Жертва вечерняя

Я его старательно высматривала. Он смотрит все прямо, не мигает и не делает никаких движений в лице. Он сидит, сложа руки на груди. Оно немножко напоминает жокеев на козлах; но к нему идет. Вся его фигура выражает собою такую фразу: "Как я уселся, так и буду сидеть, расходовать свои движения не желаю. Все, что около меня говорится и делается, – слишком мелко и буржуазно".

Стоит только вглядеться в лоб и в очертания губ г. Кроткова, чтобы почувствовать, как он проникнут собственным достоинством.

Степа выболтал, не знаю зачем, что мы думаем ехать за границу.

Гость спросил меня совершенно равнодушным тоном:

– Вы для здоровья?

– Отчасти.

– А больше для чего же?

– Меня зовет вот он (я указала на Степу). Он уверяет меня, что надо мне освежиться.

– Нынче русских стало гораздо меньше за границей.

– Отчего же, – спросила я г. Кроткова.

– Как они не глупят, все-таки хоть чему-нибудь научаются.

– За то и деньги тратят…

– Ведь это все равно-с, российские помещики, доживающие теперь свой век, ни здесь в России, ни там ни на что не полезны. Так лучше уж пускай они поскорее разорятся.

Все это он выговорил, не торопясь, с ровным ударением на каждом почти слове, точно вколачивая их гвоздиками.

Тон его, однако ж, не особенно грубый. Все, что он сказал потом о заграничной жизни, было кратко, но кстати и без особых претензий. Хотелось мне осведомиться, как он говорит по-французски. Я нарочно вставила несколько фраз. Он отвечал на них без запинки, хорошим акцентом.

Как это странно нынче! Всякий физикус не только не уступает по этой части нашим великосветским говорунам, но, пожалуй, и почище их. Те стараются, как бы им покудрявее сболтнуть. И все у них краденое из романов. А эти говорят себе без всякого приготовления так же просто, как и на отечественном диалекте.

В этом г. Кроткове спокойствие изумительное! Даже обидно. Чувствуешь, что он считает себя и свои интересы до такой степени выше того мира, где мы, грешные, барахтаемся, что он может только пассивно вести себя.

Я пригласила его обедать. Поднимаясь на террасу, я шепнула Степе:

– Просто он нигилист, и больше ничего!

– А в объекты не годится?

– Нет, – отвечала я решительно.

Ест г. Кротков прилично. На этом ведь всегда узнаешь иерихонца. Кричать он не кричит. У Степы, несмотря на его терпимость, тон гораздо выше и подчас даже задорнее.

Г. Кротков не оказал мне никаких внимательностей. Он существует сам по себе. "Смотрите, дескать, на меня, беседуйте со мной, если желаете; но больше вы ничего не дождетесь".

Степа выражается мудренее, чем он. У г. Кроткова я ни разу не услыхала ни интеллигенции, ни инициативы, ни индифферентизма. Чем больше я на него вглядывалась за обедом, тем более я чувствовала, что этот человек – совсем новый. Он не подходит ни под один из тех типов, о которых мы не раз говорили со Степой.

После обеда мы пошли опять в сад. Г. Кротков, обращаясь наполовину к Степе, наполовину ко мне, говорит:

– Я у вас посижу до седьмого часу.

Он объявил, и кончено! Мне это, впрочем, понравилось. На террасу доходили звуки фортепьянной игры из большого дома, где дочь какого-то генерала упражняется каждый вечер.

Речь зашла о музыке.

– Вы, конечно, отрицаете музыку? – спросила я гостя.

– Напротив, – вмешался Степа, – Александр Петрович большой любитель.

"Значит, он не нигилист", – подумала я. Однако ж Александр Петрович не счел нужным распространяться об этом предмете. Он просто сказал:

– Как она барабанит, и больше ничего.

Я подумала: "Не отпущу же я тебя, любезный друг, не допросивши хоть немножко: что ты такое"?

– Вы возвращаетесь за границу? – спросила я.

– Да, я еще не кончил своих работ.

– А потом?

– Будет здесь дело, останусь в России; а нет, найду его и за границей.

– Вам, стало быть, все равно?

– Конечно. Я работаю не для русских, не для французов и не для немцев.

– А для кого же, – спросила я с некоторым раздражением.

– Для самого дела. Где мне лучше, там я и остаюсь. Вот у него какая философия!

– Позвольте, однако ж! – вскричала я. – Нельзя же смешивать…

Он на меня взглянул своими большими голубыми глазами, в которых нет никакой нежности; красные его губы раскрылись, и, не торопясь, он выговорил:

– Зачем же нам спорить? Вы моих работ не знаете. Ни вам, да и никому, кто не работал, никакой не будет обиды от того, где я со временем устроюсь.

В русском переводе это значило:

"С твоим бабьим умом не суйся в то, чего ты не смыслишь".

Не вкусно мне пришлось это нравоучение. Но я все-таки должна сознаться, что г. Кротков вовсе не желал сказать грубость. Во мне выразилось неуместное любопытство, и он отвечал на него попросту, не светски, но так как следует.

И какое ему дело: обижусь я или не обижусь? Оказалось, что он любит не только музыку, но даже и стихи. Значит, он опять-таки не нигилист. Степа прочел нам две, три вещи, и г. Кротков улыбался.

Возгласов и суждений он не употребляет. Но с ним приятно слушать хорошую вещь. В нем видишь умное молчание.

Я просила его не забывать нас.