Апокалипсис: Пролог

– А ты почему в казарме живёшь? Зарплата не позволяет угол снять?

– Почему же не позволяет? – обидчиво выпятил губы Егор. – Получаю я не меньше твоего дяди. Но меня казарма вполне устраивает. Зачем мне отдельная фатера? Я же холост пока. Лучше я денежку на что-то другое спущу… Слушай, ты, я вижу, совсем дремучий, только что из-под коровы, давай поближе ко мне перебирайся. Возле меня как раз койка освободилась.

Ваня с радостью перетащил свой тощий узелок на местечко возле нового друга. Сама казарма оказалась столь же огромна, как цех. Только в производственном помещении люди стояли, а здесь – лежали. И вместо станков всюду – куда ни кинь взгляд – терялись в бесконечности стройные ряды коек в два яруса. В изголовьях верхнего были приделаны ящики для вещей, постояльцы нижнего хранили свои пожитки на полу под кроватями. Помещение отапливалось плохо, к тому же из-за высоты потолка, такого же, как в цехах, и без того скудное тепло улетучивалось наверх. Но всё это не смутило Ваню. Небось, крестьянин, не дворянин. Он закинул свой узелок под койку, так как ему досталось место в нижнем ярусе, и почувствовал себя самостоятельным и гордым от сознания того, что он влился в рабочую массу, стал настоящим пролетарием.

И потекли будни… Побудка с заунывным гудком, умывание ледяной водой в толкотне, среди заспанных, хмурых мужиков, очередь в нужник на заводском дворе, перекус хлебом или пирогом на своём спальном месте, и работа, работа, работа в огромном, лязгающем, скрежещущем и грохочущем цеху. Работа монотонная, отупляющая, но постоянно держащая в напряжении. Единственная приятность длинного трудового дня – перерывы на обед, когда рабочие направлялись в заводскую столовую и, рассевшись за длинными столами, поглощали далёкий от изысканности, но сытный обед: щи из кислой капусты, перловую или гречневую кашу на сале, чёрный хлеб. Вечером после работы – пара часов личного времени, которое каждый использовал по-своему: читали, общались, раскидывали картишки…

В первые же выходные Ваня отправился к родне. Захотелось вырваться из казённой обстановки, потянуло к семейному домашнему уюту. Мотя встретила его поласковее, вдоволь накормила лепёшками с привезённым Ваней медком. После казённой пищи лепёшки показались отменно вкусными и напомнили родной дом.

После домашней трапезы дядя, заговорщицки подмигнув, вышел и через минуту вернулся, загадочно держа руки за спиной.

– Ну, племяш, вот тебе от меня подарок… Оп-па!

Андрей жестом фокусника протянул Ване большой блокнот и коробку с карандашами.

– На! Рисуй на здоровье! Не закапывай талант!

– Боже! Дядечка, миленький, спасибо!

Ваня даже прослезился, не веря своему счастью.

– Бумага… Карандаши… Настоящие…

Затем дядя и племянник вернулись к теме завода, как более насущной: кого из администрации стоит опасаться, а кто – «свой человек», да чего руководство терпеть не может, да какие вообще порядки… Пока дядя вводил в курс дела, Иван опробовал подарок – на первой странице блокнота стал набрасывать портрет Моти. Проходя мимо, она взглянула на рисунок и благосклонно кивнула головой:

– А что – похоже. Ну, коли так, рисуй! Может, ремеслом энтим на хлеб когда зарабатывать будешь.

Расспрашивал Ваня и про Егора.

– Что ты скажешь о Егоре, дядя? Мне думается, что Егор – настоящий мужик, – говорил он, – ему всего двадцать два. А уже мастер и зарабатывает столько же, сколько и ты. Способный, наверно.

– У Егора судьба такая, что не позавидуешь, – заметил дядя Андрей. – Он, можно сказать, вырос на заводе. Завод – его настоящий дом. Мы с Мотей только из деревни приехали, ещё детьми не обзавелись. И его родители тоже только приехали, с Егоркой, ему тогда и десяти не было. И нас, как семейных, поселили в казарме в одной клетушке… Ну, занавесили клетушку простынёй посерёдке, вот тебе и личное пространство, плодитесь и размножайтесь, рабсилу поставляйте для господ буржуев…

– Андрюша! – нахмурилась Мотя.

– А что я – не прав? Короче говоря, нас вместе поселили. Когда Егорке десять исполнилось, его уже в подмастерье определили. Так что за двенадцать лет он мастером-то и стал.

– А где его родители?

– Бог прибрал.

– Царство небесное… – вздохнула Мотя. Ваня перекрестился.

– Сначала мамка его… Кашлять начала. Не климат ей тута. А после и батя его.

– А он от чего?

– Запил. Да и замёрз как-то зимой… Егорка уже подросток был. По первости от горя в себя ушёл, подавленный был. Поначалу всё возле нас крутился, всё-таки взрослые, а он – пацан, да мы и с родителями его в хороших отношениях были… А потом пообвыкся, самостоятельный стал… В общем, так и живёт на заводе… Парень он неплохой, только ты сильно-то к нему не прикипай, научит чему дурному.

– Кто? Егор? Да что ты! Чему он может меня научить? Только хорошему! Я же новенький, не знаю ничего.

– Ну, мало ли… Дело молодое.

– Да что у меня – своей головы нет?

– Парень говорю, неплохой, да без царя в голове, без Бога в душе.

– Кстати, – встрепенулся Ваня. – Воскресенье завтра.

– Ну. И что?

– В храм надо.

– О! Это вы без меня! Это тебе Мотя компанию составит.

Мотя тепло посмотрела на него.

– Давай, коль не проспишь.

– Как можно!

– Можно или не можно, а только ждать я тебя не буду. Ровно в девять – во дворе.

– Спасибо, тётя, что меня с собой возьмёте. Я же не знаю ничего. Разве с Егором пойти…

– Ну, Егор точно тебя в церковь не поведёт, – хохотнул Андрей. – Да и я не хожу. У нас Мотя только в церковь ходит.

– Как же так – в церковь не ходить? – удивился Ваня.

– Ну, знаешь ли… Я так в цеху изматываюсь, да на ногах все двенадцать часов, что ещё и в церкви стоять – нет уж, увольте…

– А братовья ходят?

– Не ходят! – вмешалась Мотя. – Раз отец не ходит, так и их не заманишь!.. Так что завтра подходи часам к девяти. Да не опаздывай! Я на 7-ю линию хожу – путь не близкий.

В воскресенье Ваня проснулся затемно. Отовсюду раздавались храп и сопение спящих рабочих. Стараясь не шуметь, он стал в потёмках одеваться, однако чутко спавший Егор проснулся:

– Чего гремишь ни свет, ни заря?

– В церковь собираюсь, – шёпотом ответил Ваня.

– Чего? Делать тебе нечего. Лучше бы поспал подольше… Ну да ладно, дурь-то скоро выветрится…

Егор перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову.

Ваня умылся, вдоволь наплескавшись под струёй холодной воды, все спали, и никто ему не мешал, не толпился у выщербленных раковин. Водопровод же, даже такой, казался ему чудом после деревенского колодца во дворе. Впрочем, здесь, в большом столичном городе, всё изумляло Ваню и наполняло счастьем, восторгом, осознанием того, что теперь он причастен к жизни большого мира, что он – в эпицентре новой, интересной жизни, познавать которую и жутко, и весело.

Улица встретила его зимней сказкой: за ночь выпал снег, хлопья которого и сейчас ещё порхали в воздухе. Снег пушистой, воздушной массой лежал на мостовых, укутав их, словно пуховой периной. Он таинственно сверкал в тусклом свете фонарей, так что Ване казалось, что он ступает по белому ковру, расшитому бриллиантами. «Ведь вот снег… – размышлял Ваня, – как он сверкает, как переливается… Да ни один брильянт с ним не сравнится! Такую красоту человеку не создать, только Бог может… А ведь красота эта ничего не стоит, всякий нищий может эту красоту, это сверкание ногами топтать… Почему снег ничего не стоит? Ведь он красивый! Может, потому, что его нельзя в сундуки запрятать? Нельзя продать, нельзя присвоить? Попробуй запрячь его в сундук – растает. И нет его. Он – для всех. Любуйся, трогай! А все равнодушно проходят мимо и красоту такую не замечают… Так и с благодатью Божией. Она – для всех. Она в воздухе разлита. Купайся в ней, как в озере, ныряй с головой. А кто её замечает? Все уткнутся себе под ноги, глаз от земного оторвать не могут, все заняты мирскими делами. Вот и получается, что люди – сами по себе, а благодать – сама по себе… Так-то»