Жертва вечерняя

– Я и сама чувствую, что я круглая невежда…

– Что ж за беда такая. Вам что же хочется знать?

– Как что? Все, что нужно развитому человеку.

– Это слишком обще. Науку, что ли, какую-нибудь: химию или механику?

– Да вот, прежде всего мне нужно подготовить себя к тому, чтобы выучить грамоте Володю.

– Ну, это другое дело. Да и то лишняя забота. Вы достаточно грамотны.

– Однако надо какую-нибудь систему?

– Золотова книжку возьмите, вот и все. Мне, лет пять тому назад, попались в воскресной школе такие два кондитерских ученика, что я сначала усомнился причислить ли их даже к млекопитающим. А ничего: через два месяца стали читать.

– Все это прекрасно, – возразила я еще задорнее. – Надо же иметь какое-нибудь направление, надо знать, к чему готовить ребенка.

– Вы этого знать не можете, да никогда и не будете знать. Разве вы хотите его с шести лет, как Фемистоклюса в семействе Манилова готовить в дипломаты?

– Не готовить, но выследить все его инстинкты, наклонности, дарования…

– Несбыточное дело. Вы, стало быть, свою собственную науку хотите сочинить.

– Как собственную науку?

– Да так-с. Ведь то, что разные немцы называют психологией, – все ведь это, как семинаристы говорят: "темна вода во облацех небесных". Этакой науки пока еще нет. А ваши личные наблюдения над сыном ничему не послужат, только собьют и вас, и его. Знавал я двух юношей, которым матери посвятили всю свою жизнь. Вышло из них два образцовых болвана.

– Значит, вы отвергаете в принципе материнское воспитание?

– Зачем вы тут приплели слово принцип? Меня как холодной водой обдало.

– Дело не в словах, – пробормотала я.

– Так точно, но зачем же вставлять их там, где не следует. Я замечаю, вернувшись в Россию, что теперь неглупая женщина не может по-русски двух слов сказать, чтобы не вставить принципа, организма и интеллигенции.

– Вы желали бы, чтоб они болтали по-французски, как сороки?

– Что же? Хорошо говорить по-французски не очень-то легко. По крайней мере, все фразы установлены. Язык строгий. Чуть вставишь лишнее слово – и выйдет примесь нижегородского.

– Так вам угодно, может быть, чтоб мы переменили язык? Извините. Я никак не желала оскорблять вашего уха дурным русским языком.

Мои щеки так и горели. Я просто начала сердиться на него и сердиться очень дурно.

Он опять улыбнулся, выставил свои зубы и еще спокойнее, чем в начале разговора, выговорил:

– Да вы не волнуйтесь. После обеда вредно.

Эта неизящная шутка могла бы еще сильнее раздражить меня, если б она была высказана дерзким тоном. Его тон был тихий, немного, правда, фамильярный; но почему-то не раздражающий. Необыкновенная твердость слышалась в этих словах. Они говорили: "Что ты кипятишься. Ведь я пред тобой не спасую".

– Мы, однако, удалились от разговора, – начала я поспокойнее. – Вы, стало быть, против материнского воспитания?

– Я не могу быть против чего-нибудь, что от меня не зависит. Но сдается мне, что женщинам совсем не следует хлопотать о развитии своих сыновей. Вот вы, например: мальчик у вас здоровый, бойкий, оставляйте его на свободе, ну, выучите грамоте, коли вам это хочется; а там уж вы с ним ничего не поделаете.

– Потому что это не женское дело?

– Именно.

Я отодвинулась. Безапелляционный приговор г. Кроткова ошеломил меня. Пролетело несколько секунд в молчании.

– Позвольте мне спросить вас, monsieur Кротков, – заговорила я вызывающим голосом, – кто же вы такой?

– Очень мелкая фигура…

– Нет, к какому поколению вы принадлежите? Разве вы не разделяете идей тех, кого называют нигилистами?

– Нет, не разделяю.

– Вы, значит, их отрицаете?

– Нет, и не отрицаю. Напротив, считаю их совершенно необходимыми до поры до времени.

– Когда ж, по вашему мнению, наступит эта пора?

– Кто знает. Россия страна своеобразная. В ней ведь все делается или слишком скоро, или чересчур медленно.

– Вы, стало быть, – допрашивала я, – черните только взгляды нашего молодого поколения?

– Я уж вам сказал, что считаю их вообще полезными, что не мешает, в частности, разным смешным затеям…

– Вроде моего перевоспитания?

– Не отнекиваюсь.

– Простите мне, мсье Кротков, мое нескромное любопытство; но я вас не понимаю. Вы моложе Степы. Который вам может быть год?

– Мне двадцать шестой год. (Вот какой ему год).

– Ну, да. Вы на шесть лет моложе его. Стало быть, вы не можете же, как развитой человек, пойти назад. А между тем, ваш взгляд на женщину…

Он встал и подошел ко мне очень близко.

– Полноте, – сказал он, махнув рукой. – Оставимте все эти разводы. Ну, что за толк будет, если мы с вами начнем рассуждать об эмансипации женщин? Ведь так уж это приелось, что самый звук, самое слово "эмансипация" возбуждает тошноту в свежем человеке. Поверьте, я не хочу вас обижать; но не хочу и болтать по-пустому. Не читайте вы всех этих книжек о женщине. Все это глупое водотолчение. Так ли женщина устроена, как мужчина, или нет, от этого вопрос не двинется. Я полагаю, что не так. Никогда она президентом Соединенных Штатов не будет.

– Другими словами, – подхватила я, – мы глупее вас?

– Ну, положим, и глупее, – ответил он шутливо. – Разве это меняет в чем-нибудь настоящую жизнь? Решить вопрос может только долгий опыт. Его еще нет. Стало быть, благовиднее примолчать пока.

– А как же можно будет женщине доказать свои способности, коли вы не хотите даже, чтоб она помогала своей невежественности?