Апокалипсис: Пролог

Dead can dance

– На Стремянную! – скомандовал Егор извозчику.

–Н-но! Пошла, родимая! – извозчик тряхнул вожжами, и лошадь помчалась стройной рысью.

С грохотом прокатились по Невскому. Причём Ваня вновь поразился нарядным фасадам домов на столичном проспекте, изящную архитектуру которых немного портило обилие рекламных плакатов, так что у него даже голова закружилась – то одно объявление притягивало внимание, то другое, и вертелся он, силясь прочитать всё, что ему предлагалось, ведь теперь он – хозяин жизни, может себе позволить и побриться душистой пеной с ароматом фиалки, и сделать фотопортрет в мастерской самого Карла Буллы… Голова кружилась и от непривычного обилия прохожих – как нарядных господ, неспешно прогуливающихся по Невскому, так и разного люда попроще, спешащего по своим делам, от всевозможных видов транспорта – уходящих в прошлое пролеток с извозчиками, омнибусов, карет, и современных таксомоторов, пронзительными звуками своих клаксонов пугающих лошадей…

Внимание провинциала привлекли медленно шествующие на расстоянии один за другим люди в длинных жёлтых хлопчатобумажных то ли пальто, то ли халатах. Спереди на груди и сзади на спине у них были прикреплены плакаты с портретом красивой девушки, трагичный взгляд которой был обращён вверх. Крупная красная надпись на портрете – «Столичный яд» – произвела на Ваню такое впечатление, что он невольно вздрогнул. Такой же плакат – с портретом девушки и зловещей надписью – люди эти несли в руках на длинных бамбуковых шестах. Юное трагическое лицо плавно колыхалось над суетливой толпой. А красная надпись то меркла, попадая в тень, то вспыхивала, если на неё падал свет фонаря.

– Что это? – Ваня остановился.

– Это «сэндвичи» – люди-бутерброды, – буднично пояснил Егор. – Ходячая реклама.

Человек-бутерброд в одной руке нёс шест, а другой доставал из просторного кармана листовки и раздавал их прохожим. Те прочитывали рекламу и бросали смятую бумажку на тротуар, вызывая раздражение дворника, который не успевал смахивать мусор длинной метлой. Ваня тоже взял листовку. Надпись на ней гласила, что синематограф «Сплендид-палас» приглашает на новый фильм с участием знаменитой Веры Холодной, «Столичный яд».

– Какая красивая! – воскликнул Ваня. – Мне их шествие напоминает крестный ход с иконой.

– Да. Только шествуют не священники, а люди-бутерброды, несут образ не Богородицы, а актёрки, и рекламируют не рай, а «Столичный ад», то есть, яд, оговорился, пардон.

– Я хочу посмотреть этот фильм! – вскричал Ваня. – Я никогда ещё не был в синематографе!

– Слушай, да ты вообще ещё нигде не был! Тебе смотреть не пересмотреть!.. Нам направо, – скомандовал он вознице.

Их экипаж свернул в узкий тёмный закоулок. Улица, параллельная Невскому, тёмная и малолюдная, с высокими, но менее нарядными домами, резко контрастировала с главным проспектом и поначалу оглушала внезапной тишиной. Фонари располагались далеко один от другого, и тьма рассеивалась в основном светом из окон доходных домов. Ни прохожих, ни экипажей – всё мёртво.

– Надо же! – удивился Ваня, озираясь. – Через пару шагов Невский, а ощущение, что мы где-то на окраине…

– Да, такая она, Стремянная… Вот здесь останови, любезный!

Извозчик натянул вожжи, пролетка остановилась у парадного подъезда высокого серого дома. Расплатившись, приятели спрыгнули на мостовую.

– Егор, а кто там вообще будет? – спросил Ваня, пока они приближались к ярко освещённым дверям подъезда.

– Точно сказать нельзя – всегда разный народ собирается. Но уж непременно будут хозяйка салона, Лиза, и сестра её, Глаша.

– Молодые?

– Лизе двадцать с небольшим, а Глаше около тридцати, она старая дева. При сестре что-то вроде горничной. Лиза её содержит.

– Вот как? Младшая – старшую? Это как? Богатый муж?

– Да, мужчина при деньгах. Но не муж… – поймав недоумённый взгляд Вани, Егор пояснил: – Обе из бедной семьи. Глаша работала горничной у богатых людей. Осиротели. Съёмную фатеру пришлось освободить. Ну, Глаша и взяла к себе малую, ей тогда и пятнадцати не было. Как-то зашёл к ним сын, да попалась она ему на глаза. Он ей сначала конфетку, потом серёжки, тут старшая сестра смекнула, что к чему, и устроила им свидание наедине.

– Какая низость!

– Ладно ты, низость… Зато теперь обе, как сыр в масле – фатера приличная, деньги, все дела.

– А почему он на ней не женился?

– Так он женат! Причём выгодно. Кстати, ты его тоже, скорее всего, сегодня увидишь. Придёт к зазнобе отдохнуть от семейной жизни.

Ваню передёрнуло.

– Фу, содержанка…

– Ладно ты! Напомнить тебе Евангелие? «Кто без греха, первый брось в неё камень…». Забыл? И вообще, девочка она не простая. Учится на Высших женских курсах, слушает историю и философию, и ещё уроки скульптуры берёт, чтобы соответствовать уровню своего сожителя…

– Зачем ей учиться? В учительши, что ли, пойдёт?

– Дурак ты! Лиза – современная девушка. Сейчас много таких: уехали в столицу из деревни, от родителей, можно сказать, в самостоятельную жизнь, зарабатывают своими руками, снимают – кто углы, кто комнаты, – и учатся. И политикой занимаются, и искусством интересуются. Я таких уважаю.

– Хорошо-хорошо. А ещё кто будет?

– Думаю, будет приятельница её, Матильда. Как раз из таких девушек. Машинисткой работает в издательстве и учится на женских курсах, там и с Лизой познакомилась, подруги они. Матильда комнату снимает на Васильевском.

– Как, как? Матильда?

– Вообще-то она Матрёна, но это же не камильфо. Вот она и решила, что будет она Матильда… И ещё ожидается пара человек… Не знаю точно, кто сегодня на огонёк забредёт. Лизе нравится воображать себя дамой полусвета. Для нас – посиделки, для неё – салон. Сейчас мода на всякие салоны. Богемы, понимаешь, развелось столько, что салоны, как грибы, появляются, чтобы всю эту богему приютить… Вот и у Лизы – кого только ни встретишь. Народ самый разный.

– Ты-то как с ней познакомился?

– Через Матильду… Она до того, как машинисткой в издательство устроилась, на Северной мануфактуре работала, а это рядом с нашим патронным. Я её и приметил – смотрю, девушка пригожая всё время на глаза попадается.

– Так она твоя зазноба, что ли?

– Можно и так сказать. А потом повезло ей – в издательство устроилась, как интеллигентная… Пришли, – Егор открыл тяжёлую дубовую дверь с застеклёнными проёмами, через которые на тёмную улицу падали жёлтые полосы света. С холодной улицы они попали в небольшой вестибюль, жарко отапливаемый камином. Сбоку от двери, за конторкой, восседал швейцар, бравый старик с военной выправкой, в несколько потёртой форме, украшенной двумя Георгиевскими крестами, полученными, вероятно, ещё в русско-турецкую войну. При виде посетителей он поднялся и отвесил им поклон.

– Добрый вечер, Семёныч, – поздоровался с ним, как со старым знакомым, Егор.

– Здравия желаю, Егор Петрович, – вежливо поклонился швейцар.

По лестнице с массивными перилами, которая показалась оробевшему Ване величественной и нарядной, хотя из украшений имелись только две головы льва на тумбах у подножия ступеней, молодые люди поднялись до шестого этажа, миновали его и очутились на самом верху, где располагались мансарды.

– Шикарно живут твои друзья, – вполголоса произнёс Ваня, не решаясь нарушить тишину парадной. – И швейцар, и лестница такая нарядная…

– Брось, – отмахнулся Егор. – ты швейцаров из респектабельных домов не видал. Вот там, действительно, и стать, и мундир нарядный. И верхнюю одежду снять помогают, и гардероб там имеется, и ковры на лестницах, а тут голые ступени… Ну, мы пришли.

Егор позвонил в одну из дверей, за которой слышались голоса и взрывы смеха. Им открыла девушка лет тридцати, худая, угловатая, с удлинённым лицом.

– Здравствуйте, Егор Петрович. Здравствуйте, барин, – слово «барин» относилось к Ване, отчего тот вспыхнул до корней волос и от смущения не ответил на её приветствие.

– Здравствуй, Глаша, – небрежно поздоровался Егор. Глаша помогла им раздеться, повесила верхнюю одежду на аккуратно прибитые вешалки и возвратилась в комнату.

– Кто это? – прошептал Ваня.

– Это Глаша и есть, Глафира Яковлевна, старшая сестра.

Молодые люди прошли в комнату, наполненную пепельным туманом от папирос. Центральное место в ней занимало витражное окно, выходящее на крышу. Интерьер комнаты показался неискушённому Ване роскошным: мраморный камин, украшенный золотыми часами, циферблат которых поддерживали две нимфы, стены, обитые непривычным для глаз бордовым штофом, картины, пестревшие яркими, сочными красками, и большие фотографии в рамочках, на которых были запечатлены обнажённые люди: девушки, сидящие и лежащие на диванах, с длинными папиросами в уголках губ или между пальцами, со спущенными чулочками, в сандалиях и туфельках, у зеркал, туалетных столиков, на фоне пейзажей и в интерьере комнат; но были и мужчины – мускулистые, усатые, похожие на борцов из цирка, хотя очень может быть, что позировали именно циркачи – борцы и акробаты. Впрочем, на одной из фотографий Ваня увидел клоуна – с грустными глазами и нарисованными чёрными чернилами слезами на бледной щеке, с опущенными уголками губ в рамке нарисованной улыбки. Он стоял на фоне голой стены, тощий, смущённый, прикрыв причинное место колпаком скомороха… Посередине комнаты стояли уголком два мягких дивана, с чехлом тоже бордового, в цвет стен, бархата, со множеством подушек, на которых были вышиты котики и цветочки. Между диванами стоял круглый столик из красного дерева на резных ножках, сервированный бутылками вина и закусками. На диванах располагалась компания – две девушки, одна из которых показалась ему ослепительной красавицей, и трое молодых мужчин. Глаша тут же проворно принесла откуда-то два бокала.