Белые лилии

В моей голове пустота. Руки ходуном, я не могу поднять с пола ручку. Блоха подсаживается рядом со мной и услужливо помогает: поднимает, расправляет бумаги, берет ручку и вкладывает в трясущиеся пальцы. Люди начинают скандировать имя Мутабора. Сгибаюсь, наклоняюсь, подношу руку к строчке «подпись», но ручка дергается так, что я не могу написать и буквы.

– Ты черкани, что сможешь, – едва слышно говорит мне Блоха. – Все давно уже подписано.

Я ставлю подпись. Блоха забирает бумаги…

Голос Белки, окончательно срывая голосовые связки, ревет в ночное небо:

– Братья, Сказка официально принадлежит народу!

Взрыв голосов. Толпа взвывает, надрывается, заходится в истеричном крике. Я глохну. От земли до небес голоса людей разрывают ночь. Они скачут, они орут, они истерично визжат. Люди захлебываются ненавистью. Тонут в собственной ярости. Визжат, надрывая глотки, скачут, не жалея ног. Я закрываю уши руками, склоняюсь, складываюсь пополам, упираюсь лбом в землю – я не слышу собственного воя. Я лишь чувствую, как сжимается грудь, выталкивая из меня крик.

– Ату, братцы! – орет Белка. – СОЖЖЕМ ВСЕ НА ХРЕН!!!

– ДА!!! ДА!!! ДА!!! – взвывает огромный зверь тысячами людских голосов.

А в следующее мгновение зверь по имени Толпа окончательно теряет рассудок – люди, ведомые Белкой и Блохой превращаются в бушующий океан. Меня подхватывает с пола. Огромная баба поднимает мое тело, перекидывает через плечо.

– Начинается! – орет Римма. Мутабор оглядывается и быстро кивает.

Огромный зверь оживает движением. Мутабор оскаливается, Римма крепко стискивает мои ноги, и они вклиниваются в океан людей. До ближайшей машины всего пара метров, но Римма, огромная, монолитная, еле держится на ногах, Мутабор рычит и изо всех сил расталкивает обезумевший народ. Люди, лишенные разума, со стеклянными глазами, раскрытыми ртами, красными лицами превратились в девятибалльный шторм.

– Быстрее!!! – орет Римма.

И они ускоряются. Крик и толкотня – полное безумие. Всего несколько метров. Мутабор и Римма разрезают тело огромного зверя, протискиваются, толкаются, рыча сквозь стиснутые зубы. Огромная женщина хватается за ручку задней пассажирской двери черного GL, Мутабор открывает водительскую только после того, как с силой толкает одного из обезумевших, и тот сбивает нескольких своим телом. Римма открывает дверь, бросает на заднее сиденье мое тело и забирается сама. Мутабор садится на водительское.

– Надо подождать, – хрипло рычит она.

– Нельзя ждать, – в голосе Фокусника звенит сталь. – Они сейчас начнут громить все подряд. Если не уедем – перевернут на хер тачку и сожгут нас вместе в ней.

Он поворачивает ключ в замке зажигания. Мотор оживает громким урчанием, едва слышным среди людского безумия. Педаль сцепления, рычаг коробки – чуть вперед и вправо – первая.

– Не торопись, – говорит Римма.

Максим кивает, и медленно выворачивает руль. Океан людей огибает машину, разбиваясь о капот, словно волны о пирс, по бокам машины ссыплются глухие удары людских рук по металлу, маты и уже совершенно нечеловеческие вопли, и лишенные разума стеклянные глаза на обезумевших лицах: GL медленно пересекает девятибалльный шторм. Машина ползет сквозь огромного зверя по имени Толпа, разрезает хаос, пробивает себе дорогу сквозь океан ярости. Чистая ненависть, дистиллированное безумие. Когда машина добирается до выезда на подземную парковку, позади что-то взрывается – загорается бывший ресторан.

***

GL бесшумно разрезает темноту ночи холодным светом фар. На заднем сиденье истерика. Я ору так, что горло горит, но остановиться не могу – внутри жжёт раскаленное железо. Крик изнутри – как открытое пламя, и я открываю рот, выворачиваю легкие, потому что иначе оно спалит меня дотла. Мой визг поднимается под крышу машины, бьется о стекла, вонзается в кожаные сиденья, но больнее всего он ввинчивается в барабанные перепонки. Римма и Максим сжимают зубы. Воздух с хрипом – в мои легкие, и вопль – с новой силой. Мои руки и ноги скованы, но тело извивается, пытаясь разорвать оковы, готовое сломаться само, если не получится вырваться. Но она огромная и невероятно сильная. Её руки поперек моего тела, словно чешуйчатые кольца удава, сдавливают меня, пытаясь задавить истерику, пытаясь силой заставить меня молчать. Она пытается задушить не родившийся крик еще в истоке, до того, как я снова набираю воздух в легкие.

Максим выворачивает руль вправо, хруст мелких камней под колесами, и машина резко тормозит на обочине шоссе. Он оборачивается:

– Надо колоть.

– Не надо, – пыхтит Римма.

– Чистая истерика… – он тянется к бардачку, открывает его.

– И это нормально. Ты не забывай, – отдувается Римма, – она же, мать её, нежная лесная нимфа сразу же после группового надругательства.

Я выгибаюсь, и новый глоток воздуха превращается в визг. Римма сжимает меня, стискивает:

– Сильная, зараза…

Максим достает узкий, черный футляр. Открывает.

– Ты сломаешь ей хребет, – говорит он, извлекая из него один из трех, заранее приготовленных, шприцев.

Римма зло скалится:

– Подождем.

Максим закрывает футляр, бросает на сиденье.

– Это уже не шоковая терапия. Пользы – ноль.

Римма пыхтит, Римма натужно сопит. Максим оборачивается, тянется с переднего сиденья к заднему ряду.

– Держи крепче, – говорит он, а затем, опираясь на левую руку, зубами сдергивает колпачок и легким, быстрым движением правой кисти втыкает иглу в мое бедро, нажимает поршень и быстро вводит четыре кубика болезненного спокойствия. Я не чувствую этого – легкая боль укола тонет в огне сумасшествия, в котором горит мой остов – все, что осталось от меня. Я продолжаю извиваться и гореть. Я вспарываю теплую ткань ночи воплями и криками. Панацея по сосудам, венам, артериям – и я вплетаю в безумные вопли слова. Бессвязное бормотание – я молю о помощи неизвестно кого. Максим и Римма слушают, как из меня сыплется бред, слова разлетаются по салону машины осколками – бьются, отражаются, множатся, возвращаются и врезаются – мне больно. Панацея вместе с лимфой – к тканям, я умоляю, упрашиваю, торгуюсь.

– Нужно еще, – говорит Максим.

Римма бросает быстрый взгляд на спокойное молодое лицо:

– Не надо, – говорит она.

Её руки чувствуют, как с каждым новым вдохом слабеет мое желание выжить. Максим тянется к шприцам, Римма ловит его движение крем глаз. Панацея – к легким и горлу – я сбавляю громкость, теряю ритм, у меня немеют губы. Максим снова тянется к черному футляру.

– Больше не нужно, – говорит Римма.

Но Максим открывает его, достает шприц. Женщина настороженно следит за каменным спокойствием молодого лица, за мягкими плавными движениями рук.

– Максим…

– Ты держишь?

– Максим! – повторяет Римма.

Молодое лицо обращено к ней, и холодная сталь радужки отражает бледнеющее лицо огромной женщины. Смерть от передоза панацеей – сладкая нега, из которой не выбирался ни один, даже самый крепкий телом и духом мужик. Я замерзаю в своем собственном теле – тяжелые руки, ленивые легкие и сердце, отступающее перед напором фармацевтики. Огромная вселенная упала на меня, придавив меня тяжестью холодного ничто, пронзая меня ледяными иглами звезд – все тише, все медленнее. Максим тянется к моей ноге.

– Максим! – рявкает Римма.

Я вздрагиваю от раската грома её голоса, но не могу открыть глаза.

Он поднимает на неё глаза – теперь она очень хорошо видит знакомое зарево. Начинается.

– Ей будет хорошо, – тихо выговаривает парень слово за словом.

– Максим, убери шприц, – гудит женский голос прямо над моим ухом.