Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

Возможно, следы мужских ритуалов сохранились и у народов Евразии. Что напоминает это ритуальное поведение в современном западном мире? Ряженные в маски требуют еду… Конечно же, это всем известный Хэллоуин, где в канонической форме люди в масках обходят дома и требуют угощений. Аналогичное поведение было характерно и для восточных славян в виде колядования в святки и в масленицу (Берёзкин, 1987, с. 156), когда участники наряжались в различных духов и зверей. А в некоторых регионах России в русальную неделю сохранялся и обычай, когда ряженые бросались на женщин с кнутами (с. 157). И конечно же, по окончании обряда все учатники сообща поедали добытые угощения.

Мифы о свержении власти женщин в Африке тоже широко представлены, и общая их схема просто один в один с тихоокеанскими регионами (Иорданский, 1991, с. 88). В них точно так же рассказывается либо о том, что раньше женщины владели ритуальными масками, позволявшими им общаться с духами, либо же охотничьим оружием, а мужчины же были подчинены и занимались добыванием растительных плодов и другими бытовыми делами. Есть такой миф даже и у народа хадза, которые в последние десятилетия принято описывать как очень эгалитарных (Иорданский, 1982, с. 272). По мифам, мужчинам не нравилось господствующее положение женщин, и потому в один удобный момент они их непременно свергли. Священное для хадза мясо (эпеме), по их мифам, раньше также ели именно женщины, а не мужчины (Woodburn 1964, p. 298). Поэтому полагать, что раз какие-то современные народы в данный момент ведут эгалитарный образ жизни, то такой образ они вели всегда, а потому он и наиболее "естественный" для человека, – это наивная ошибка. Всё это могло измениться именно после конфликтов с пришедшими племенами скотоводов сотни лет назад или с европейцами ещё с XVI века. Поэтому возможно, что нынешнее миролюбие бушменов было вызвано этими факторами (Казанков, 2002, с. 51). Не зря в наиболее жестокой форме все эти "мужские ритуалы" зафиксированы в отдалённых уголках Тихоокеанского региона – потому что туда длинные руки западной цивилизации дотянулись в последнюю очередь. В пользу этой мысли говорит и тот факт, что все жестокие мужские ритуалы и групповые изнасилования женщин в основном были записаны путешественниками конца XIX и начала XX веков, тогда как уже к середине прошлого века среди аборигенов об этих традициях остались лишь рассказы – мол, "наши предки когда-то делали так". И вместе с этим осталась мифология, где в веках была запечатана идеологическая подоплёка мужского господства. Она идентична как для околотихоокеанского региона, так и для Африки – откуда все и вышли. Те же хадза нынче уже лишь на словах говорят, что женщину, увидевшую обряд эпеме, следует убить или изнасиловать, – никто так уже не делает, но память о должном жива. Даже когда некоторые африканцы уже перешли к добыче железа, тайные обряды кузнеца по старому, обкатанному тысячелетиями сценарию, по-прежнему запрещалось видеть женщинам и детям: как замечают исследователи, "ранее нарушение табу каралось смертью" (Иорданский, 1991, с. 61). Точно так же и у бушменов есть свой священный огонь, зажигаемый мужчинами, видеть чего женщины и дети не могут. У африканцев бамбара при вступлении мальчиков в тайный мужской союз дети приносили клятву старейшине – "не раскрывать секреты братства посторонним, в особенности девочкам. Вождь группы обращался к каждому из них: "Если ты заговоришь, если ты раскроешь свою клятву, ты умрёшь". И дети хором повторяли: "Пусть я умру!" (там же, с. 87). Ну и конечно, это тайное братство затем периодически устраивало клоунаду с приближением угрожающего духа Симо к деревне, прятаться от которого должны были именно женщины. "Вся система была мощным средством удержания женской половины деревни в покорности" (там же).

Вся эта схема с сотворением некоего тайного знания буквально из ничего и исключением женщин и детей из круга посвящённых безумно стара. И родом она именно из Африки.

Да и вообще нельзя не заметить, что, согласно изложенной выше гипотезе древнего рождения брака, сам по себе факт его существования у какого-либо народа, каким бы эгалитарным он сейчас ни был, оказывается чётким индикатором как минимум мужского господства над женщиной в прошлом, что уже не позволяет говорить о былом эгалитаризме. К примеру, у тех же андаманцев, проживших в изоляции на Андаманских островах около 30 или даже 50 тысяч лет, "измена жены может грозить смертью не только ей, но и её возлюбленному" (Маретина, 1995, с. 154) – и это притом, что обычно их принято описывать как народ с выраженным равенством полов. В том же духе и у всеми любимых бушменов: хоть часто и принято говорить о равнопроавии их мужчин и женщин, но исследователи не любят обращать внимания, что и у них "все первые браки устраивают родители" (Lee, 2012, p. 86), "и девочки не имеют права голоса в этом вопросе" (р. 89). При этом "в некоторых случаях девушки пытались покончить жизнь самоубийством, не позволяя заключить брак" (p. 90). То есть и принудительный брак по договорённости, когда родственники невесты решают за неё, есть и у бушменов.

Хорошо развенчивают миф о равенстве полов среди бушменов конкретные цифры: 23% убийств у них связаны с сексуальной ревностью (Lee, 1979). То есть, как и во всём мире, мужья-бушмены убивают бушменок-жён. "Домашнее насилие распространено среди семей бушменов сан на юге Африки. Согласно сообщениям женщин, бойфренды и мужья били их, наносили ножевые ранения или ожоги. Часто мужчины были пьяны, но также случалось, что они били женщин за то, что те не выполняли приказы делать или не делать что-то" (Felton, Becker, 2001, p. 57). Часть учёных утверждает, что семейное насилие у бушменов возникло сравнительно недавно из-за усиливающегося воздействия цивилизации, но если верить самим бушменкам уже преклонного возраста, "в старые времена, то есть в молодости, когда они жили в центральной части Калахари, сексуальная ревность играла доминирующую роль, как и "недопонимание" между мужьями и женами […] Драку всегда начинали мужчины" (там же). У бушменов также распространены изнасилования, включая и групповые (p. 61). Так что образ тихого, мудрого и миролюбивого бушмена, созданный в ранних работах 1960-х, оказался сильно идеализированным. Да и если бы мужчины и женщины бушмены действительно были равноправными, а в их семьях царила гармония, то пришлось бы тогда взрослой бушменке успокаивать девочку-подростка, боявшуюся предстоявшей ей свадьбы, поясняя: "Мужчина тебя не убьёт; он женится на тебе и станет для тебя как отец или как старший брат"? (Моррис, 2017, с. 88).

Не удивительно, что сходная картина есть и у якобы эгалитарных пигмеев Конго. У них распространена такая схема, при которой мужчина, изъявивший желание жениться, должен обещать брату невесты свою собственную сестру в качестве жены (то есть пресловутый обмен женщинами). Этнограф Колин Тёрнбулл, проживший среди пигмеев некоторое время, описывал, как пигмей впал в ярость, когда его сестра, вопреки традиции, отказалась выходить замуж за брата его будущей жены. Брат прилюдно избил сестру, почти даже убил. "Когда он закончил с Ямбабо, она представляла собой жалкое зрелище, поцарапанная и истекающая кровью, с заплывшим глазом. И всё же она отказалась выйти замуж" (Turnbull , 1961, p. 207). Интересно, что смотревшие на это соплеменники одобряли поведение брата, а один из них даже сказал, что "возможно, ему следовало бить её сильнее, потому что некоторым девушкам нравится, когда их бьют" (p. 208).

Точно такая же картина характерна для многих и многих регионов мира. У новогвинейских племён также, "вступая в брак, мужчины чаще всего обмениваются сёстрами. Когда молодой человек женится на девушке, то от него ждут, что он выдаст свою сестру за брата своей жены. Если он почему-либо не может этого сделать, ему приходится платить за невесту большой выкуп. Девушек всегда выдают замуж братья" (Бьерре, 1967). Ну и конечно, для новогвинейских невест, как и для невест всего мира, характерно нежелание выходить замуж, сопровождаемое слезами и даже попытками побега.

Последние исследования (Walker et al., 2011) в полном соответствии с предложенной здесь гипотезой показывают, что брак по договорённости (когда родственники выдают невесту замуж против её воли) был, вероятно, самой ранней формой брака и, поскольку сейчас характерен для большинства охотников-собирателей по всему миру, то, значит, зародился ещё до выхода первых sapiensиз Африки – то есть никак не позже 50 тысяч лет назад (а вероятно, и несколько сотен тысяч лет). Учёные делают важное замечание: "брак по договорённости не связан с такими средовыми переменными, как широта, температура, среда обитания, мобильность, качество питания, плотность населения или какие другие". То есть форма брака не зависит от внешних условий. Раз так, то ответ надо искать именно в сфере древней идеологии – мужского господства и престижа.

Становление мужских ритуалов и мифологии стало средством утверждения мужского господства и обоснования подчинённого положения женщин. Антрополог Пьер Кластр видел в мужском господстве реакцию мужчин на существование невыносимого для них факта, который они всеми силами выбивают из своего сознания: речь идёт о фактическом превосходстве женщины над мужчиной. Мифы, являющиеся отображением этой мысли, которая присутствует в подсознании мужчин, очень хорошо отражают эту перевёрнутую ситуацию. "Мифы всё излагают, перевернув порядок существующих вещей и представляют судьбу общества как судьбу мужскую, а в действительности всё наоборот: судьба общества – это судьба женская, вот в чём очевидная истина. Итак, что же получается, мужчины более слабы, покинуты и неполноценны? Именно это и признают мифы почти во всём мире. Ведь они представляют потерянный золотой век или рай, которого нужно достигнуть, как бесполый мир, как мир без женщин" (цит. по Рулан, 2000, с. 147).

"Гендер – это не природно-физиологические различия между полами. Это культурная классификация, основанная на половом разделении труда, которое может быть единственной высокозначимой культурной формой. Если гендер создаёт и устанавливает неравенство и господство, что может быть важнее него? Как могло бы выглядеть и развиваться человеческое общество без гендера?" (Zerzan, 2010).

Нельзя обойти вниманием и такую популярную концепцию, по которой все описанные "мужские" психологические особенности (склонность к агрессии, неопрадавнному риску, высокой конкурентности) определяются некими биологическими факторами (генами, гормонами и т.д.). Это действительно очень популярная версия, но при этом совершенно несостоятельная. В рамках данной книги не очень уместно расписывать несостоятельность применения каких-либо инстинктов или биологических "предрасположенностей" к поведению человека, поэтому могу лишь отослать к своей предшествующей книге "Мифы об инстинктах человека", где подробно расписано всё о природе инстинктов у животных и их отличия от формирования поведения человека. И правда очень часто сложившееся положение вещей описывается отсылкой к каким-то биологическим истокам, и порой такая позиция разделяется даже учёными. Ещё в 1969-м антрополог Лайонел Тайгер (Lionel Tiger) опубликовал нашумевшую работу "Мужчины в группах" (Men in groups), где пытался обосновать, что знаменитая склонность мужчин к формированию обособленных от женщин групп (мужских союзов) уходит корнями в древнюю охоту на мегафауну (и здесь наши взгляды сильно сходятся), но при этом делает упор на то, будто эта склонность тогда же и закрепилась в мужчинах генетически (и тут наши взгляды расходятся). С позиции Тайгера, Великая охота определила не столько культуру человека, сколько сами биологические основы его поведения. Творчество Тайгера вызвало много справедливой критики со стороны научного сообщества. В действительности, это всеобщая проблема, когда учёный зоолог (или даже антрополог) приступает к поискам причин человеческого поведения, ведь поведением наиболее досконально занимается психология, а потому именно с изучения научной психологии и надо начинать, но многие авторы игнорируют её.

Тайгер утверждал, что формирование мужских союзов было необходимо в условиях охоты или военных стычек с другими группами, а потому без крепкого доверия и без "чувства плеча" было не обойтись. Но если бы Тайгер интересовался психологией, то знал бы, что для мужчин как раз-таки характерна повышенная внутригрупповая конкурентность: мужчины (даже друзья) борются за статус лидера, они стремятся превзойти друг друга в возможных достижениях, а потому для мужской дружбы всегда характерно напряжение (обо всём этом подробнее поговорим в последующих главах, а пока лишь всё в общих чертах). Изучая поведение мужчин, складывается впечатление, что они создают союзы как раз для конкуренции – либо друг с другом внутри них, либо же с другими группами (но часто и то, и другое сразу). С другой стороны, ладно, допустим, мужчины в древности действительно формировали союзы для лучшей поддержки друг друга, но почему тогда в итоге для мужчин всего мира оказалось так важным непременно изгонять любую женщину из своего союза? Если в их мужском союзе уже налажена поддержка и "чувство плеча", то как этому мешает женщина(-ы)? Почему вход в туземные "мужские дома" строго настрого закрыт для женщин, вплоть до угрозы смерти? Почему мужчинам так принципиально иметь какую-то свою деятельность, категорически отличную от женской? Почему мужчинам даже на пространственном уровне запрещено плотно взаимодействовать с женщиной? Почему всё женское объявлено нечистым и презренным? Причём здесь какая-то генетическая база?

Гендер (все эти специфические представления о "мужском" и "женском") создаётся исключительно культурой – не биологией. Что характерно, в разных культурах гендер выражен через разные явления: у охотников-собирателей это обязательно охотящийся мужчина и собирающая женщина, у скотоводов с мелким скотом это пастух мужчина, а женщина же снова собиратель и занимающаяся обустройством жилища, поддержанием очага, тогда как у скотоводов с крупным скотом женщине уже вполне доверятся уход за скотом мелким (козы, овцы), а мужчина же занимается уже чисто крупным скотом (причём в те моменты, когда мужчины покидают селение – на войну или торговлю, – то на женщину ложится и уход за крупным скотом). То есть всё это гендерное деление – оно сугубо условное и не связано с какими-то объективными факторами как таковыми. Просто принято, что мужчина и женщина должны заниматься разными делами, и всё. В средневековой Европе женщине, как и всегда, дозволен очень ограниченный круг занятий, тогда как мужчина занимал все ведущие должности (причём женщинам именно запрещалосьзанимать те же должности: быть юристом, лекарем или учёным, то есть это был вполне сознательный и откровенно культурный запрет, не зависящий от какой-то "биологии" (ведь те редкие случаи, когда средневековой женщине всё же удавалось всеми правдами и неправдами совершать запретную для неё деятельность – лечить, писать философские трактаты, – показывают, что объективно она могла с этим справляться, запрет был чисто культурного характера). Кроме того, что именно мужчины всегда принимали законы, запрещающие женщинам голосовать и получать образование, с индустриализацией (вплоть до XX века) именно мужчины же выступали активными противниками женской работы на фабриках и заводах – просто у мужчин должна быть (любая, но максимально престижная) деятельность, отличающаяся от женской. У мужчины должно быть своё сакральное место, куда женщине нет входа. Всё это указывает, что в человеческой культуре с самой древности для мужчин и женщин был императив различаться – это было именно культурное требование. И выражалось оно уже даже в процедуре обрезания для обоих полов в раннем детстве: мальчикам срезали крайнюю плоть (так как она походила на женские половые губы), а девочкам отсекали клитор (так как он походил на маленький пенис). То есть гендерные различия целенаправленно воспроизводились даже путём "корректировки" естественного, данного от рождения тела. Люди "исправляли" природу, подгоняя её плоды под собственные представления о должном.

Все механизмы поддержания гендера – сугубо культурного характера, а не какого-либо "природного". И правда, если бы к этой дифференциации была как-то причастна "биология", то разве пришлось бы выстраивать такие сложные культурные механизмы для её оправдания и поддержания? Если бы половое разделение прав и обязанностей опиралось на биологию, то оно бы одинаково устраивало оба пола, но почему же всегда и везде именно женщины стремились вырваться из-под мужского гнёта? Кто-то может сказать, будто гендер оберегается всем обществом, но это неправда. Если углубиться в данные возрастной психологии, социальной истории и этнографии, то можно увидеть, что гендер оберегается главным образом мужчинами, это противопоставление "мужского" и "женского" почему-то важно именно для них. Примерно с 4-летнего возраста мальчики вдруг перестают играть с девочками и начинают играть только с мальчиками, причём девочек в свои игры они не берут (Кон, 2005a, с. 245). А вот девочки же не имеют такого запрета на игры с мальчиками и потому без особого труда берут в свои игры тех редких из них, кто на это отважится (как правило, это изгои из мальчуковой группы). Точно так же примерно с 5-летнего возраста мальчики вдруг начинают делить еду на "мужскую" и "женскую" (конечно, "мужская" – это красное мясо, а "женская" – овощи и фрукты), тогда как девочки такого разделения ещё не проводят (Graziani et al., 2021). Для них это не важно. А вот для мальчиков уже важно. "Инициаторами и защитниками этой сегрегации чаще бывают мальчики" справедливо заключают исследователи (Кон, с. 245). То есть мальчикам не столько важно объединяться с другими мальчиками, сколько противопоставить себя девочкам. И все эти пресловутые мужские союзы древности – это в первую очередь именно способ противопоставления мужчины женщине, а не для построения мужской дружбы и обретения "чувства плеча".

Но почему вдруг это противопоставление "мужского" и "женского" так важно именно мужчинам? Скорее всего, именно потому, что в нём мужчина занимает привилегированное положение, а женщина – приниженное. Женщина нечиста и опасна (с ней надо по возможности меньше взаимодействовать), а быть мужчиной же – предмет священной гордости, и быть среди мужчин – также. Именно поэтому на вопрос, почему гендер оказался одним из самых устойчивых явлений культуры, можно ответить просто: потому что он касается представлений о "мужской чести", о его значимости и грандиозности в этой культуре. И мужчина готов отстаивать эти представления, даже карая женщин смертью.

Как давно сложился такой порядок? Датировать рождение гендера и связанного с ним брака сложно. Как описано выше, это началось не раньше, чем охота на мегафауну, но когда началась эта охота, в науке остаётся дискуссионным вопросом. Есть свидетельства, что такое могло случиться уже 1,3 млн. лет назад (Марков, 2011, с. 168; Balter, 2010). Но даже если Великая Охота действительно началась так рано, то вряд ли это быстро привело к рождению мужского гендера. Для этого ещё должна была сформироваться своя культурная база, символический фундамент из ритуалов, мифологии и конкретного образа поведения. Но тот факт, что в той или иной форме брак распространён по всему миру, говорит о том, что рождение гендера сложилось до выхода Homo sapiens за пределы Африки. Долго считалось, что это случилось около 100 тысяч лет назад, но по новым данным, это могло произойти и около 200 тысяч лет назад (Yeshurun et al., 2007). Иначе говоря, существование гендера и брака как способа его обслуживания, может быть очень древним.

3. Открытие отцовства

Как в науке, так и у обывателя очень популярен взгляд, будто уже в глубокой древности мужчине была "важна уверенность в собственном отцовстве", что и стало одной из возможных причин моногамии. Этот взгляд очень наивен. В действительности нет ни малейших доказательств, что явление отцовства (биологической роли мужчины в зачатии) было древним людям известно. Скорее всего, отцовство по историческим меркам было открыто довольно недавно. Чтобы понять, как это могло случиться, надо вернуться к первейшему "обмену женщинами" и понять, как именно он мог осуществляться.

Поскольку мы исходим из того, что до Великой Охоты древний человек практиковал неупорядоченные сексуальные связи (промискуитет), возможные свидетельства чего приведены в соответствующем разделе, то вариант с отцом, раздающим своих дочерей замуж с началом этой охоты исключён: при промискуитете отцовство как явление неизвестно. Женщины однажды просто рожают. Следовательно, обмен женщинами, каким он нам известен сейчас (отец выдаёт дочь замуж), – это уже более позднее явление. Изначально могло быть немного не так.

Как выглядит типичная семья при промискуитете, когда феномен отцовства неизвестен? Это семья из матери, её детей (дочерей и сыновей), а также внуков (от дочерей). Всё потомство подчиняется матери. Что изменилось с переходом к Великой Охоте? Как показано, возвышается фигура Мужчины, он становится грандиозным культурным феноменом. И с этим рождением культа Мужчины изначальная картина меняется: мужчины начинают формировать отдельные от женщин устойчивые группы (создаётся та самая дистанция между полами), и сопровождающая этот процесс культурная трансформация (новая мифология и т. д.) неотвратимо обволакивает уже и мальчиков, которым в будущем предстоит стать Мужчиной. Значение сына сильно вырастает. Рождение сына – предмет гордости для матери (тот самый феномен, который наблюдается и сейчас почти по всему миру). Мать рождает будущего Героя. Вся община смотрит на Него. Естественно, вместе с этим вырастает и роль брата в глазах сестры.

Значимость Мужчины оказалась такой большой, что даже тысячелетия спустя люди предпочитают делать аборт, узнав, что у них должна родиться дочка. За последние полвека по всему миру в результате избирательных абортов не родилось около 23 млн. девочек (Chao et al., 2019). "Когда речь заходит о рождении первого ребенка, родители в два раза чаще называют предпочтительным появление мальчика, среди отцов эта цифра равна четырём. Даже слово, которое существует в русском языке для обозначения первого ребенка – «первенец», мужского рода. Аналога женского рода не существует. Дети приходят в мир, где мальчикам отдаётся явное предпочтение" (Козлов, Шухова, 2010, с. 130). Даже в соцсетях родители делают заметки о сыновьях чаще, чем о дочерях, и эти заметки также получают больше «лайков» (Sivak, Smirnov, 2019).

Большая ценность рождения мальчика отражалась и в брачном обряде славян, когда на колени невесте усаживали ребёнка того пола, которого ей желали родить, – как правило, это был именно мальчик (Байбурин, 1993, с. 40). Фольклористы отмечают, что на Руси, женщин, рожающих девочек, даже считали "пустыми", неплодными (Бернштам, 2011, с. 98). Что касается усаживания мальчика на колени невесты в брачном обряде, то очень интересно в этом плане наблюдение за всё теми же андаманцами, прожившими в изоляции на островах 30-50 тысяч лет, – в брачную церемонию у них также есть традиция усаживания на колени невесте, но только жениха (Маретина, 1995, с. 179). Этнографы не раскрывают чёткого символизма этой традиции, но не исключено, что она также может быть выражением желания родить мальчика, и тогда это стремление оказывается действительно очень древним.

У шимпанзе матери доминируют даже над своими взрослыми сыновьями (Файнберг, 1980, с. 45), как бы ни был высок статус самца в группе, он всегда подчиняется матери. И как разительно в этом плане отличается человек в культурах с древней идеологией, где сыну позволено не только побить свою мать за измену отцу, но и выбирать ей мужа, если она овдовела (Артёмова, 2009, с. 425, 350). Вот это и есть результат древнего возвеличивания Мужчины.

Другая разница человека с обезьянами в том, что их самки свободно перемещаются из группы в группу (как правило, в поисках секса), а у человека же на это как раз налагается строгий запрет, и перемещения женщины из одного коллектива в другой жёстко контролируются мужчинами (брак, обмен женщинами). Став таким необходимым исполнителем непрестижных работ, женщина попадает под контроль Мужчины, и отпускать её отныне он не хочет. Вероятно, первым таким господином женщины стал именно её брат. Как упоминалось выше, в антропологии феномен господства брата над сестрой и её детьми известен как авункулат (лат. avunculus "дядя по матери"). Брат отдаёт свою сестру другому мужчине (замуж), но её будущие дети оказываются под его властью и опекой, а не под властью мужа.

В этом плане интересно, что по некоторым воззрениям лингвистики, в индоевропейских языках многие термины свойства? (родства по браку) производны от древнего названия сестры «suesor» ("sue" – "своя"). Именно от этого корня затем происходят «свёкры», "сватьи", «свояки» и некоторые другие родственники через брак (Трубачёв, 1959, с. 90). Важно, что «suesor» – это кровная сестра по отношению к говорящему (с. 66), то есть, возможно, терминология подразумевает именно брата центром отсчёта, это он говорит, и именно он же через сестру обретает новых союзников в лице её мужа и родни мужа, которых и называет терминами, производными от своей сестры. Если это предположение верно, то это может косвенно отражать древнее господство брата над сестрой.

Что важно, у обезьян связи между братом и сестрой в целом довольно слабы, и это сильно отличает их от человека (Chapais, 2008, p. 129). Это также может свидетельствовать, что с возвеличиванием Мужчины изначальное удержание женщин осуществлялось братом по отношению к сестре, к «своей». То есть авункулат и был началом мужского господства.

На протяжении всей эволюции человека женщины самостоятельно занимались детьми, но с началом Великой Охоты и с рождением Мужчины в воспитание детей вмешивается брат матери, он устанавливает покровительство над племянником. Как было описано для народов Новой Гвинеи, по достижении половой зрелости мужчины забирают мальчика от матери и проводят над ним обряды инициации. Вероятно, эта схема и была характерна для тех древних времён, когда мужское господство (в лице брата) уже установилось: даже в XX веке у многих племён с авункулатом достигший половой зрелости мальчик обязательно возвращался в дом дяди (Косвен, 1948, с. 13).

Выше было показано, что брак рождается как средство обеспечения существования мужского гендера. Если мы исходим из того, что в древности царили неупорядоченные сексуальные связи, то феномен отцовства не мог быть известен, и по этой причине самым первым господином женщины должен был оказаться именно её брат. Брат стал дарителем своих сестёр и их дочерей другим мужчинам, своим соратникам. Этот обмен выступал хорошим способом заключения союзов между мужчинами, выражая высшую степень их дружбы. Отданная другому мужчине сестра или племянница становилась его женой, тогда как он сам становился зятем её дарителю (брату). Так родился брак с его системами свойства?, и управляли им исключительно мужчины.

Чисто психологически сложно представить, чтобы между братом и сестрой, с детства растущими вместе, не возникали нежные отношения привязанности, такое непременно должно было случаться. Но установившаяся культура требовала обмена женщинами. Следы вмешательства такой культуры в отношения брата и сестры с целью разрыва их привязанности можно найти у некоторых современных племён Меланезии, где при достижении определённого возраста брату запрещаются любые контакты с сестрой. "Когда брат и сестра случайно встречаются вне дома на открытом месте, то они должны убежать в разные стороны или спрятаться. Если мальчик узнаёт следы ног сестры на песке, то ему нельзя идти по этим следам, так же, как и ей по его следам. Больше того, он не смеет произносить имён своих сестёр и побоится произнести самое обычное слово, если оно входит составной частью в имя кого-либо из них. Это «избегание», начинающееся с момента церемониала инициации (возмужалости), соблюдается в течение всей жизни" (Фрейд, 2005, с. 25). Наблюдая за отношениями между дядей и мамой, мальчик понимает, что он "наследник своего дяди и сам также будет господином над своими сёстрами, от которых к этому времени он уже отделён социальным табу, запрещающим между ними любую близость" (Малиновский, с. 47). Впрочем, антропологи привыкли трактовать эти табу на нежность между братом и сестрой как механизм предотвращения инцеста между ними (Панов, с. 214), что вряд ли соответствует действительности, так как выше мы уже видели, что инцест между растущими вместе маловероятен сам по себе (эффект Вестермарка).

Таким образом, картина древности, когда мужчины начали охоту на мегафауну, чем породили мужской гендер и половое разделение труда, прекрасно дополняется рождением авункулата (господства брата над сестрой) при допущении, что существовали неупорядоченные сексуальные связи (промискуитет), как и подобает всем приматам.

Тогда как исторически мог быть открыт феномен отцовства? Только в условиях уже сложившегося контроля женской сексуальности. То есть «моногамия» предшествовала открытию отцовства (Fox, 1997; Chapais, 2008), при свободном промискуитете это было невозможно. Сначала был налажен "обмен женщинами", затем возникло ограничение женской сексуальности как условие удержания женщины при одном мужчине, которому она вручена, и лишь так возникают условия для возможного открытия феномена отцовства – связи между сексом и зачатием, ведь женщина отныне занимается сексом не постоянно и со всеми, а лишь иногда и только с одним. Если муж вовсе игнорировал сексуальные потребности жены, то она и не беременела. Только так сквозь многие поколения люди могли догадаться о связи секса с зачатием, а следовательно, и об отцовстве. Если исходить из того, что и по сей день существуют народы, не знающие связи между сексом и беременностью (тробрианцы и др.), то открытие отцовства было сделано уже после выхода Человека разумного за пределы Африки и в разных частях света происходило независимо.

Брак возник до открытия отцовства, а не наоборот, как часто гипотезируют антропологи и социобиологи. Даже и сейчас существуют народы, где брак уже есть, а вот феномен отцовства по-прежнему неизвестен. При этом там сохраняется и господство брата матери над её детьми, то есть авункулат.

Как было указано в разделе "Фигура Отца", похоже, открытие роли мужчины в зачатии по историческим меркам было совершено довольно недавно. В древних языках термин «отец» изначально описывал социальный статус мужчины, главу дома, а не его биологическую связь с ребёнком. Поскольку речь идёт о древних индоевропейских языках, то это может означать, что в ареале их распространения биологическое отцовство вполне могло оставаться неизвестным даже около 5 тысяч лет назад. К тому же в этих языках для обозначения сына существовали два термина: «сунус» и «путра» – причём первый термин связан с материнской функцией и происходит от чего-то близкого к "рождённый матерью", тогда как второй термин производен от "зачатый отцом". Так вот обозначение сына как "рождённого матерью" ("сунус") было куда более древним и распространённым, а понимание сына как "зачатого отцом" было довольно поздним и менее распространённым (Трубачёв, 1959, с. 50–52). Китайские источники IV в. до н. э. также сообщают, что в ещё более древние времена "дети знали только своих матерей, но не отцов" (ван Гулик, 2000, с. 19).

Косвенным свидетельством в целом недавнего открытия отцовства могут служить и палеолитические «венеры», если исходить из гипотезы, что они символизировали женское плодородие, так как изображали беременных женщин. Эти древние статуэтки могут быть свидетельством сакрального отношения древних людей к беременности, которую они никак не могли объяснить, кроме как некими таинственными силами. Тот же факт, что «венеры» наиболее распространены именно в палеолите и исчезают в неолите (около 10 тысяч лет назад), как раз и может намекать, что в это время и был открыт феномен отцовства – причастность мужчины к оплодотворению, что и привело к десакрализации беременности.

Достоверно известно, что отцовство было известно уже в Древней Греции, вокруг чего даже сложился настоящий культ Отца (см. Зойя, 2017). Можно предположить, что в районе Средиземноморья и в ближайших частях Азии это знание могло (и должно было) возникнуть ещё раньше, но вот насколько именно раньше, уже никто не скажет. Необходим обширный анализ древних текстов под критическим углом высказанной гипотезы (что биологическое отцовство по историческим меркам было открыто не так давно), чтобы проверить её состоятельность. Антропологи, полагающие промискуитет важной чертой древнего человека, также считают феномен отцовства в целом недавним открытием (Fox, 1997; Chapais, 2008). "Отец – это хрупкая и недавняя пена на долгой волне человеческой эволюции" (Зойя, 2017). Советские учёные также отмечали, что все функции дяди по матери переходят к мужу (отцу) менее 10 тысяч лет назад (Косвен, 1948, с. 32), и можно полагать, такой переход функций мог быть связан как раз с открытием феномена отцовства и с пониманием того факта, что дети женщины принадлежат не её брату, а мужу. Но даже если отцовство и было открыто примерно тогда, то всё равно нет оснований считать, что оно тут же приобрело ценность – какая-либо значимость не вшита в отцовство само по себе, для этого необходима какая-то идеологическая база или же практическая полезность. Если мы говорим о времени не более 10 тысяч лет назад, то эта эпоха известна рождением земледелия и скотоводства. В ту пору дети могли понадобиться мужу (отцу) именно в качестве рабочей силы по обслуживанию хозяйства, что и могло послужить причиной отнять у дяди власть над детьми. Но, конечно, возможно, всё было и как-то иначе.

Если всё действительно так, то предположение о недавнем открытии отцовства может объяснить, почему этот институт до сих пор так плохо прописан в человеческой культуре. Как бы ни были некоторые авторы склонны идеализировать роль отца, в действительности она вряд ли когда-либо была реально значимой. Отец – это всегда было о власти, нежели о чём-то ещё. Антрополог Луиджи Зойя написал полное драматизма сочинение об Отце, где особой грустью наполнены главы о XX веке и о якобы упадке роли отца в жизни детей (Зойя, 2017). Но не было никакого упадка. Взаимодействие отца с детьми всегда было незначительным, и очень часто было окрашено скорее негативно, чем позитивно (см. "Детско-родительские отношения прошлого"). Как для прошлых эпох, так и для современности "при всей вариабельности отцовских образов, психологическая близость между отцом и сыном – явление редкое и скорее исключительное" (Кон, 2005). Институт отцовства (некой особой связи отца и детей) никогда не был развит. Если биологический отец был «открыт» лишь несколько тысячелетий назад, то никакой иной роли, кроме властно-распорядительной, для него впоследствии так и не нашлось. Давно ставший классическим эксперимент Ури Бронфенбреннера показал, что хотя отцы и склонны сильно преувеличивать время своего контакта с детьми, в действительности они делают это в среднем 2,7 раз в день при средней продолжительности в 37,7 секунд (Обухова, 2013, с. 163). Сходные цифры получены и в более поздних исследованиях (Бадентэр, с. 273). Даже в тех семьях, где родители придерживаются принципов равенства, отцы проводят наедине с ребёнком в четыре раза меньше времени, чем мать, "и не обнаруживают такого же чувства ответственности по отношению к нему" (там же). Так часто звучащее сейчас требование/пожелание эмоционального и деятельного контакта отца с детьми – это новомодное веяние последних десятилетий (Тартаковская, 2005, с. 197), которое на деле осуществляется из рук вон плохо, и лишь единицы отцов действительно могут следовать этому призыву.

В психологии хорошо известно, что отец, позитивно и плотно взаимодействующий с детьми, действительно оказывает колоссальное влияние на их развитие (Parke, Sawin, 1976; Ninio, Rinott, 1988), но нюанс в том, что таких отцов очень мало, они большая редкость. Лишь 23 % молодёжи отмечают влияние отца в период взросления (Реан, 2017). Степень одиночества подростков в полных и неполных семьях существенно не различается (Зайцева и др., 2017), и широко распространённое мнение о неблагополучии детей из неполной семьи не подтверждается исследованиями (Крюкова и др, 2005, с. 53). То есть, можно сказать, отец отсутствует в обеих семьях – и в полных, и в неполных. Во многих семьях отец, присутствуя физически, отсутствует психологически, оказываясь неким вынужденным соседом своей жене и её детям, вечно лежащий на диване и смотрящий телевизор, этакий "чужой среди своих" (Шнейдер, 2013, с. 31).

Психологи отмечают, что тёплые отношения между отцом и сыном встречаются очень редко, и когда сыновья рассказывают об этом, то складывается впечатление, что у многих мужчин "был один и тот же отец, все отцы сливались в один персонаж, архетип отца: чуждый призрак, полутиран, павший полудеспот, и в этом достойный жалости. Неловкий, стесняющийся или не чувствующий себя как дома мужчина; раздражённый человек, плохо владеющий своими эмоциями" (Бадентэр, с. 239). Но больше, чем на насилие, сыновья жалуются на отцовское отсутствие. При этом отсутствие это прежде всего относится к отцам, живущим дома, но "играющим роль призрака" (там же). Неспроста современный отец так рвётся на рыбалку или в гараж: исследователи так и окрестили их – "гаражная популяция мужчин" (Комарова, 1990, с. 75). Роль Отца в культуре настолько нова, что попросту ещё не прописана в её кодах. И те редкие мужчины, которым всё же удаётся построить хорошие отношения с детьми, оказываются по-настоящему старательными первопроходцами в этом деле.

Луиджи Зойя справедливо замечает о ближайших к нам обезьянах: "Существование самцов не имеет смысла на индивидуальном уровне. Они – просто генетический резервуар для следующего поколения", но при этом Зойя даже не думает посмотреть ровно под этим же углом на человеческого мужчину, на отца. Отец – это миф. Такой же миф, как и Мужчина. И эта тоска по Отцу, играющему со своими детьми и наставляющему их, так свойственная некоторым авторам, – это скорее плод осознания, что такого отца как раз нет, да никогда и не было. А так хотелось бы… Сотни тысяч лет мужского господства отчётливо проступают во всех аспектах культуры, тогда как более поздняя фигура Отца оказалась такой новой, что роль для неё и в воображении философов прописана слабым пунктиром. "Даже спустя длительное время мужчина несёт в себе тревогу по поводу той бесполезности, которая характеризовала самца обезьяны" (Зойя, 2017).

Заключение

Помните, в разделе "Культура диктует видение" было рассказано, что учёные-мужчины по какой-то причине долгое время не могли разглядеть промискуитет у самок животных, а способными на это оказались только учёные-женщины? Учёные-мужчины всегда и везде склонны видеть либо моногамию (один самец + одна самка), либо полигамию (один самец + много самок), но никак не промискуитет (много самцов + много самок). Почему-то именно концепция неупорядоченных сексуальных связей, сексуальной свободы обходит сознание учёных-мужчин стороной. На этот же нюанс обращают внимание Кристофер Райан и Касильда Жета: почти все антропологи, строя гипотезы о древнем человеке, говорят либо о моногамии, либо о полигамии (Райан, Жета, с. 34), промискуитет же решительно избегается. И это притом, что наши ближайшие родственники шимпанзе откровенно промискуитетны, и этот факт сам по себе уже как бы кричит, привлекая внимание. Но нет, этого не происходит. Учёным-мужчинам или не хочется, или очень трудно представить неупорядоченные сексуальные связи у наших предков. Не в том ли дело, что как при моногамии, так и при полигамии (гарем при одном мужчине) сохраняется концепция мужского господства? И там, и там мужчина главный. И только при промискуитете его нет, этого мужчины-господина. Промискуитет – угроза мужскому господству? Сам факт, что женщина вольна выбирать себе сексуальных партнёров, не останавливаясь ни на ком надолго и никому при этом не принадлежа, не укладывается в понимание людей, воспитанных в культуре мужского господства, он вызывает негодование, возмущая до глубины души. Нет ничего более отвратительного, чем женская сексуальная свобода. Потому что она говорит об утрате мужского господства над женщиной. Исследуя деревенские песни и былины, где жену-изменницу карает муж, фольклористы также приходят к выводу, что "женская неверность заслуживает смерти, потому что она угрожает самим основам патриархальности" (Адоньева, Олсон, с. 188).

Но каким бы ни был страх мужчин перед промискуитетом, это не отменяет факта, что до рождения гендера человечество неизбежно было именно таким – обществом с неупорядоченной сексуальностью (Cucchiari, 1992). Просто об этом предпочитают не думать.

Брак (и присущий ему контроль женской сексуальности) когда-то выступил главным механизмом порабощения женщины. Феминистки прошлых веков сумели это разглядеть и уже в XVII веке открыто заявляли, что брак – это "столп фаллократического общества", а муж, дети и родственники мужа – настоящий бич для женщины (Бадентэр, с. 27). В 1792-м году именитая феминистка Мэри Уолстонкрафт прямо сравнивала брак с кандалами для женщин. "К 1850-м годам стало общим местом сравнивать брак с рабством на основе неравного разделения прав между супругами" (Ялом, 2019, с. 238). В 1890-м в своём манифесте "Сексуальное рабство" Вольтарина де Клер восклицала: "Да, наши повелители! Земля – это тюрьма, свадебное ложе – это тюремная камера, женщины – это заключённые, а вы – тюремные надзиратели!" Она замечала, что брак "делает каждую замужнюю женщину рабыней на цепи, вынужденной принять фамилию своего господина, брать пищу из рук своего господина, выполнять приказы своего господина и прислуживать его любовницам

При этом понимание ситуации не всегда было полным, и в переписке феминисток проскакивало: "Жизнь женщины не улучшится, пока она угнетаема в браке", и далее мысль, что брак должен строиться "исключительно на любви, понимании и равенстве между полами" (Ялом, с. 234). Это и есть шаткая иллюзия, поскольку брак исторически – именно механизм подчинения женщины, он только с одной целью и создан: поддержание жизнеспособности мужского гендера через подчинение женщины. Идея обслуживания Мужчины лежит в самой сердцевине брака, это его фундамент, и если эту идею убрать, то в браке пропадает всякий смысл.

Мысль о том, что брак должен строиться на любви и уважении, показала свою несостоятельность взрывным ростом разводов в XX веке, когда браки действительно стали заключаться именно на этом шатком основании. Брак по любви не длится долго: он никогда на любви не строился и никогда на ней стоять не сможет. Брак – он для другого. Он для мужчины, а не для женщины.

Ближе к современности критика брака со стороны феминисток сильно ослабевает, и они больше переходят к критике непосредственно самих мужчин. При этом продолжая выходить замуж. Есть подозрение, что отход от критики брака был обусловлен упростившейся в XX веке процедурой развода для женщин: теперь они могли просто прекратить брак по первому же позыву. И затем вступить в новый в надежде, что "на этот раз всё сложится иначе". Как иронизируют социологи, высокие показатели разводов не означают ещё, что браки находятся на пути к исчезновению. "Напротив, они более популярны, поскольку теперь каждый стремится иметь их больше, нежели прежде" (Коллинз, 2004, с. 561) – а ведь это не что иное, как маленький шаг к былому промискуитету.

Углублённый взгляд на историческое становление брака мог бы помочь женщинам, борющимся за свои права, делать это лучше. Отказ от института брака может скорее привести к деконструкции мужского гендера, к упразднению Мужчины, этого Великого Охотника и Господина женщины. Теоретик феминизма Гейл Рубин писала: "Моя мечта – это андрогинное и безгендерное (хотя и не бесполое) общество, в котором анатомическое устройство половых органов человека не играет никакой роли в том, какую профессию он выбирает, чем он занимается и с кем занимается любовью" (2000, с. 129). Всего этого можно достичь лишь упразднением брака, на котором зиждется мужской гендер. Тогда женщина будет способна объявить, что она никому не принадлежит и отныне свободна.

О необходимости избавления от мужского гендера специалисты говорят уже несколько десятилетий (Киммел, 2006, с. 411). Они призывают к реконструкции мужественности, "цель которой в том, чтобы сохранить все хорошие аспекты, относящиеся к роли, и устранить устаревшие и нефункционирующие части" (Бёрн, 2008, с. 189). Рассуждая о древнем положении вещей, Элизабет Бадентэр говорит: "Таких отношений между мужчиной и женщиной мы больше не хотим. И мы не станем оплакивать мужчину старого образца, умирающего у нас на глазах" (с. 156). "Кризис современности берёт свои начала в навязывании гендера. Разделение и неравенства начинаются в нём, когда символическая культура только появляется, вскоре став определяющей основой одомашнивания и цивилизации – патриархатом. Гендерная иерархия уже не может быть изменена так, как классовая система или глобализация. Без глубокого радикального освобождения женщин, мы будем преданы убийственному обману и искажению, что приведёт к ужасным потерям. В единстве естественных отношений, не основанных на гендере, может быть скрыт рецепт нашего освобождения" (Zerzan, 2010). Взгляд, что исторически именно гендер является основой всех последующих социальных иерархий наиболее чётко выражала Джоан Скотт. "Гендер есть первичное средство обозначения отношений власти", писала она, а "иерархические структуры полагаются на обобщённые понимания так называемых естественных отношений между мужчиной и женщиной" (Скотт, 2001).

Сравнение отношений в моногамных парах с отношениями в полиаморных союзах (где каждому дозволено иметь более чем одного сексуального и эмоционального партнёра) приводят учёных к выводу, что моногамия ограничивает женскую самостоятельность, умаляет её активность, и в целом моногамию можно определить как институт, поддерживающий систему гендерного угнетения (Ziegler et al., 2014). Преимущество полиаморных союзов состоит как раз в том, что традиционные гендерные роли в них уживаются очень сложно (труднее решить, кто главный и т. д.). Это лишний раз подчёркивает, что исторически моногамия (брак) была создана для обеспечения жизнеспособности мужского гендера.

Здесь надо сделать уточнение. В текстах сторонников феминизма нередко слышны призывы к созданию общества с гендерным равенством. Так вот эта формулировка кажется оксюмороном: гендер изначально возник как неравенство, это в самой его природе. И дело не в неравном распределении труда, трудового времени, а в неравном распределении его престижности – Мужчина взял на себя весь престижный труд, а женщине оставил труд презираемый. Собственно, именно потому гендерный порядок существовал столько тысячелетий – не потому что это было как-то разумно или соответствовало неким "объективным условиям", а потому что некоторая группа от поддержания такого порядка получала все статусные сливки. То есть гендер возник и зиждется не столько на разделении труда, сколько на разделении престижа – причём на разделении одностороннем, фактически на полной его монополизации. Это легло в основу гендерного порядка. Поэтому говорить о "гендерном равенстве" – это говорить о мёртвом гендере.