мой грех – неважно.
Будь я лучше
меня бы змеи не кусали
дарил бы мудрость мне туман
я им окутан
нудный гам купивших ружья пацифистов
волнует слух, разит в подбрюшье
урод не пойман
смех, удушье, блеск табакерки с кокаином
рывки планет
толпа к картинам ушедших в бедности изгоев
несется, жаждая увидеть
сокрытый смысл отдачи жизни
во имя страха потерять
свободу гнаться за фантомом.
Покажите. Объясните. Подведите нас вплотную
палец в рот засунув, встанем
затаим в кармане дулю
второй час полета к цели
непонятной, скрытой дымкой
поплескать бы кислотою
резануть Сезанна финкой
хохотнуть и сбацать мамбо
учинить над гидом зверство
набиваясь в тень от тучи
занимая свое место
изнуренные плясуньи выбираются на сушу.
Им поклон Морского деда —
он с холста сошел помятым
насмотревшимся рассвета
на соседней акварели
предъявившей голых фавнов
обнимавшихся в прилеске.
Ему грустно. Ноют зубы
дрожит мясо на костях
«Отвлачив сто лет покоя
я на воле, как в гостях.
Со скандального Афона
мне пришлют вязанку дров
благодарен. Грею клона.
Не тебя ли, брат Иов?».
Опустевшей мошной под белой луной
беззвучно тряся – забывшись, остался.
Возвысит ли горе, возьмет ли болезнь
ответь. Не ответишь.
В святые ты, ночь моя, метишь
зализывать раны не смея.
Вращаешься, бдишь, считаешь часы
я бы понес твою ношу
солнце убьет, но ты воскресишь