Легенда о водяном коне. Часть II. Забытое мстит всегда

– Ты нам рассказывал об этом жутком существе, – продолжала тем временем Татьяна Федоровна, – с которым ты столкнулся – водяным или еще каким-нибудь конем, говорил, что это легендарное существо – воплощение зла, что появляется оно там, где зла много, а я думала, как же полно вокруг нас этого зла, и было, и есть, и будет. Полезут и не такие чудовища. Ты рассказывал, и мне вдруг вспомнилась одна история, которую поведала мне еще бабушка. И ты знаешь, Саша, она чем-то похожа на твой рассказ.

Я резко поднял голову от чашки.

– Там есть существо, которое сильно напоминает твоего водяного коня.

– Не может быть! – я впился в глаза Татьяны Федоровны. Появившаяся было сонливая рассеянность испарилась без следа.

Марина с удивлением смотрела на Татьяну Федоровну.

– Однажды вечером, когда мне было лет восемнадцать-девятнадцать, – начала Татьяна Федоровна, – Сталин к тому времени уже умер, и люди уже не так боялись говорить, бабушка – ей тогда было, наверное, не меньше семидесяти – она была еще в полном здравии – принялась говорить мне о прошлом. Как сейчас помню тот вечер: мама с папой ушли в театр, младший брат Гога (теперь Георгий Федорович) убежал к соседскому мальчишке играть, и мы с бабушкой остались одни. – Татьяна Федоровна говорила, лицо ее слегка покраснело, выдавая волнение, но глаза как-то заполнились чем-то большим и теплым, они словно обратились вовнутрь, и через них потекла, волной за волной, вступая в свои права, боль неистребимо живущего в нас прошлого.

– За день перед этим я поссорилась со своим тогдашним кавалером. Я надеялась, что он придет мириться и сочиняла про себя упреки, которые выскажу ему при встрече, – Татьяна Федоровна ласково улыбнулась чему-то внутри себя. – Бабушка оторвала меня от так и не прочитанной страницы учебника и позвала ужинать. За ужином она незаметно вспомнила про свое житье-бытье, и почему-то разговорилась, хотя была не из любительниц «побалакать». Я сначала слушала в пол уха, но потом неожиданно для себя увлеклась и уже не могла пропустить ни одного слова. Может быть, оттого, что бабушка рассказывала о своей жизни очень редко, или оттого, что мне хотелось отвлечься от своих огорчений, но так или иначе я запомнила ее рассказ очень хорошо. Тогда он произвел на меня потрясающее впечатление.

Глава II

– Случилось это в начале тридцатых годов, в самый разгар коллективизации. В каком точно году, не помню. Мужики в нашем районе были, в основном, середняки, в колхозы шли неохотно. В некоторых деревнях ситуация была лучше – где были сильные партячейки и комбеды. Но в большинстве сел поначалу колхозы возглавляли самые крепкие и уважаемые хозяева. Не вступить в колхоз тогда было невозможно – автоматически попадаешь в кулаки и антисоветчики. Сейчас все чаще говорят об этих перегибах. Но мне кажется, вся эта коллективизация была сплошным перегибом.

Бабушка рассказывала, нормативы поставок зерна были совершенно непосильными – приходилось чуть ли не последнюю рубаху снимать. А попробуй хоть пикнуть – сразу попадешь в саботажники. А комбедовцев бабушка откровенно называла дармоедами, лодырями, пьяницами и оборванцами. Сколько я с ней ни спорила, она упрямо стояла на своем: комбедовцы – самые отъявленные бездельники на деревне. Сейчас-то я понимаю, что скорее-то всего была права моя бабушка, но тогда я просто горела от негодования. Но была в бабушке какая-то мягкая мудрость – она не навязывала мне своего, а только приглашала послушать.

В нашей Ивантеевке комбедовцы сразу взяли верх. Мама с папой года за два еще, почуяв, к чему идет, распродали имущество и переехали в город. Дедушка умер в двадцатые от тифа. Но бабушка какое-то время еще жила в деревне – она была вдова красноармейца, вдобавок ей было за пятьдесят – старуха, по тогдашним меркам. Ее никто не трогал. Поначалу она наотрез отказалась покинуть родной дом, но в коллективизацию, как она говорила, ей стало до того тошно, что она сама отдала свой дом родне и переехала к маме с папой. Но в разгар событий, что она мне рассказала, она была еще здесь.

Кое-где мужики сопротивлялись коллективизации более успешно, чем у нас в Ивантеевке. Особенно отличались Мокрый Луг и Зеленовка, объединившиеся в один колхоз. Сейчас этих деревень уже нет – на Мокром Лугу только осталась небольшая бревенчатая постройка – охотники иногда ночуют и не дают развалиться. А Зеленовка вся заросла.

Колхоз, хоть и был там создан, но, конечно, только потому, что мужики понимали: попробуй его не создать. Самые крепкие и умные из тамошних хозяев были избраны в сельсовет и правление колхоза. Бабушка называла их по именам – до того они были известны и почитаемы во всей округе. Председателя она, кажется, дай Бог памяти, называла Игнатом. Редкое имя сейчас, поэтому я и не забыла. Этот Игнат повел дело так: часть посевов укрывать, часть скота укрывать, всячески прибедняться с урожаем – словом, хотел спасти свои деревни от разорения. Так тогда многие пытались делать, не он один. Надеялись приспособиться и пережить лихую годину. А година-то, она чуть ли не в век обернулась! Однако, у Игната со товарищи все шло лучше других. Комбедовцев у них было мало, а тех, кто оставался, удалось подкупить или запугать.

Так более-менее хорошо шли дела у него с год-полтора. Но тут появились двадцатипятитысячники. Помните таких по школьной программе?

Мы с Мариной закивали головами.

– Приехали они в Ивантеевку. Как-никак самое большое село в округе. Приехали с вооруженной охраной и партактивом из города. Местного председателя сразу сместили и поставили двадцатипятитысячника. Уж на что тот старался, а местные активисты свинью подложили – нажаловались, «вскрыли», так сказать, недостатки. В окрестных колхозах тоже сняли почти всех председателей, да поставили двадцатипятитысячников. Съездили и в Мокрый Луг, к Игнату. Уж как он сумел их увещевать там, как угодить и обмануть – остался он в тот день председателем. Видно, горой за него встали свои мужички.

Уехало районное начальство с этими двадцатипятитысячниками из села, а на следующий день прибегает к ним в Ивантеевку комбедовец из Игнатова колхоза – так мол и так, контрреволюция свила в нашем колхозе свое кулацкое гнездо. На собрании-то он выступить не посмел.

Районные комитетчики решили схитрить – вызвали к себе сюда одних комбедовцев и активистов. Те воспряли духом, устроили здесь заседание актива, и вечером же, все вместе, с револьверами, заявились в Мокрый Луг. Игнат, естественно, ничего не ожидал. Его и нескольких его ближайших соратников арестовали как вредителей и кулаков. Тем же вечером собрали собрание и возмущенным мужикам показали нового председателя из 25-тысячников. Однако ночью часть мужиков решила взбунтоваться. Они освободили Игната с товарищами, и тот, наверное, от отчаяния, – он понимал, что ни ему, ни деревенским пощады не будет, – в ту же ночь перебил всех комитетчиков, а заодно и активистов. Случайно спасся только один двадцатипятитысячник, только что назначенный новым председателем колхоза – Николай Щербаков. Ты, наверное, знаешь его внучку, – Татьяна Федоровна посмотрела на меня, – Милу Щербакову. Кажется, ты с ней учился.

– Да, знаю. Мир тесен! – пожал я плечами, сделав равнодушное лицо. Однако в моей груди противно заныло.

– Она, кстати, часто приезжает в Ивантеевку, – продолжала ничего не подозревавшая Татьяна Федоровна. – У ней тут родня. Между прочим, – она лукаво посмотрела на меня и Марину, – когда мы встречаемся, она всегда спрашивает о тебе, Саша.

– Весьма польщен, – я растянул свои губы в улыбке. В груди заныло еще противнее. Ну сколько можно упоминать это имя?! Марина тоже улыбнулась. Но в глазах ее, обращенных ко мне, промелькнула настороженность.

– Так вот, на чем я остановилась? Николай Щербаков… – начала Татьяна Федоровна свое продолжение, но тут ей помешали – в сенях хлопнула дверь, и вслед за скрипом половиц послышался приятно хрипловатый баритон:

– Хозяева, можно к вам в гости?

Глава III

Я досадливо поморщился. «К нам в гости» в который раз притащился ивантеевский агроном Виктор Степанович Лютиков. Ничего особенно приятного, кроме баритона, у него не было. Но вдовый агроном явно питал сердечную слабость к нашей Татьяне Федоровне. Я весьма подозреваю, что эта его слабость в значительной мере питалась и надеждой, что городские связи Татьяны Федоровны помогут вырваться из деревенской грязи. Сейчас он опять примется из себя корчить интеллектуала-интеллигента, которому, разумеется, не место здесь. Однако Татьяна Федоровна почему-то вполне снисходительно принимала его ухаживания. Увы! Видно, женское сердце в любом возрасте требует подтверждения своей притягательности.

Вежливость требовала остаться на некоторое время за столом, что я и сделал, проклиная этого кретина за прерванный рассказ Т. Ф. и благословляя его за то, что имя Милы Щербаковой перестало терзать мои нервы.

Агроном, местный светильник разума, начал, как всегда, с критики. Впрочем, это было даже интересно послушать – в отличии от обязательного заключения – совместных с Татьяной Федоровной похвал местной природе, которой никогда не уставала восхищаться моя троюродная тетя. Любопытно, что Лютиков никогда не замечал, что эти заключительные похвалы как-то сводят на нет его предыдущую критику. Стоит ли так критиковать такое красивое место? Но агроном не унывал: любое общение с Татьяной Федоровной, по-видимому, он готов был считать каплей, которая точит камень.

Был в его критике и еще один положительный момент – на стол вываливались деревенские новости, которые всегда, безусловно, колоритны.

– И, представляете, все трактора пришли, а стекалинской «Беларуси» нет! – говорил агроном очередную критическую новость, едва не смахивая себе на брюки чашку с кипятком. – А ведь трактор один из самых новых, и Стекалину доверили его не случайно – работник он хороший, и после майского запоя не пил уже почти три месяца. Ну, думаю, неужели опять сорвался? Выезжаю на место, где должен работать Стекалин – Лясовское поле, чуть в стороне от Мокрого Луга – с Мишей Иваньковым, нашим главным механиком, и что мы видим?! Трактор весь перегрелся, работает в холостую, солярка на исходе, а Стекалина и след простыл!!! Ну и сволочь! Извиняюсь за выражение. Наверное, снова запил – не хватило, и ушел в Князевку через Мокрый Лес, туда 5 километров, а в Ивантеевку, обратно – семь. Даже забыл двигатель заглушить – во как приперло! Теперь, наверное, в Князевке у свояка отлеживается. Недели на две в запой с ним на пару. Знает, что ему ничего не будет. И это еще не самый худший работник! Даже на хорошем счету. А просто алкоголиков сколько? Чуть ли не половина! Ну как с такими можно работать?! – он неожиданно запнулся, и глаза его чуть округлились, словно он впервые услышал сам себя и удивился – действительно, «как можно?»

– Нет, с такими людьми невозможно работать! – повторил агроном уже утверждающе. – А мы вот ухитряемся! – он скорчил гримасу. – Работать! Чуть ли не каждый пятый из этих, мягко говоря, работников – судимый. Среди них есть, не спорю, люди, как это говорится, споткнувшиеся и осознавшие, так сказать. Взять, к примеру, Лаптева. Убил по пьянке, раскаялся, работает неплохо, правда, запивает иногда. Но это отдельные случаи. А большинство – попробуй заставь работать. Так они тебе и будут.

– Неужто они все такие? – робко попыталась возразить Татьяна Федоровна.

– А! Почти все! – махнул рукой Лютиков. – Вон, Горелин, «рецидивист», дважды по бытовухе сидел, в глаза так и смеется. «А что, – говорит – начальнички, вы мне сделаете? Я живу тихо-мирно, никого не режу, не бью, порядок не нарушаю. Уволить вы меня все равно права не имеете, так что зарплату, начальнички, все равно платить придется!» И ведь хорошо свои права знает, сволочь! – увлеченный своим красноречием, Лютиков на этот раз забыл извиниться за «выражение». – В городе таких на работу никуда не берут и не прописывают, вот государство и присылает их к нам в деревню – подымать сельское хозяйство! Издевательство это! – чашка с чаем снова едва не очутилась на штанах агронома. – И работу им тут предоставь, и пропиши, и жилье дай! Вот с каждым годом и идут хуже дела. План горит, даже авралы не спасают. Четверть ячменя, считай, уже пропала. А проса – не меньше половины будет. И так – постоянно!

Изредка прерываемый нашими репликами, приятный баритон Виктора Степановича еще минут пятнадцать поносил деревенские порядки в Ивантеевке в частности, и сельское хозяйство страны вообще. Правда, его он критиковал очень кратко и тоже вообще.

– Нет, гробит нас государство, гробит! С такими людьми не только не наработаешь, а совсем все запорешь! – заканчивал он свою очередную пламенную «филиппику». – Совсем ничего в деревне не останется, окромя грязи!

Безысходно-трагический тон его речи показывал, как тяжело ему такому умному, все понимающему, находиться здесь, а глаза с заискивающе-осторожной надеждой были устремлены на Татьяну Федоровну.

– Ну, что-нибудь да останется, Виктор Степанович! – с мягкой улыбкой возразила Т. Ф. – Останется эта природа, холмы, заросшие лесом, эта красота. И наше Спокойное озеро никуда не денется, и воздух тот же чудесный будет.

– Да, природа здесь прекрасная! – Подхватил Виктор Степанович, и я поднялся. Дальше слушать было нечего – предел моего терпения и интереса иссяк, правила вежливости соблюдены, и я спешно ретировался из-за стола, сославшись на желание подышать тем самым свежим воздухом, который сейчас начали и будут еще довольно продолжительное время хвалить два местных кулика.

Впрочем, Татьяна Федоровна совершенно искренне была убеждена, что воздух и вода здесь просто изумительны, что и заставляло ее последние два года, с тех пор как ей в наследство от родни достался этот дом, предпочитать отпуск на малой родине санаторию в более теплых краях. Правда, тут было скучновато, но гостеприимная Т. Ф. всегда умела зазвать к себе пару (но не более – слишком хлопотно) гостей. Она нашла старушку, которая здесь жила и присматривала за домом во все время ее отсутствия, и платила ей ежемесячно 10 рублей.

Я вышел во двор. Солнце уже зашло. Быстро смеркалось. Далекий лес безмолвно темнел в вечернем безветрии на противоположном берегу речки. Изумрудные утром поляны сейчас все больше сливались с темно-коричневой зеленью отдельных деревьев. Хорошо видная с пригорка, где весьма удачно расположился дом Татьяны Федоровны, на закат зеркалила небеса нежно лазоревая, с розовыми пятнами все еще освещенных зашедшим солнцем облаков, раскинутая во все стороны гладь Спокойного озера.

Я с наслаждением потянулся и зевнул. В деревне вместе с заходом солнца на меня накатывала непреодолимая сонливость, и дотянуть до «официального» отбоя можно было только с помощью удивительно быстро свежевшего с этим заходом воздуха. Остатки заката еще розовели над верхушками леса, сумерки быстро сгущались, меняя очертания предметов, но трудно было представить, что через три часа, если выйти по нужде, тебя обкатит будто ледяной волной ласково-прохладный сейчас ветер.

Я улыбнулся, представив, как Т. Ф. и ее деревенский воздыхатель в очередной раз расхваливают красоты местной природы.

– Ах, какой здесь воздух! Ах, какие деревья! Ах, какие виды! – то и дело слышалось от Т. Ф. Бедному агроному ничего не оставалось, как поддакивать предмету своих воздыханий. И всегда, осторожно начав, он увлекался и начинал искренне расписывать местные достопримечательности. Окончание их бесед (правда, ради справедливости, нужно заметить, что я слышал только две) было до того традиционным, что у меня закрадывалось подозрение, а не было ли оно хитрой женской тактикой, позволявшей Т.Ф. избегать чего-либо определенного в отношениях с агрономом и всякий раз выходить сухой из воды?

Впрочем, воздух здесь действительно был превосходен – чистый, поразительно ясный. А вода – удивительно мягкая. Т.Ф. говорит, экспертиза показала – целебная. Лучшее доказательство здешних достоинств – ее вид: второй год подряд за отпуск Т.Ф. удивительно хорошела. Местная природа действовала на нее куда благотворней, чем южные края.

В каком-то смысле я был единомышленником Т. Ф. На Юг, в Крым или на Кавказ лучше ехать в конце августа – начале сентября, за уходящим летом, а самый разгар его приятней всего проводить на родине. Вот и сейчас у меня «в кармане» лежала путевка в Евпаторию. Но до конца августа еще четыре недели, и приглашение Т.Ф. приехать с Мариной на недельку к ней в Ивантеевку пришлось как нельзя кстати.

«Как нельзя кстати!» – мои губы искривились в усмешке. – И вот на третий день приезда я узнаю, что в любой момент могу здесь натолкнуться на Милу Щербакову!» – от этой мысли мне стало сразу неуютно. – Неужели свет на мне клином сошелся! Неужели мир тесен именно для меня?! А! – я резко взмахнул рукой, прогоняя с обескураживающе неожиданной быстротой накатившее уныние. И почему это я должен непременно с ней встретиться в эти восемь… нет, уже пять, дней? Она вовсе не обязательно должна оказаться тут на этой неделе. «Ну, а как же закон подлости?! – подло выскользнула из подсознания хорошо осведомленная в моих слабостях трусливая объективность. – Ты ведь, Лик, прекрасно знаешь, как безотказно он действует!»

И я понял, что все оставшиеся дни буду с тревожным напряжением всматриваться в любую девичью фигурку на улицах Ивантеевки. Но пока-то я в безопасности. И Милу Щербакову можно было выбросить из головы.

Я вдруг рассмеялся:

– Веселенькая перспектива для Лика! – пробормотал я. – Как там я подумал? «С тревожным напряжением всматриваться в любую девичью фигурку?!» Ха! В то, во что я всматривался всегда с ожиданием – подойдет или не подойдет? И если подойдет, то пойдет или не пойдет? – я снова рассмеялся своему забавному каламбуру. Но сейчас я был, как это говорится, «с невестой», и потому сделал серьезное выражение лица. Тем более, что сзади скрипнула дверь, и я услышал «невестины» шаги.

– Что, все еще дышишь свежим воздухом? Или думаешь о своем водяном коне?

Я вздрогнул. Мысли о Миле совсем заслонили мою историю – тему нынешнего вечера. Я снова мысленно изругал Лютикова за прерванный рассказ Татьяны Федоровны.