Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

3. Есть мясо – привилегия мужчин.

4. Охотничьи табу для женщин – по всему миру (см. Семёнов, 2002, с. 730).

5. Половое разделение труда зафиксировано в большинстве культур. Лучшего базиса, чем мегафауна, этому не найти.

6. Даже в современном браке сохраняется расстановка, что женщина выполняет все бытовые дела, а мужчина же делает минимум – он ждёт подвига.

7. Наскальная живопись по всему миру в сценах охоты всегда изображает мужчину (что, вероятно, говорит, что сложилось это ещё до выхода Человека из Африки).

Все эти факторы надо иметь в виду, когда мы допускаем, что когда-то в древности женщина могла охотиться наравне с мужчиной.

Возникает вопрос: почему женщины не воспротивились такому порядку? Как вдруг мужчины оказались способны обмениваться ими и при этом не получили отпора? Думать, будто женщины всегда принимали такое положение вещей за должное, будет ошибочным. Фольклористы указывают, что примерно 1/3 женских песен в русской деревне – протестные, их сюжет восстаёт против сложившихся традиций доминирования-подчинения (Адоньева, Олсон, с. 191). К тому же среди деревенских женщин всегда циркулировали заговоры на доминирование в доме: бабушки обучали им своих внучек перед замужеством (с. 88). То есть женщины не только осознавали своё подчинённое положение, не только были им недовольны, но и пытались как-то противостоять. Но наиболее полно картину женского недовольства ещё в 431 году до н. э. описал Еврипид в трагедии «Медея», где героиня горько произносит:

Нас, женщин, нет несчастней. За мужей
Мы платим, и не дешево. А купишь, —
Так он тебе хозяин, а не раб;
И первого второе горе больше.
И главное – берешь ведь наобум:
Порочен он иль честен, как узнаешь?
А между тем уйти – тебе ж позор,
И удалить супруга ты не смеешь. […]
Ведь муж, когда очаг ему постыл,
На стороне любовью сердце тешит,
У них друзья и сверстники, а нам
В глаза глядеть приходится постылым.
Но говорят, что за мужьями мы,
Как за стеной, а им, мол, копья нужны.
Какая ложь! Три раза под щитом
Охотней бы стояла я, чем раз Один родить.

Чтобы понять, почему женщины подчинились, надо учесть следующее: флёр Великого Охотника, величие Мужчины – это был грандиозный феномен. Вся развивающаяся культура начала вращаться вокруг него, мифы и ритуалы обволакивали Мужчину плотным облаком, и длилось это тысячелетия. Это была уже хорошо проработанная идеология, согласно которой Мужчина – единственный и непререкаемый авторитет. Идеология, пересаженная в голову человека, становится его психологией. Так случилось и с женщинами: они рождались и росли в этой культуре, впитывали её нормы и ценности, и не могли помыслить, что мир может быть устроен как-то иначе. Как говорили Маркс и Энгельс, мысли господствующего класса являются господствующими мыслями (1955, с. 45).

Мужчина был главным, Мужчина всё решал. Женщина должна была слушаться. Она верила в это и слушалась. Женщины подчинялись, потому что однажды так уже просто стало принято. Конечно, это не означает, что уход из родственной группы, где прожила с самого детства, в подчинение какому-то мужчине был для женщины простым делом. Это было тяжело. Всегда. Именно это и осталось зафиксированным в народных традициях известных как свадебный причет – исполнение невестой жалобных криков-песен о тяжёлой доле и нежелании расставаться с домом (о чём уже было в разделе "Восприятие брака никогда не было радужным"), и по наблюдениям этнографов, эти причитания были родственны с другими причитаниями – похоронными. Надо думать, параллели и атмосфера ритуалов были заданы неспроста: исторически девочки не очень хотели замуж.

Углубление в вопросы свадебного причета наводит на интересные мысли. Во-первых, распространённость "невестиного плача" поражает – этот феномен сопровождает свадьбы во многих частях света: не только на русском Севере (как многим привычно думать), но и в странах Средиземноморья, на Ближнем Востоке и в Африке. У некоторых бантуязычных народов традиция предписывает недельное рыдание невесты перед бракосочетанием, а когда же настаёт время уходить в дом жениха, она рыдает следующим текстом: "О, прощай родимый дом! Прощай навсегда! За что так жестоко поступили со мной отец и мать, братья и сестры! А ведь мне будет так одиноко! Муж станет бить меня, и никто мне не поможет!" (Асоян, 1987). Даже такой народ-изолят, как андаманцы, заселившие Андаманские острова Индийского океана 50-30 тысяч лет назад и начавшие контактировать с остальным миром лишь в XVIII веке, также имеют традицию свадебного причета (Маретина, 1995, с. 182), что может говорить о большой её древности, уходящей корнями ещё в Африку до расселения Человека. Особенно интересно, что у многих народов свадебный обряд представлен не только ритуализованным плачем невесты, но и её похищением, чему она активно сопротивляется (и при этом, конечно же, плачет). Так происходит и в Африке (Иорданский, 1982, с. 280), и у арабов на Синае (Геннеп, с. 116), и даже у ненцев Северного Ледовитого океана (с. 117). При этом подмечено, что от похищения невесту защищают не её родственники-мужчины, а подруги или родственницы (Иорданский, 1982, с. 280), то есть защитницы – это сугубо женская группа (Геннеп, с. 116). Невесту защищают женщины. У южно-индийских кхондов группа женщин, защищая невесту, даже вступает в вооружённые столкновения с друзьями жениха, используя камни и палки, так что эта "борьба это не просто игра: часто мужчины бывают серьезно ранены" (с. 118). Аналогичные традиции были записаны в середине XIX века у индейцев Амазонии (Берёзкин, 1987, с. 45). Мужчины же, родственники невесты, обычно оказываются в сговоре с женихом и, получив от него выкуп, либо просто безучастно взирают на похищение невесты, либо даже оказывают в этом пособничество. Учитывая эти нюансы, антропологи указывают, что распространённое мнение, будто подобные браки умыканием символизируют похищение невесты у семьи – ошибочно. В действительности картина скорее такая, что похищение происходит у всей женской группы, а не у конкретной семьи (Геннеп, с. 116). Это наблюдение напоминает и обряд алима у пигмеев Конго, когда половозрелых девушек запирают в большой хижине, на охрану которой выставляется отряд женщин с палками. В условленный час молодые парни предпринимают попытки прорваться в хижину (для секса), но встречают упорное сопротивление женщин-охранниц и часто оказываются побитыми (Патнем, 1961; Turnbull, 1957). То есть и здесь налицо противостояние коллектива женщин и коллектива мужчин, что может быть отображением каких-то драматических отношений между полами в древности.

Свадебный причет бывает двух видов: индивидуальный (причитает невеста) и групповой (причитают и все её близкие женщины), при этом считается, что групповой причет – архаичнее индивидуального, а "индивидуальное голошение – возможно, один из самых поздних этапов в эволюции плачевой системы" (Лапин, 2010). Что характерно, мужчины в свадебных причетах никогда не участвуют, только женщины (Левинтон, 1991). Это также может указывать на древнюю противоположность их ролей в этом процессе: конкретная женщина изымалась из конкретной женской группы по предварительному сговору мужчин (мужского родственника невесты с женихом из другого коллектива), и этому факту противилась не только сама невеста, но и все её подруги. В бракосочетании африканских тутси в ответ на плачь невесты её подруги отвечали причетом:

"Успокойся, ведь всегда так было.
Мужчина ведь не леопард,
Муж ведь не удар грома.
И твоя мать была женой твоего отца,
А что касается работы, то от неё
Ещё никто не умирал.
Никто не умирал от работы в поле
Или от домашних дел.
Никто не умирал от собирания хвороста
Или от стирки.
Но если ты думаешь на нас,
То мы не виноваты.
Мы не хотели, чтобы ты уходила,
Мы слишком любим тебя.
Это твоя красота виновата,
Причина в том, что ты прелестна…" (Асоян, 1987).

То есть, возможно, самый первоначальный "обмен женщинами" происходил именно в таких драматических тонах (с коллективным противодействием женщин). Конечно, как именно складывалась эта традиция, сейчас установить невозможно, но её древние корни – несомненны. И многое в ней позволяет предполагать, что с самой древности свадьба не была желанной для женщин.

Все эти архаичные брачные обряды заставляют думать, что тысячелетия назад далеко не все женщины и не всегда безмолвно повиновались такой культуре. В свадебных ритуалах разных народов есть не только чёткие элементы укрощения невесты, но и мотивы физического завладения ею, своеобразные охотничьи метафоры, в которых жених должен силой отнять у невесты какой-нибудь её девичий символ, после чего та делалась ему покорной (Байбурин, 1993, с. 69; Кузнецова, 1993, с. 58, 94). В свадебной обрядности славян для описания жениха порой применялись термины "погубитель" и "разоритель" (Левинтон, 1991), и лингвисты подчёркивали, что так "жених изображается охотником и наделяется соответствующими воинственными эпитетами" (Трубачёв, с. 95).

Вообще, может показаться странным и даже смешным, но в этнографии уже давно чётко установлено, что вооружённые стычки между разными племенами по всей планете происходили главным образом из-за женщин (Казанков, 2002, с. 116). Не из-за еды, воды или других ресурсов, а именно из-за женщин: мужчины одной группы совершают набеги на другие группы, что увести с собой женщин. Ошибочно будет думать, будто мужчины захватывают их по причине неуёмного сексуального аппетита. Нет, как написано выше, истинные истоки полигамии (как и брака вообще) – подчеркнуть собственный статус через обретение женщин, которые будут выполнять непрестижные ("нечистые") работы для мужчин. Престарелый австралийский абориген, вспоминая давно ушедшие времена, когда племена постоянно враждовали друг с другом, прямо признаёт: "Почти всегда женщины были причиной драк среди мужчин" (Рафси, 1978). "Женщины и свиньи – главная причина распрей", говорят наблюдатели про новогвинейских аборигенов (Бьерре, 1967). Старая меланезийка с Соломоновых островов вспоминала: "Много, много лет назад, когда и я была такой же молодой девушкой, юноши с Улавы похитили нас четырёх на берегу близ родного селения, связали и бросили в лодку. Одну из нас, которая отчаянно кричала и сопротивлялась, они убили палицами и швырнули в море, а с остальными уплыли в океан" (Гижицкий, 1974). У тасманийских племён, "когда мужчина достигал совершеннолетия, чтобы жениться, он обычно тайно или силой захватывал женщину из другого племени" (Murdock, 1934, p. 9). Американские индейцы кроу "часто женятся на женщинах, захваченных из враждебных племён, и при определённых обстоятельствах воровство женщин разрешено даже внутри племени. Однако одобренный способ заключения брака – покупка" (p. 274). Если вражеских мужчин у народа Самоа было принято убивать, то "женщин обычно щадят и раздают захватчикам" (p. 64). В конце XVIII века вице-губернатор одного из австралийских штатов описывал традицию похищения женщин у аборигенов: "сначала оглушенную ударами дубинок или деревянными мечами по голове, спине и плечам, каждый из которых сопровождается потоком крови, её тащат по лесу за одну руку с таким упорством и жестокостью, что казалось, она вот-вот оторвётся. Любовник, или скорее похититель, невзирая на камни или обломки деревьев, которые могут оказаться на его пути, озабочен только тем, чтобы передать свою добычу в целости и сохранности своей собственной группе, где происходит сцена, слишком шокирующая, чтобы рассказывать о ней […] Изнасилованные таким образом женщины становятся женами, включаются в племя, к которому принадлежит муж" (Collins, 1798). Излюбленной темой индоевропейской героической литературы был не только угон скота, но и кража невест, что, "по-видимому, отражает реальную практику. Примечательно, что эта практика настолько захватывает воображение, что её отголоски сохраняются в ритуалах, даже когда реальная практика больше не санкционируется обществом" (Arabagian, 1984). Интересно, что попытки определить происхождение слов "женщина" и "жена" в праиндоевропейском языке приводили часть лингвистов к таким исходным корням, как "бить/убивать" и "гнать", на что другие линвгисты реагировали: "Это сопоставление дало бы маловероятное значение "та, которую убивают (гонятся, чтобы убить)". Очевидно, эта этимология ошибочна" (Трубачёв, с. 108). Но описанные факты физического насилия при завладении жёнами у разных охотников-собирателей как минимум заставляют задуматься над неоднозначностью такого категорического вывода. Как отмечают исследователи, вероятно, именно завладение женщинами оказывалось реальной причиной многих межобщинных конфликтов, которые иногда лишь прикрывались поводами отомстить за нанесённое оскорбление или за какие другие обиды. "Аборигены никогда не захватывали у противника ни земли, ни материальных ценностей: единственным предметом их вожделений были женщины" (Шнирельман, 1994, с. 82). У некоторых народов более 90% столкновений происходили из-за женщин (с. 83).

Удивительно ли при всём этом, что в брачной обрядности разных народов оказываются скрыты некоторые элементы охоты? Например, мужики на Русском Севере обступали свадебный дом и палили из ружей в воздух, объясняя это чисто по-охотничьи, сравнивая невесту с куницей, которую выстрелы должны испугать и заставить впредь не высовываться из гнезда – то есть отныне жена должна сидеть дома при муже (Веселова, 2014). Если в древности мужчина женщину добывал (либо покупал у союзника, либо просто похищал, порой с боем), то совпадение образа невесты с дичью, с объектом охоты совершенно понятно и осталось зашифровано в брачной обрядности на многие тысячелетия. Выше уже говорилось, что в прошлом у нынче эгалитарных бушменов был распространён брак умыканием (то есть похищение невесты), но даже ещё в XX веке, если молодой бушмен похищает невесту, "а другого жениха у неё нет, то никто против этого не возражает" (Бьерре, 1964). У бушменов дзю/'хоанси "церемония бракосочетания включает в себя имитацию насильственного выноса девушки из хижины её родителей … Фактически "нормальный" брак дзю имеет много аспектов брака умыканием" (Lee, 2013, p. 88). В середине XX века это были уже ритуальные элементы, оставшиеся от некогда реально практиковавшейся традиции, которую учёные фиксировали ещё в начале XX века (Bleek, 1928, p. 33; Fourie, 1928). Этнографы давно пытались объяснить, почему в представлениях бушменов женщина часто эквивалентна дичи – то слону, то антилопе (Guenther, 2020). Особенно интересно, что девушка начинала ассоциироваться с канной – антилопой, считающейся особо желанной дичью, – когда у неё происходили первые месячные, то есть по достижении возраста, когда её можно взять в жёны. Видимо, не зря в языке бушменов "жениться" означается тем же словом, что и "забрать"/"поймать" (Bleek, 1928). У южноамериканских индейцев макуно брак умыканием прямо называется "охотой" (Barnes, 1999), и такой способ обретения жены практиковался когда-то по всему миру.

Охотничья метафорика содержится и в некоторых элементах обездвижения невесты перед свадьбой. У восточных славян "сразу после сватовства невеста резко изменяет свой образ жизни. Прежде всего вводятся ограничения на её передвижения. Не случайно период от сватовства до венчания на Русском Севере носит название "сидеть в невестах", она "обезножела". Она как бы лишается основных качеств живого человека: способности самостоятельно передвигаться, что-то делать, видеть и говорить" (Байбурин, 1993, с. 66). Понятие "девичья воля" касалось только периода до сватовства, тогда как замужество означало наступление неволи (с. 69). Сюда же можно отнести и распространённую у разных народов традицию покрывать голову невесты специальным платком, который бы скрывал её лицо, одновременно лишая обзора вокруг и возможности передвигаться самостоятельно – невесту водили за руку куда велел ритуал, таким образом подчёркивая её безвольное положение. Участницы подобных брачных ритуалов описывали, что главной эмоцией в тот момент был страх (Веселова, 2014). Славянскому "обезножению" вторит традиция некоторых африканцев, где у одних сразу после ставовства "девушка содержалась в заточении, не могла встретиться даже с подругами и всё свободное время занималась плетением корзин" (Асоян, 1987), а у других жених "обезноживает" невесту ещё конкретнее – пускает ей в бедро стрелу, чтобы "символически воспрепятствовать её побегу" (Рубин, 2000, с. 131). При этом, как замечают антропологи, "молодые жёны всё-таки почти всегда убегают". Но если у африканцев это был уже больше ритуальный жест, то у народов Огненной Земли в первой половине XX века было описано прямое применение стрел против жён: как и у всех народов, у племени она была традиция похищать женщин у соседних групп, таким образом становившихся жёнами захватчиков, но если вдруг новообретённые жёны всё же пытались сбежать в свою родную группу, новые мужья либо сильно избивали их, либо же прямо стреляли из луков по ногам (Bridges, 1948, p. 223). Так что можно думать, в глубокой древности такая практика женского "обезножения" имела не символический,а самый прямой характер.

В племенах австралийских аборигенов, где обращение мужей с жёнами известно небывалой жестокостью, одним из самых частых поводов для её демонстрации оказывается измена жены: случаи побегов супруги с любовником, широко описаны в этнографии (Артёмова, 2009, с. 428), и всё это несмотря на то, что наказание потом будет самым суровым. Выглядит оно примерно так: "муж безжалостно пронзает копьём свою жену, чтобы она больше не встречалась с другим мужчиной. Он почти что убил её, чтобы она больше не встречалась с другим мужчиной"; "мужчина бьёт свою жену палкой или бумерангом, бьёт и бьёт её, а не просто ударит один раз"; "мужчина бьёт жену безжалостно, бьёт, пока она не ранена, вся в кровоподтёках из-за его битья"; "Он перестал её бить, бедняжка лежит вся израненная, не может даже сесть" (с. 426).

Эти примеры из столь различных культур, разных уровней развития и разных концов света подсказывают, что и в древности, на заре создания брака, периодически картина могла быть сходной, что и отразилось в свадебных обрядах элементами «обезножения» невесты. В целом так и рождается существующий и нынче контроль женской сексуальности, несравненно более суровый именно к женщине. Мужская же сексуальная активность порицалась только в случае контактов с уже замужней женщиной, то есть принадлежащей другому Мужчине, это оказывалось покушением на его собственность.

Высокая женская сексуальность была большой силой (хотя не единственной и не главной), заставляющей женщину сбегать из-под контроля Мужчины, которого она должна обслуживать. В этом смысле женская сексуальность стала угрозой мужскому гендеру. И потому на неё были обрушены самые суровые репрессии. Это очень древняя история, безумно древняя.

"Моногамия была для женщин своеобразной культурной клеткой – одной из многочисленных клеток, устроенных социумом и искажающей либидо" (Бергнер, 2016, с. 133).

Есть одно меткое наблюдение: агрессию проявляет зависимый (услышал в каком-то сериале). И суть взаимоотношений мужчины и женщины хорошо укладывается в эту схему. Женщина стала жертвой в мужских играх престижа, медалью за Его заслуги и одновременно согбенным постаментом, на котором Он стоит. Отсюда столь трепетное и противоречивое отношение мужчины к женщине, отсюда столь ревностная забота о её сексуальных свободах. По-настоящему зависим в этой паре – Мужчина. Он очень хрупок и раним, отчего легко теряет над собой контроль, когда постамент начинает шататься.

Антропологи, выдвигавшие разнообразные гипотезы перехода человека к "моногамии" с упором на какие-либо биологические факты (гарантированное потомство от конкретного самца и т. д.) или экономические, не могли помыслить, что всё это не имело значения, а контроль женской сексуальности оказывается в этом деле не первичным, а вторичным явлением, следствием, а не причиной. Переход же от промискуитета к «моногамии» имел чисто идеологическую причину. Мужчины некоторых современных племён сурово карают жён за супружескую измену, но при этом без труда "делятся" ими с друзьями или с теми, с кем хотят подружиться (Артёмова, 2009, с. 351; Богораз, 1934, с. 137); у чукчей это даже называется "товарищество по жене" (Верещака, 2013). То есть дело не в какой-то репродуктивной стратегии, не в биологии, а откровенно в вопросах власти: женская сексуальность в такой системе ценностей должна быть полностью подконтрольна мужчине.

Склонность учёных XX века во всём искать пресловутую "объективную необходимость" ("раз так случилось, значит, в этом была некая объективная польза") послужила им определёнными шорами, мешавшими посмотреть на явление с непривычной стороны. Дело оказалось не в экономике и не в биологии, а в древнейшей идеологии, в способе осмысления реальности древним человеком, в культурном конструкте, вызревшем по нелепой случайности и без какой бы то ни было необходимости (охота на крупную дичь не была обязательной для выживания человека, так как основу его рациона всё равно составляла, как составляет и сейчас, растительная пища, а потребность в животном белке вполне удовлетворялась мелкой добычей, доступной и женщинам). Да, сложившийся и просуществовавший тысячелетия порядок был плодом случайности. Если допустить, что мегафауна бы никогда не существовала, то мир был бы другим.

Ещё в глубокой древности люди придумали мифы, должные объяснить, почему мир именно такой, а главное – почему он таким должен быть и дальше. Обывателю почти неизвестно, что у народов всех концов света существуют мифы о свержении власти женщин. Все они сводятся к сюжету, что женщины раньше правили, но что-то у них не получилось, и потому власть перешла к мужчинам, у которых всё вдруг заладилось (Абрамян, 1983, с. 82). Подобные мифы есть не только у таких "дремучих туземцев", как южноамериканские индейцы (Берёзкин, 1991) или африканцы (Power, Watts, 1997), но они были и у славян даже в XIX веке (Кабакова, 2001, с. 223; в этой версии мифа сообщается, что когда-то женщины были главными, а мужчины делали женскую работу, но однажды женщина побила бога и святого Петра, и лишилась власти). Учёные совершенно справедливо замечают, что миф вряд ли отображает реальное положение дел в прошлом (будто женщины действительно когда-то властвовали), а лишь попытку мужчин объяснить с помощью мифа, почему именно за ними закреплена власть сейчас.

Мифотворчество древнего Мужчины не блистало фантазией, и он придумал легенду, будто только мужчины способны взаимодействовать с некими духами и таким образом оказываются посредниками между мирами (Артёмова, 2009, с. 358). Мужчины даже разыгрывают странные ритуалы, целью которых оказывается вселить ужас в женщин и детей. По общей схеме на разных континентах мужчины уходят в лес якобы на охоту, но затем, ряженые в маски и в самые разнообразные костюмы из пучков травы и обрывков коры, шумно возвращаются в деревню и разворачивают перед женщинами устрашающие сцены, внушая, будто они настоящие духи и есть. Наиболее подробно данные мужские ритуалы индейцев Южной Америки и алеутов Аляски и Камчатки описаны в работе Ю. Е. Берёзкина "Голос дьявола среди снегов и джунглей: истоки древней религии" (1987), где приведено множество нюансов, характерных для каждого из указанных народов, но в целом ясно, что корни этого явления общие и уходят в глубокую древность. Аналогичные ритуалы есть и у народов Меланезии (хориоми у тробрианцев), во время которого ряженые мужчины, пришедшие из леса, громко свистят, издают много других пугающих звуков, заставляя женщин прятаться в хижинах, которые затем начинают закидывать ломтями глины, кусками дерева или морскими раковинами, чтобы поддерживать в женщинах страх (Белков, 2009, с. 202). Подобные ритуалы есть и у австралийцев (церемония огня у варрамунга), где также присутствует момент нападения мужчин на женский лагерь и забрасывание его кусками коры (Абрамян, 1983).

Австралийские мужчины во время тайных обрядов пускают себе кровь и мажут ей наконечники копий, затем возвращаются в лагерь и объявляют женщинам, что это "кровь гигантского питона Уонгара, которого они убили "там, на мужской земле". Когда проводились обряды кунапипи, женщины должны были думать, что звук гуделки, вращаемой в зарослях, – это голос огромной змеи, приближающейся от "земли мужчин" к "земле женщин". Как правило, устрашающие версии, в которых мужчины представляли свои обряды и мифы женщинам, были призваны воздействовать на воображение последних, подчёркивать значительность действий мужчин, усиливать как в женщинах, так и в мужчинах ощущение глубокой разницы между ними" (Артёмова, 2009, с. 382).

Это удивляет, но мужчины действительно разыгрывают настоящую фантасмагорию, при этом занимаясь явным подлогом, лишь бы возвысить свою роль над женщинами. Даже древние мифы они рассказывают в искажённом виде, укрывая подробности, где женщина представлена в более весомой роли, – и лишь потом, на ушко этнографу, они могут рассказать исходную версию мифа, пояснив, что женщины и дети не должны о ней знать (Абрамян, 1983, с. 85). В это сложно поверить, но все эти грозные мужчины-туземцы реально пускаются в фальсификации и откровенную ложь, когда дело касается поддержания их сакрального статуса. Причём некоторых из них, видимо, всё же тяготит это глупое действо, так как этнографы зафиксировали эпизод: "Как бы чувствуя свою вину, после смерти жены муж приходит на её могилу, признаётся ей в том, как её обманывали на празднике хориоми, и просит прощения" (Белков, 2009, с. 201).

Ещё интересно, что в этих разнообразных, но в то же время однотипных мужских ритуалах, запугивая женщин и детей, ряженые в демонических духов мужчины непременно требуют от них пищу (как правило, мясо). Эти псевдо-духи отнимают еду и скрываются в лесу. Конечно же, там мужчины просто тайком съедают всё отнятое сами. Часто оказывается, что в священные флейты и горны, звуки которых мужчины выдают за голоса духов, приближающихся к деревне, и одновременно же являющиеся вместилищами этих духов, требуется втирать животный жир или даже вкладывать кусочки мяса – якобы духи так питаются. То есть их надо кормить животной пищей. Не проглядывает ли в этом попытка ещё древнего Мужчины как-то обосновать необходимость собственной охоты на крупную дичь? Как уже было сказано выше, учёные более полувека бьются над загадкой, зачем мужчины охотятся на крупных животных, ведь эта деятельность оказывается менее результативной, чем охота на мелкую дичь или даже чем женское собирательство. Но мужчины всё равно охотятся – им это нравится, так они соревнуются в вопросах престижа. Так не было ли так, что ещё в древности люди сомневались в необходимости рискованной охоты на крупную дичь, для того и была придумана легенда об угрожающих духах, требующих животной пищи, добывать которую могут как раз мужчины? Они уходили добывать мясо и жир, чтобы якобы задабривать грозных духов и тем самым спасать женщин и детей? Это действительно может быть намёком на понимание ещё древними людьми отсутствия необходимости охоты на крупную дичь и попытку как-то её придумать. Эта придумка и вылилась в мифологию мужских ритуалов, распространённую по всему миру. Мифы южноамериканских индейцев прямо раскрывают эту схему: якобы в древности женщины владели ритуальным "мужским домом" и священными музыкальными инструментами (вместилищами духов), мужчины же занимали униженное положение, но однажды духи стали требовать у женщин мясной пищи, а поскольку охотиться могли только мужчины, ситуацию удалось в корне переломить и мужчины стали господствовать (Берёзкин, 1987, с. 98). Подобная связь обнаруживается и у африканского народа хадза (который в популярной литературе принято считать эгалитарным): помимо того, что инициированный охотник у них именовался эпеме (epeme), был у них и одноимённый тайный мужской ритуал, в рамках которого они поедали лучшие куски крупной дичи, и помимого того, что само это мясо также называлось эпеме, периодически мужчины устраивали типичный мужской ритуал: с криками они врывались в лагерь, будто напуганные духом Эпеме, который следовал за ними по пятам (разумеется, это снова был ряженый в перья и тёмную ткань мужчина), женщины же должны были непременно прятаться в хижинах. При этом "дух Эпеме" выискивает в деревне какие-либо женские предметы и ломает их (Woodburn 1964, p. 304; Power, 2015). Учитывая такую многозначность слова "эпеме", исследователи ожидали услышать какое-то сложное для него определение, но к их удивлению всё свелось к простой формулировке: эпеме – это мясо (Skaanes, 2017). То есть на примере хадза видна не просто связь, но даже тождество между охотником, мясом и духом, угрожающим женщинам. Всё это эпеме.

Тот факт, что женщинам не столько запрещена сама охота (они постоянно добывают мелкую дичь), сколько взаимодействие с орудиями охоты на крупную дичь (копья и стрелы), которые почти священны и считаются сугубо мужскими, действительно указывает на банальную монополизацию этой сферы мужчинами, снабдившими её устрашающей мифологией и идеологией мужского господства, тем самым возведя охоту в ранг важнейшей деятельности (без реальной её надобности). Так необязательная охота стала фундаментом древней человеческой культуры – достаточно было лишь хитрости и желания господствовать.

Порой во время мужских ритуалов женщины даже подвергаются актам физического насилия (Васильев и др., 2015, с. 368), вплоть до групповых изнасилований и убийств под предлогом того, что женщины якобы увидели запретного духа или его свящённую флейту, видеть которую дозволено только мужчинам (Берёзкин, 1987, с. 127). Практика жестоких групповых изнасилований женщин за нарушения ритуальных табу распространена у аборигенов по всему миру. "Это дом духа Каука", показывал южноамериканский индеец исследователю "мужской дом". "Это его священные флейты. Женщины не должны их видеть. Если входит женщина, то все мужчины забирают её в лес и насилуют. Так было всегда" (Gregor, 1985, p. 2). "Я не хочу видеть священные флейты", признавалась молодая туземка. "Мужчины меня изнасилуют. Я бы умерла. Вы знаете, что случилось с женщиной Ваура, которая видела флейты? Все мужчины изнасиловали её. Позже она умерла" (p. 103).

Во время мужских ритуалов, мужчины врываются в деревню, гонятся за женщинами, срывают с них одежды, стирают нарисованные узоры с их тел, а потом выкрикивают назидания: "Мы рисуем узоры, а не вы. Мы встаём и произносим речи, а не вы. Вы не играете на священных флейтах. Мы делаем это. Мы мужчины. Вы просто женщины. Ты делаешь хлопок. Ты плетёшь гамаки. Играешь на флейте Каука? Не ты!" (p. 113). Потом мужчины всё равно насилуют женщин.

Мужчины всеми силами стараются сохранить свой сакральный статус и придумывают некие тайные знания, которыми только они и обладают и выдавать кои женщинам нельзя под страхом смерти (Бадентэр, с. 119). Женщинам же остаётся только верить и во всём подчиняться. Этнографы сходятся в том, что все подобные ритуалы 1) оказываются как минимум очень древними, уходящими на десятки тысяч лет в прошлое, и 2) предназначены именно для поддержания верховенствующей роли мужчины в обществе, внушая женщинам мысль об их подчинённом положении.

Какое-то время считалось, что феномен мужских ритуалов распространён только в регионах вокруг Тихого океана и, соответственно, зародился где-то в Южной Азии уже после выхода Homo sapiens из Африки (то есть менее 50 тысяч лет назад). И поскольку в Африке аналогичных мужских ритуалов нет, то с самого начала для человека были характерны и равноправные отношения мужчин и женщин. Но дело в том, что всё это не так, и в Африке есть аналоги мужских ритуалов тихоокеанского региона – и у миролюбивых сейчас хадза, и у пигмеев. Ритуальные горны последних и сам ритуал носят название мол?мо, и участвовать в нём разрешено только мужчинам. "Африканские параллели делают излишними размышления о каких-то специфических меланезийско-индейских связях. Остаётся предположить, что либо сходные черты в культуре обитателей разных континентов независимо развились уже после расселения по ойкумене, либо перед нами древнейшее общечеловеческое наследие, которое сохранилось везде, где до недавних пор оставались крупные массивы первобытных племён" (Берёзкин, 1987, с. 154). "Можно предполагать, что мужские ритуалы, связанные с институализированным противопоставлением полов, возникли в Африке и были принесены в Австралию и на Новую Гвинею первыми сапиенсами" (Берёзкин, 2013a, с. 147), то есть в реальности речь идёт минимум о 50-60 тысячах лет (хотя из предлагаемой здесь гипотезы о связи мужского господства с охотой на мегафауну следует, что возраст этих ритуалов может исчисляться даже несколькими сотнями тысячелетий).