Каменное перо

Я родился и вырос в этом доме. А это значит, что круг моего общения состоял преимущественно из родителей. Сверстников я видел только во время редких вылазок в деревню. Разумеется, наблюдая за тем, как играют другие дети, я спрашивал у батюшки, почему мы живем так далеко ото всех и не можем ли мы переехать куда-нибудь поближе к деревне.

Мой батюшка не очень любил отвечать на вопросы, а на этот – особенно. Когда я спросил его в первый раз, он лишь грустно вздохнул. Как будто бы батюшка знал, что такой неприятный разговор должен был неизбежно случиться. Он сказал мне, что я еще слишком юн, чтоб понять причины, но иное положение вещей было бы решительно невозможным.

Сперва я нашел такой ответ удовлетворительным, но вопрос о причинах нашего добровольного изгнания преследовал меня еще долго.

Я представляю, что сделал бы на моем месте Принц. Он бы кивнул, вежливо поблагодарил отца за ответ, послушно отужинал с маменькой и батюшкой, дал им понять, что кризис любознательности миновал, задул бы в своей комнате свечу, лег бы спать… а потом, под покровом ночи, сбежал бы из дому и отправился исследовать мир. Он бы непременно вернулся, потому что Принц не любит причинять людям боль, а матушка наверняка расстроилась бы из-за его побега, но Принц нашел бы другой ответ – не тот, который дал мне отец.

Однако я не Принц.

У моего отца была густая длинная борода. Некогда она была иссиня-черной, но с годами в ней появились белые и серые прожилки, и он стал выглядеть очень почтенно. Матушка говорила мне, что в юности отец имел почти угрожающий вид. При этом она очень странно улыбалась, а в глазах ее блестели едва заметные искорки. Такие искорки появлялись у нее только тогда, когда она вспоминала их с батюшкой юность.

Мне было сложно поверить в свирепый вид отца, да и во многие другие ее истории, но я все равно слушал с упоением, потому что они были страшно интересными. Мать рассказывала о том, что родители отца были благородными, и его отец – мой дедушка – временами брал своего сына – моего отца – на охоту, а один раз они даже ходили в военный поход. В отличие от дедушки, отец не очень любил военные походы (что показалось мне тогда странным), он ненавидел холод мушкета и зловоние пороха, а потому при первой же возможности он отправился в путешествие и объездил полсвета. Он служил науке и сражался со стихией, он читал древние фолианты, о которых современные философы и мечтать не посмеют; он был по ту сторону картографированного мира и вернулся обратно, он вдоль и поперек исплавал океаны, он бродил по неведомым полуразрушенным городам и блистал на королевских приемах.

Матушкины истории обрывались только в двух случаях – если в комнату заходил отец и пронзал ее недовольным взглядом, или если я спрашивал ее, как они повстречались с батюшкой. Я спрашивал их, правда ли все это? Помнит ли о батюшке какой-нибудь государь? Где сейчас все найденные им сокровища? Они лишь качали головами, а мать добродушно посмеивалась.

Ни одна из ее историй не рассказывала о спасении прекрасной леди из обители коварного барона, хотя, как мне думалось, столь популярный сюжет просто обязан был повстречаться отъявленному путешественнику. Стоит сказать, что мать более чем подходила на роль принцессы, вызволяемой героем из затруднительного положения. Сейчас она уже немолода, но я знаю, что в юности она была очень красивой – она и сейчас сошла бы за первую красавицу, если бы мы жили вместе со всеми в деревне. Даже в городе она была бы очень приметной. С тех пор как я родился и стал помнить себя, она почти не изменилась. Ее светлые волосы немного потускнели, а в уголках глаз появились небольшие морщинки, которые ей очень идут. Мне кажется, что в иных вопросах она немного побаивается папеньки, но нет никаких сомнений в том, что она его очень любит, а он любит ее.

Одним словом, такая нестыковка в историях моей матушки расшевелила даже мой дремлющий ум, и я провел значительное время в размышлениях об удивительной тайне моей семьи.

Почему они скрывают от меня обстоятельства своего знакомства? Почему я не знаю причин нашего переезда на опушку леса? Почему мы не собираемся возвращаться к людям?

Тщетно я раздумывал над этими непростыми вопросами.

Уверившись в собственной беспомощности, я во второй раз отправился к отцу с целью прояснить для себя природу мучивших меня тайн. Не помню, как именно я выразил свою просьбу. Отец сделался неожиданно резок и наказал мне больше не донимать его такими расспросами, а быть благодарным ему за то, что мои детство и отрочество прошли в климате исключительно благоприятном для становления личности.

Я ушел, повесив нос.

Могло показаться, что мне и вправду было не на что жаловаться. Матушка с детства выучила меня грамоте: я весьма бойко читал и писал, а также знал очень много о мироустройстве, истории и хороших манерах. Однако в полной мере благодарным я быть не мог – после того судьбоносного разговора мне начало казаться, что нечто важное ускользает от меня здесь, в глуши, и я начал слегка томиться по внешнему миру. Я не хотел приключений, о которых мне рассказывала матушка – опасность совсем не привлекала мою спокойную и домашнюю душу. Я хотел чего-то неопределенного, хотел этого смутно и порой неосознанно. Я не хотел уходить из родных мест – если бы ты погуляла хоть раз сквозь здешние туманы, ты бы поняла, что их не так просто покинуть. Но я хотел узнать правду. А правда была там – за лесом.

Почему же я не сбежал раньше, спросишь ты? Наверное, потому что мне и вправду было не на что жаловаться.

Я и не знал тогда, что бегство было бы бесполезно.

Зачарованные дни мерно следовали один за другим. Они были похожи, как близнецы, но у меня не хватит смелости назвать хотя бы один из них обыкновенным. Однако были и другие дни, странные, непонятные. В один из таких дней, поздним летом, я повстречал Принца.

Мне было девятнадцать.

Я гулял по берегу залива и пинал камушки, глядя за тем, как они скатывались вниз по скалистому склону и утопали в неспокойной пене прибоя.

Там, где залив дальше всего острым клином врезался в сушу, стоял валун. Я помнил этот валун всю жизнь. Думаю, он появился на своем месте задолго до того, как родился я, и даже за некоторое время до того, как мои родители переехали в наш дом.

Валун всегда стоял сам по себе, и никто не думал его тревожить, однако в тот самый день на валуне сидел человек.

Я тотчас прекратил сбрасывать камушки в воду и уставился на незнакомца. Сейчас я понимаю, что это было очень невежливо, но я решительно ничего не мог поделать со своим изумлением – заприметить нового человека в нашей глухомани было для меня делом неслыханным. Мы находились достаточно далеко друг от друга, но мое зрение было остро, и я знал наверняка, что восседавший на валуне юноша никогда ранее мне не встречался.

Его наряд был прост: черная льняная туника, высокие черные же сапоги, смоляной облегающий плащ-пальто и перчатки цвета воронового крыла. Однако по пошиву и материалу его одежд я быстро определил, что передо мною был, как говаривала моя матушка, “отпрыск состоятельного семейства”.

Незнакомец с интересом рассматривал меня. Поза юноши казалось расслабленной, однако же он оставался недвижим. Я сделал несколько шагов по направлению к нему и остановился.

Я наконец смог разглядеть его лицо. Волосы этого странного человека вторили одеждам – они были черными, очень черными, густыми и длинными, почти до плеч, и казались какими-то ухоженно-небрежными, как будто он сам повелел им лечь именно таким беспорядком и никак иначе. Черты его были правильными, но не скучными. Нос был острым, но не ястребиным и не чересчур длинным, а просто немного нахальным, скулы – высокими, но вполне правдоподобными даже для наших широт, подбородок украшала коротко стриженая бородка, на лбу виднелся недавно заживший шрам. Он мог бы сойти за здешнего вельможу.

Незнакомец с интересом рассматривал меня. Мне даже показалось, что в его взгляде промелькнула усмешка, но я быстро одернул себя, потому что папенька всегда учил меня, во-первых, не судить о людях по первому впечатлению, а во-вторых, не думать о них хуже, чем они есть. На губах его играло подобие улыбки – немного сдержанной, немного грустной, немного ироничной, – поначалу это насторожило меня, но, уловив в его мимике оттенки печали, я поневоле почувствовал, что хочу произвести положительное впечатление.

Вспомнив наконец все, чему меня учили об этикете, я подошел к человеку поближе, исполнил осторожный поклон и представился:

– Габриэль.

К моему вящему удивлению, незнакомец отреагировал на мой поклон непродолжительным молчанием, после чего он, уже не пытаясь скрыть усмешку, оставил наш достопочтенный валун, не спеша подошел ко мне, и резким движением протянул мне руку:

– Принц!

Маменька всегда учила меня, что демонстрировать смущение на публике неприлично. Поэтому я, твердо вознамерившись не оплошать во второй раз, скорчил, как мне показалось, весьма невозмутимое лицо и очень размеренно произнес:

– Очень приятно познакомиться с вами, Принц.

Мы пожали руки.

Моя эйфория от удачного ответа продлилась несколько жалких мгновений, ибо диалог самым постыдным образом завяз на этой неловкой ноте. Принц не делал попыток спасти положение – напротив, он, казалось, с напускной учтивостью ждал от меня следующего шага. Происходящее явно забавляло его. Я настолько смутился, что совершил вторую ошибку: я прямиком выпалил то, что было у меня на уме.

– Скажите, а Принц – это титул или имя?

Тогда он сделался серьезным. Призрак улыбки покинул его уста, а в темных глазах сверкнула грозная искорка.

– Это титул, – сказал он, делая над собой некоторое усилие, – но он больше ничего не значит для меня, и не должен значить для вас.

Он устремил взгляд прочь от моих глаз и, как мне почудилось, немного рассердился, но даже не на меня, а на весь мир целиком и сразу, даже на безмолвный валун и пенистое море далеко внизу.

Я не знал, что мне думать, как реагировать. Может быть, мой неловкий вопрос затронул некую историю с этим титулом, и сейчас не самые приятные мысли овладели его разумом? Кто знает, вернулись ли они сейчас, по моей вине, или он никогда не расставался с ними, и даже здесь, в диком краю, предавался их угрюмому течению?..

Напрасно я нарушил его одиночество! Мне было крайне неуютно с ним —ни один человек доселе не казался мне таким неясным. В его глазах я прочел слишком много и ничего не смог понять. Насмехался ли он, грустил ли он – он делал все как будто одновременно, и я не мог, несмотря на все усилия моей неопытной любознательности, увидеть в нем явное и законченное настроение.

Тогда я сдался и принял, как мне показалось, единственно верное решение: я еще раз поклонился, заверил его в том, что знакомство было мне исключительно приятно, и повернулся уходить. Я сделал несколько шагов, когда он окликнул меня.

– Постойте… – его голос прозвучал неожиданно слабо. Он повторил более решительно:

– Постойте!

Я смущенно остановился.

Он догнал меня.

– Простите мне мои манеры, Габриэль.

я настороженно кивнул; меня почему-то удивило, что он запомнил мое имя.

– Я начинаю отвыкать от двора и, того и гляди, совсем одичаю в ваших лесах, – он виновато улыбался, и мне уже не верилось, что этот же самый человек недавно был столь насмешливо непонятен. Сейчас я явно видел его смущение и точно знал, что он обращается именно ко мне. Так было гораздо проще общаться. Он продолжил:

– Вы ненароком затронули трагичное для меня происшествие – происшествие, о котором я предпочел бы не вспоминать. Я сам виноват, мне не стоило представляться вам столь нелепым образом, это было чистое ребячество с моей стороны. Видите ли, для меня этот титул стал почти что как имя – меня многие звали именно так, с самых юных лет. Мне стоило предвидеть вашу реакцию, Габриэль. Я…