Сестренки

– Знаешь, мама, она меня просто умоляла – давай сменяемся! Ты же согласна?

Я оторопела от ее напора и, сама не понимая как, согласилась.

30 июня.

Мы переехали. В квартире широкая прихожая, почти квадратная, две комнаты с одной стороны, две комнаты с другой, народу мало – одна комната вообще закрыта, в остальных живут одинокие женщины, одна уже старуха. Все тихие, интеллигентные, никаких скандалов, кухонных склок, все чисто. Я обычно тяжело привыкаю к новым местам, но тут мне кажется, что я дома.

22 августа.

Комнату мы перегородили ширмой, очень удобно, у Наташи свой закуток, у меня свой, а еще есть общая площадь, там мы поставили столик, стулья и тумбочку.

Теперь Наташе не надо думать, успеет ли она на последний трамвай, и по вечерам она все время где-то бегает – то в кино, то в театр, то просто гуляет где-то с подругами. Я как-то заикнулась, что, может быть, мы с ней вместе куда-нибудь сходим? В театр или просто погулять?

Она посмотрела на меня с таким искренним, обидным удивлением!

Я тоже никуда не ходила с мамой, а вот с папой – да.

Когда мы только переехали в деревню, то часто ходили гулять на окраину, там спускались к речке, садились и смотрели на деревню на другой стороне, не могу вспомнить, как она называлась!

И с Толей мы часто ходили гулять, ходили, бродили, разговаривали.

Каким бы он был, если бы не погиб?

Какой была бы наша жизнь, если бы не война?

23 августа.

Поссорились с Наташей.

Я купила в кулинарии голубцы к ужину, Наташа была дома, накрыла на стол, погрела голубцы, мы сели есть.

И что же дальше?

Всего-то я заговорила про замужество, я даже не помню, что сказала, совсем не помню, может, и ничего не сказала, но, видимо, что-то ее задело, потому что она оттолкнула тарелку и начала выкрикивать бессвязно, что я к ней пристала, что я не имею права говорить о семье, что я просто забыла отца, никогда его не искала, что, посмотрев на меня, она не хочет никакой семьи.

Я всегда гордилась своей сдержанностью. Но тут я отшвырнула свою тарелку так, что голубец вывалился на клеенку, вскочила, взяла свой плащ и почти выбежала из комнаты.

Как она смела сказать, что я не искала Толю? Что она об этом знает?

Мы тогда пересели на пароход, зашли в каюту. Дверь в коридор была открыта, и мимо нас прошла женщина, тоже беременная, и тоже с мужем и дочкой.

Вот почему-то вся моя память и остановилась на этой беременной женщине с мужем и дочкой. Потом все как-то смутно: самолеты, Толя тащит Наташу за руку, я почему-то несу чайник и не могу его отпустить, гул, пристань, все бегут, и я бегу тоже, впереди беременная тянет за собой девочку в синем пальто, а я думаю, что хотела такое же достать для Наташи.

А что потом? С чего я взяла, что он погиб?

Он упал на пристани, Наташа вырвалась у меня и бросилась вперед, я побежала за ней, мы прятались в лесу, потом мы, конечно, вернулись, помню, в воде плавали люди. Говорили вроде, что раненых погрузили на катер и повезли в Ленинград; не особо верю: ведь уже были захвачены Ивановские пороги, куда там везти раненых?

Я не сомневалась, что он погиб. Если бы он остался жить, то нашел бы нас.

После войны я подала запрос. Ну и что же, мне пришел ответ: пропал без вести.

Что она хочет сказать, что я его не искала? Что я должна была делать? Ехать к месту налета, ногтями перекапывать каждый миллиметр земли, нырять под воду? Что?

Папа вернулся тогда без Анюты, молча обнял маму. Он искал ее, а может, он плохо искал? Может, если бы он остался там на неделю больше, то нашел бы?

Никогда в жизни я не смогла бы сказать ему – может, ты плохо искал? Уверена, и мама никогда бы не сказала.

А может, я правда не искала? Может, он жив, может, его взяли в плен, или он потерял память, или остался инвалидом и не захотел, о господи, хватит, нет, он погиб, потому что иначе бы он нас нашел.

А может, он решил, что это мы погибли?

Странно, я всегда была уверена, что Анюта погибла.

Папа ездил в Ленинград трижды: сразу после ее исчезновения, через год и в тридцатом, кажется. В тридцатом он обращался в адресный стол, искал по фамилии, ходил в нашу старую квартиру, обошел все учебные заведения, кучу общежитий, даже дал объявление в газету. И никого не нашел.

И я уверилась, что раз не нашел, значит, ее нет в живых.

Могла ли она остаться в живых? Например, сесть в другой поезд на вокзале? Или вернуться домой, увидеть, что нас там нет, и попытаться добраться до деревни самостоятельно? Или же она связалась с беспризорниками, стала воровать, попала в тюрьму?

Но если она жива, я могу встретить ее. Может быть, это она вчера налетела на меня в молочном магазине, я не сдержалась, прошипела сквозь зубы: неловкая корова…

Неловкая корова моя Анюта.

Раскалывается голова. Я так устала сегодня.

24 августа.

Наташа вчера вернулась поздно, равнодушно извинилась за несдержанность. Я сделала вид, что простила.

25 августа.

Была у доктора, сказал, что сердце очень изношено, мои частные головные боли возникают по причине меняющегося давления. Настойчиво говорил про санаторное лечение, выписал направление, и мне на самом деле дали путевку: двадцать один день, под Ленинградом.

Как хорошо, однако, в санатории. Я подумала вдруг, что совсем не отдыхала после войны, все думала, не до того.

10 сентября.

Вчера мне приснился странный сон. Я возвращаюсь домой, а моя комната – нарисована! Я хочу открыть шкаф, а он нарисован, хочу взять чашку – нарисована!

Моя соседка по палате рассказала утром, что я страшно смеялась во сне.

21 сентября.

Я вернулась домой. Забирала меня Наташа: приехала, не давала нести чемодан, в поезде усадила на лавку, спрашивала, не душно ли. В комнате все было чисто, убрано, моя постель застелена свежим бельем, в буфете нашлись печенье, конфеты, хлеб. Наташа помогла мне разобрать вещи, согрела чай, а потом ушла по делам. Надо же, какая заботливая!

Может быть, я придираюсь? Она хорошая дочь, готова помочь. А то, что нет душевной близости – а у кого она есть? Почему я не могу быть довольной тем, что есть? У меня есть дочь, у меня есть жилье!

Я убеждаю себя, убеждаю – и все равно несчастна. А быть несчастной в старости – это подлинное несчастье. В юности, молодости всегда есть надежда на будущее: ну, не вышло сейчас, получится потом. В старости все не так, надо жить с тем, что есть.