя напропалую Мир на своем пути, плодясь волнами света и не оставляя места для собственной Матери. Да и кто его знает, что было там – в тени капюшонов?

Внутри оказалось тихо и как-то по-домашнему уютно. Проснувшийся спозаранку Монос удобно расположил свое тельце-желе домика. Потягиваясь со сна, он попытался дотянутся до самых дальних, внутренних стенок спирали, но это не удалось. Странно, ведь Раковина казалось совсем небольшой.

Но его извечный зуд конечностей прекратился совершенно, и теплая радость успокоения разлилась по головоногому телу. Так хорошо и спокойно моллюск еще не чувствовал себя никогда. Ему никуда отсюда не хотелось, и всякие непонятные сны казались нелепыми наветами ночи. Какие – такие пилигримы?! Какие – такие капюшоны в те самые докембрийсие периоды?! Полнейшая чушь!

Пошерудив песочком, нанесенным волнами вовнутрь через вход Раковины, Монос собрал его в кучку и выплюнул наружу. Теперь стало уютно до безобразия, и он решил вздремнуть еще, не надолго конечно.

Уже через пару дней Монос окончательно обустроился внутри нового жилища -Раковины. В ней в действительности много необычного, но почти все оно, оставалось приятным. Вот только Голос сородичей пропадал здесь безвозвратно, и незнакомое, щемящее чувство терзало тело – мозг бедного моллюска. Я бы назвал его неразделенным одиночеством. Но где нам понять мысленный симбиоз головоногих колоний?!

Переливы их Голоса сложны и полифоничны. Они как многослойный пирог несут счастливым обладателям и пользователям и все мыслимые чувства, и всю возможную информацию. Отдельные разделы составляют житейскую хронику, и конечно достижения того, что мы называем искусством и наукой (у моллюсков это конгломерат обозначенный символом познания Мира). А многое прочее, что очертить словами я не в состоянии?

Пустота, по крайней мере в мире головотелых, имеет склонность заполняться тем, что попадется ей под руки снаружи. Монос например, проводил вынужденное затворничество в длительных экспедициях, размышлениях о смысле жизни и прочих занятиях, свойственных пустоте одиночества.

Впрочем из самых дальних экспедиций Монос вынес одно прелюбопытное наблюдение – в том внешнем мире, не находилось ничего более загадочного, чем его уютное жилище. Конечно, моллюск исследовал множество других раковин. Некоторые из них формой и внешним лоском, препорядочно напоминали Желтую, но внутри, внутри Желтая оставалось по особенному живой.

Со временем, Раковина стала не только неотъемлемой частью обитателя, но как-то загадочно влияла на его "я", выступая в роли катализатора необычайных идей и открытий.

И что же у нас внутри?!

В этом сне Монос падал в бесконечность. Он обрел совершенную невесомость. Его тело будто бы парило в пустоте, но оставалось абсолютно спокойным за собственную сохранность. Оно отдавалось новому, как мы отдаемся мягким, прибрежным волнам моря: беспечно, без колебаний и привычной суеты.

Тысячи голосов его собратьев, мирно щебетали на уже незнакомом моллюску языке. Монос попытался увидеть их, но вместо этого с опозданием обнаружил странную наполненность бесконечности его окружающей. Она оказалась вся, словно губка водой, затоплена игольчатым светом. Свет был настолько ярким и чистым, что у моллюска рябило в глазах. Его яркость ни с чем не сравнить. Даже полоса прибоя, где солнце проникает в океан через огромные пузырьки, и та замутнена илом, песком, водорослями. Пространство Раковины сияло невероятной чистотой. Монос впервые задумался над тем, а что же находиться за полосой прибоя, там, где кончается океан.

Впереди его ожидало великое множество открытий. Моллюск еще не обнаружил, что выше, над ним, океаном и Землей в немыслимой, искрящейся пустоте обитают другие планеты и даже другие звезды. Монос не знал, что краски того высокого мира, также ярки и первозданны.

Нити – лучи внутри Раковины не оставались прямы на всем протяжении. Порой они изгибались контрастными симметричными зебрами и синусоидами, иногда даже замыкаясь в блистающие круги или танцующие спирали.

Еще большее удивление несло то, что нити одновременно воспринимались как гармонически изогнутые поверхности или Нечто, не имеющее названия, но обладающее гораздо большим количеством измерений, чем мир, который его окружает.

Порой Нечто, дугами изгибало спины и так круто стремилось в пустоту, что мир лопался и являл себя новоиспеченным мыльным пузырем, таившим во внутренностях иные дали и открытия.

Они живые, – кольнула вспышка уверенности, где-то глубоко в сознании Моноса. Но изменчивый хоровод линий, напрочь отрицал привычный нам смысл бытия. Он оставался глубоко нелинейным и алогичным. Само понятие ЦЕЛИ как желания к достижению, внутренне противоречило его настрою.

Неизведанный мир изначально совершенен и замкнут из себя, на себя. В нем отсутствует причинность и необходимость выживания. Он не принимает развития, так как не существует без гармонии с самого начала.

Этот мир ничего не требовал, а только показывал кому-то потустороннему грани и изгибы феерии энергетического потока. Мир купался в чудовищно чуждом нам восприятии, как мы купаемся в мягких, прибрежных волнах теплого моря.

И все-таки это была его Раковина. Просто она изогнулась в каком-то космически – масштабном прыжке в абстракцию. Только теперь Монос по-настоящему ощутил безразмерность своего уютного домика. Каждая пора тела Раковины при приближении, расширялось до пути, превосходящего длинной любые мыслимые пределы.

Монос почувствовал себя находящимся внутри многогранного шара, где любое направление воплощалось новой реальностью, новой жизнью, до срока ожидающей всей полноты неминуемого осуществления.

Если бы это было возможным… Горькое сожаление одиночества кольнуло душу моллюска в самую уязвимую ее часть. Ели бы это оказалось возможным… Он бы забрал всех своих сородичей сюда, в этот блистающий мир и открыл им, что вселенная вовсе не карликовый садик. Он бы показал им, куда приводят мечты. Здесь хватит места любому и каждому. Пространство мечты имеет совершенно иное измерение.

Раковина принимала его неназойливо, чуточку беспечно, но с немыслимым споойствием, силой и добротой. Оставалось непонятным, как столь огромное, насыщенное до краев Нечто может воспринимать и любить свою ничтожную малость? Это в ней самое удивительное. Целый океан энергии, совершенно не смущаясь ситуации, беседовал с крошечной каплей о ее мелких суетливых делах. Им было о чем поговорить!

Безмолвие

Сознание возвращалось мучительно медленно. Оно словно испытывало непосильный гнет, чего-то вязкого и обжигающе холодного. Моносу казалось, что кто-то выпивает его силу, вбирает в себя частицу за частицей животворную влагу, энергию.

Потом проявилось бледное, мутное пятно. Оно непрестанно разрасталось, заслоняло темноту сна, спасительного неведения. И вместе с ним нахлынуло одиночество горькое, жалеющее самое себя. Печать, налагающая неотвратимость скорби, как покрывало на окружающее бессилие.

Наконец, свет сфокусировался в определенную картину и Монос прозрел. Мир стал кристально чистым. Суета жизни еще не заполонила пространство. Только камни и песок составляли грани суровой, холодной реальности. Никаких следов мягкости – резкость и однозначность. Предельная чистота и определенность, без всякой копошащейся череды и повседневной мелочности живого.

Зачатки инстинкта захватили тело моллюска в судорожные объятия, заставили сжаться в комок и забиться как можно дальше вглубь спасительного убежища. Пространство вокруг его Раковины было напрочь лишено всяких следов жизни. Со дня сонной лощины исчезли все, даже самые крошечные ее обитатели! Сами воды океана были кристально чисты и лишены привкусов и ароматов существующей в нем жизни.

Каждая грань мертвого камня, песчинки, кристалла будто приблизилась и сверкала удивительной чистотой. Казалось, что в единый миг все живое вокруг было выпито единым глотком небытия. Остался лишь холодный и чистый мир камня и мертвой воды. Казалось, что Монос, защищенный покровами Раковины, остался на этом свете один одинешенек. Слава Раковине! Только казалось.

А беда состояла в том, что моллюсков ели. И самое интересное в этом скабрезном положении, оказалось то, что сами моллюски о столь досадном обстоятельстве, даже не подозревали. Впрочем, едят и нас, и всех остальных, но мы совершенно не желаем подозревать об этом. В этой глупости с тех самых докембрийских периодов не изменилось к лучшему. Уж лучше слепота, чем зрение, знание неминуемости собственного окончания.

Интересное вам скажу занятие, ни о чем не подозревать. Жил себе, к примеру, гражданин в маленьком уютном городишке, на берегу большой и быстро текущей реки. Жил человек, и ни о чем не подозревал.

И вот однажды, в абсолютно нерабочий, воскресный день, отправился гражданин покупаться на эту самую реку. И что думаете? Напился и утонул? Как же, как же, остался целехонек. Вот только гражданином числиться перестал. Нету того города. Прорвала река дамбу и унесла город в прошлое в далекие края. Унесла без суда и разумного следствия. Ни найти, ни догнать, ни дожить до него.

И все же чего из них не стало, гражданина или города? Может и не было никого города на берегу реки…, и гражданина который удумал купаться на реку… Так и реки может не было?

Сеть

Сеть воистину огромна. Ее тело – бесконечный, двумерный арабеск бахромы, истонченный пресыщенным одиночеством и усталостью. Ее рваные края теряются в пространстве слизистыми нитями, пересечениями, пустотой. Она не кажется единой, полнит осколками темные впадины и трещины, кусками цепляется за сточенные конуса подводных скал и все же осознает себя. Она только процесс, она поглотитель. Сонное, мутное марево глубин трепещет перед ней. Ведь Сеть единственная и главная в этом мире, она созидает его чистоту и правильность.

Покой, покой, тогда ей хотелось одного покоя. Сеть распластывалась на самом дне, самой глубокой бездны и отдыхала от бешеного ритма, когда-то составлявшего смысл ее существования.

Но суетливые, настырные твари – мельчайшие частички грязной, мутной жизни, они не отпускали ее. Твари падали на тело сверху, будто обжигающие капельки кислотного дождя. Они превращали ее расслабленную плоть в сплошную, болезненную рану. Они рыли бесконечные ходы в ее внутренностях. Они зачинали и рождались в ней, они испражнялись в ее тело. Сеть становилась немыслимо вялой и рыхлой. Она почти переставала существовать в единстве и тогда просыпалась.

Вдруг, по бесконечно долгому телу пробегала судорога ярости. Она тянулась из конца в конец несколько дней. И только затем, после бешеной пляски боли и усталости от прошлого, ее тело покрывалась потом.

Сеть менялась на глазах. Ее волокна утончались и утончались. Они освобождались от лишнего и чужого. Они вновь становились собой. Боль побуждала к действию. Боль зачинала разум, собирала в спираль отголоски и ощущения, сплетала огненный жгут мысленного потока.

Сжатие было таково, что вода булькатила вокруг, и раскаленный пар мириадами пузырьков устремлялся вверх к поверхности. Волокна ее тела превращались в нити. Но нити эти, уступали в прочности только камню. Да и то лишь потому, что камень не имел смысла, и не насыщал тело.

Потом начинали набухать пищеварительные комки. Сгустки нитей свернутые в рулоны образовывали ядра – поглотители. Все то, что донимало ее долгие годы, сейчас шло в ход. Оно предназначалось, как исходный материал. Сеть готовилась к настоящему поглощению. Сеть осознавала себя правой, и движение начиналось. Но медленно, неторопливо, даже изящно. Царица мира возвращалась и осматривала свои владения.

Над миром парила его тень. Боль отпускала, и Сеть плавно скользила, прогоняя себя через пространство. Тень накрывала горы и долины, рифы и впадины.

Она неспешно дрейфовала над суетливым уютом колоний и поселений моллюсков. Тень внимала их Голосу и узнавала про очередные достижения того, что головотелые обозначали символом познания Мира. Она радовалась красоте и теплоте их декоративных садов, с улыбкой слушала щебет детворы. Она спокойна и уверенна в своем предназначении. Лишь аляпавая игра разноцветных бликов в толще воды, игра и ее тень – они вдвоем в целом мире.