Константин Леонтьев

– Ни от меня, ни от Гончарова, ни от Писемского нового слова уж не дождетесь… Его могут сказать лишь двое молодых людей, от которых много надо ожидать: Лев Толстой и вот этот, – Тургенев указал на Леонтьева.

«Я даже не покраснел и принял это лишь как должное»[63 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 53.], – вспоминал Леонтьев. Тургенев – тонкий ценитель и знаток литературы, через его руки прошли произведения многих авторов, и факт, что он выделил именно эти два имени, ясно говорит: он почувствовал в молодых писателях несомненный и большой дар. Лев Толстой тогда только начинал, опубликовав рассказ «Набег» и первую часть своей трилогии «Детство». Тем не менее, его манера писать сразу обратила на себя внимание Ивана Сергеевича. Видимо, он чувствовал не менее сильное дарование и в Леонтьеве. В начале литературного пути Леонтьев подавал большие надежды, многие – не только Тургенев! – прочили ему известность.

Даже деньги, от отсутствия которых Константин так страдал в первое время в Москве, перестали быть жгучей проблемой: Леонтьев вспоминал, как Тургенев, уговаривая его не торопиться с печатанием неотделанных вещей, предложил ему 175 рублей взаймы на неопределенный срок; «Краевскому я написал только два слова и он выслал мне 50 рублей, – рассказывал Леонтьев. – Потом мне для одной простенькой любовницы занадобилось еще, – я поехал на три дня в Петербург, и он, ни слова не говоря, дал еще 150 рублей»[64 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. (1875-4-1875). Р. 136.]. Действительно, в феврале 1853 года Леонтьев побывал в Петербурге, – он привез Краевскому три отрывка из «Лета на хуторе» и получил аванс за эту повесть. Все были уверены в будущем успехе молодого дарования, в том, что деньги он скоро заработает публикацией новых произведений.

Интересно и упоминание любовницы. Скорее всего, речь идет о его связи с горничной, ставшей прототипом героини «Лета на хуторе». Горничная, конечно, не могла стать серьезной соперницей Зинаиды Кононовой, но с мыслями о женитьбе все было уже не так однозначно. В этом же 1854 году Леонтьев встал перед важным выбором: оставить Зинаиду или жениться на ней? За кокетливой и яркой девушкой стал ухаживать некто Алексей Остафьев, который был не только старше Леонтьева, но и на социальной лестнице стоял выше его – он был предводителем дворянства Нижегородского уезда. Спустя некоторое время Остафьев посватался к Зинаиде. Остафьев был хорошей партией для девушки, хотя она его не любила.

В один из дней Леонтьев и Остафьев оказались в доме Кононовых одновременно. Оставшись с Константином в комнате наедине, Зинаида подтолкнула его к решению:

– Я готова ждать, пока ты окончишь курс. Если ты мне скажешь, что через год будешь любить меня так же, как и теперь, я откажу Остафьеву.

Леонтьев задумался. Ему представился бедный дом, дети, тяжелый труд, чтобы содержать семью, подурневшая Зинаида, – он даже вспомнил о разнице в возрасте и о неприятии Феодосией Петровной девушки в качестве невестки… А как же талант? Литература? Будущая слава? Он решил быть твердым.

– Теперь я тебя люблю. А что будет через год – не знаю. Выходи за него, – ответил Константин.

Зинаида была достаточно сильна и умна, чтобы не показать своего отчаяния. Она молча поцеловала Леонтьеву руку, вышла из комнаты и тут же дала согласие на свадьбу Остафьеву, который беседовал в соседней комнате с ее теткой.

Решение далось Леонтьеву нелегко. Оказавшись в своей квартире, он даже дал волю слезам. «Я… плакал и рыдал два часа подряд после этого, вовсе уж как ребенок или как женщина»[65 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 62.], – вспоминал Леонтьев. Константин понимал, что в его собственной жизни зияет теперь страшная пустота, что он должен привыкнуть к отсутствию ощущения, что любим… К тому же, родные и знакомые Леонтьева, которые знали в той или иной степени об их отношениях с Зинаидой (а таких было не мало – ведь роман продолжался почти четыре года!), решили, что девушка предпочла более выгодную партию, и искренно жалели молодого человека. Это тоже было мучительно: «Я прошу кого угодно встать на место самолюбивого влюбленного, очень изощренного в мысли и неопытного на деле двадцатитрехлетнего юноши и спросить себя, каково ему было? И какими болями всех родов отзывалась эта жертва всесожжения долголетней страсти на алтаре Свободы и Искусства?»[66 - Там же. С. 60.] – вопрошал постаревший Леонтьев.

Ему действительно было очень тяжело, – Зинаида Кононова стала одной из самых сильных привязанностей в его жизни, но это была не жертва, а осознанный выбор. И вряд ли дело было лишь в любви к искусству: Леонтьев не чувствовал готовности взять на себя ответственность за семью, ограничить свою свободу, не был способен принять возлюбленную не только «в шелках», но и в заштопанных чулках. И, несмотря на страдания, о сделанном выборе он никогда не сожалел! Позднее, в романе «В своем краю» один из персонажей – Милькеев – рассказывает историю любви Леонтьева к Зинаиде Кононовой как свою. Слушающая его девушка, узнав, что Милькеев побоялся материальной неустроенности и потому не женился на возлюбленной, выносит приговор: «Значит, вы ее не любили!» Интересен ответ Милькеева на это категоричное замечание: «Может быть, – сухо отвечал Милькеев. – …Я знаю только вот что, что через два года я был на другом конце России и сидел раз у камина с молодой вдовой… Она меня любила; красивее той была в десять раз; я любовался на нее и на камин, а сам думал: «нет, это все не то!» Через три года повернул раз за угол на улице, и вдруг лицом к лицу встретил высокую, круглолицую женщину с прекрасными серыми глазами и в точно такой соломенной шляпке с лиловыми лентами, как у нее была. Ноги задрожали, и сердце дрогнуло! А все-таки прекрасно сделал, что не женился. Теперь у нее много детей. Что бы я делал?!»

Зинаида тоже страдала и, видимо, до самого дня свадьбы надеялась на что-то… Во всяком случае, уже после обручения у нее состоялось последнее свидание с Леонтьевым – в саду, куда она пошла вместе с сестрами. Сестры уехали кататься на лодке, чтобы оставить влюбленных наедине, и они долго прощались в беседке. Зинаида дрожащими губами говорила:

– Я постараюсь стать ему хорошей женой, – чем он, бедный, виноват! Но если мне станет очень трудно – я напишу тебе, а ты ответишь мне правду: любишь ли по-прежнему, и если да, то я приеду к тебе так жить…

Но и после этих слов Леонтьев не упал на колени, не стал просить ее руки…

Московская жизнь после разрыва с Зинаидой стала Леонтьеву не мила. Его раздражал сочувственный тон родных, казались докучными университетские занятия, свободного времени оказалось непривычно много… Он даже лег в больницу, – так плохо ему было не только психологически, но и физически… Когда правительство, видя недостаток в военных докторах, предложило студентам-медикам четвертого курса, пожелавшим поехать на войну, получить диплом досрочно, Леонтьев за эту мысль ухватился как за спасение. Пусть война! Пусть опасности! Он не может оставаться здесь и влачить прежнее существование! Тургенев советовал ему «бросаться в жизнь», – он последует его совету и поедет в Крым военным лекарем. Катков тоже одобрил его решение:

– В Крыму вы окуритесь порохом, поживете широкой действительной жизнью… Это так важно для писателя!

В результате Леонтьев написал бумагу о своем намерении университетскому начальству. Он был не один, – желающих испытать себя на военном поприще нашлось немало.

Родные отговаривали его. Один из братьев, Николай, сам служивший на Кавказе, советовал отказаться от своего намерения в силу врачебной неопытности: как ты с твоей гуманностью будешь делать операции и ампутации, зная, что не подготовлен достаточным образом? Леонтьев отмел это возражение: теоретические предметы он уже все прослушал, на пятом же курсе студенты проходили акушерскую практику, ненужную в его случае (солдаты не рожают!) и стажировались в Екатерининской больнице. Конечно, Леонтьев понимал, что принимать решения самому, без помощи профессоров и опытных врачей, будет тяжело, но зато и научится он быстрее. Он не глуп, он будет стараться, – надо пройти эту школу, чтобы состояться как врач и избавиться от тоски…

В воображении ему рисовались сражения, подвиги, благодарные и мужественные больные, – все будет другим, не похожим на московскую жизнь! «Я бы презирал себя до сих пор, если бы не поехал тогда в Крым; а что касается до нескольких больных, которых я мог убить, а, может быть, и убил вначале по незнанию или по ошибке, то, во-первых, это случается с лучшими врачами, а во-вторых, состояние души моей в Москве от сердечных чувств и других причин было до того тяжело, что я был похож на человека, который в минуту какой-либо паники и опасности сталкивает в огонь и бездну других, чтобы спасти себя. Если он не столкнет, его столкнут другие!»[67 - Там же. С. 59.] – вспоминал Константин Николаевич. А в одном из своих писем матери уже из Крыма он объяснил свое решение так: «я чувствовал, что моей душе нужен крутой поворот, потому что в ней все было притупилось: вот Вам истинная цель моя и причина упорства, с которым я стоял за этот отъезд!..»[68 - Леонтьев К. Н. Письма к матери из Крыма. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. – СПб.: 1913. С. 165.]

20 июня 1854 года Константин Николаевич Леонтьев Высочайшим приказом был определен на службу батальонным лекарем в Белевский егерский полк.

Полный решимости и нетерпения Леонтьев приехал в Кудиново, – собраться, повидаться с матерью перед отъездом в Крым. Надо было доделать все начатые дела, – прежде всего, закончить «Лето на хуторе». Те самые первые три главки, что Леонтьев возил в Петербург Краевскому, он послал и Тургеневу – для прочтения. Тургенев, как всегда, был благожелателен и прислал ободряющее письмо. Немного погодя Леонтьев послал старшему другу и всю повесть. В результате, в августе повесть отправилась по адресу «Отечественных записок»: «Вчера послал я Вам «Лето на Хуторе», – писал Леонтьев Краевскому. – Не знаю наверное, насколько Вы будете им довольны и как поступит с ним цензура, но, кажется, что со стороны последней опасаться нечего»[69 - Письмо К. Н. Леонтьева А. А. Краевскому от 25 августа 1854 г.// Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (СПб). Фонд 391. Ед. хр.482. Л.7.].

Действительно, сюжет быть невинен – любовный треугольник в обрамлении деревенской жизни: дочь деревенского портного Маша, бывшая горничная, которой благоволит сосед – помещик Непреклонный, но в нее же влюблен и учитель Васильков. Заканчивалась эта не слишком удачная повесть свадьбой Маши и Василькова. Впрочем, уверенным в мнении цензуры не мог быть никто – если в повести не усмотрят политического подтекста, то могут увидеть развращение нравов… Краевский обещал напечатать «Лето на хуторе» до конца 1854 года, но не отсылал текст в цензурный комитет до января следующего года – пока не счел, что обстановка в комитете стала более благоприятной из-за прихода нового цензора.

Сам Леонтьев спустя годы разочаровался в повести и даже не хотел видеть ее перепечатанной, да и рецензии после публикации она собрала не слишком благожелательные. Известный литературный критик И. И. Панаев счел повесть очень слабой, о чем и сообщил Тургеневу, поставив Ивану Сергеевичу в вину излишнюю снисходительность к начинающим. Тургенев, поразмыслив, согласился с ним в оценке сочинения своего протеже. Боткин, недолюбливавший Леонтьева после его вопроса об Испании, тоже настроен был критически. В общем, и эта повесть, появившаяся в 1855 году в «Современнике», славы Леонтьеву не снискала.

Феодосия Петровна ехать на войну сына не отговаривала, хотя его намерение ее огорчало. Она была сильной женщиной, понимала необходимость подобных решений в жизни мужчины, поэтому, провожая сентябрьской ночью своего Костиньку в дорогу, она не плакала. Константину снарядили тарантас, в который сложили не только провизию, но и необходимые на новом месте вещи – шерстяное одеяло, зеркало, книги (прежде всего – по медицине) и перину, которая облегчала молодому человеку знакомство с российскими дорогами, – все дни пути он полулежал на ней. Ехать Леонтьев должен был на перекладных – то есть почтовых – лошадях, которые надо было менять на станциях. Подорожную до Керчи Леонтьеву выписали за казенный счет, но самую простую – потому ехать ему пришлось целых семь дней: на станциях не всегда бывали лошади на смену. Феодосия Петровна ссудила сына не только тарантасом и периной, но и провожатым: с ним отправился в качестве слуги крепостной Дмитрий. Кроме того, она дала ему золотой фамильный ковчежец – образок с мощами и переписанную своей рукой молитву о здравии, наказав не расставаться с ними в минуты опасности. Для сохранности семейной реликвии Феодосия Петровна зашила ковчежец в синий бархат и повесила на снурок, чтобы его можно было носить на груди. Ее прощание было полно достоинства и выдержки – никаких причитаний:

– Adieu mon cher! Bon voyage![70 - Прощай, мой милый! Счастливого пути! (фр.)]

Глава 3. Крымская война

Чего хочу? Всего со всею полнотою…

    Н. Огарев

Исторически Турция не раз выступала военным противником России: русско-турецкие войны в общей сложности продолжались более 240 лет, – с XVII века. Для молодых людей, принадлежавших к поколению Леонтьева, еще не ушла в глубину исторических преданий военная кампания Кутузова 1812 года, заставившая Османскую империю отказаться от Бессарабии в пользу России. Война же 1828-1829 годов, поводом для которой стало закрытие Турцией Босфорского пролива для российских кораблей, и вовсе была делом близким. В результате той войны получила независимость Греция, Турция вынуждена была признать автономию Сербии, к российской территории прибавились Анапа и Сухум, Дунайские княжества (Молдавия и Валахия) тоже получили автономию (хотя их автономия скорее походила на протекторат России), а российские суда получили право свободно проходить через черноморские проливы. На Кавказе военные операции принесли освобождение части Армении; Турция вынуждена была признать верховенство России над Грузией. Это был тяжелый удар для дряхлеющей Османской империи.

Именно тогда столь популярны стали идеи панславизма[71 - Большинство исследователей идеологии панславизма указывают на словацкое происхождение идеологии и апеллируют к работам Я. Коллара (1793-1852) и Л. Штура (1815–1856). Сам же термин «панславизм», как правило, приписывают чеху Я. Геркелю.] в Восточной Европе – речь шла о воссоединении всех славянских народов (как правило, в рамках федерации). Такое объединение подразумевалось под сенью мощной тогда России, хотя ряд польских интеллигентов предлагали для этой роли Польшу, а некоторые чехи-панслависты считали возможным использовать государственные формы Австрийской империи. Всеславянская федерация казалась делом вполне реальным, – споры велись о возможной столице для такого сверх-государства (как правило, речь в этой связи шла о бывшей столице Византии – Константинополе (Стамбуле) как источнике православной веры[72 - Отличной иллюстрацией подобной позиции могут быть строки Ф. И. Тютчева:«И своды древние СофииВ возобновленной ВизантииВновь осенит Христов алтарь.Пади пред ним, о царь России!И встань, как всеславянский царь!».]), проводились съезды панславистов, тема обсуждались на страницах журналов и газет.

Разумеется, Франция, Англия, Австрия видели в такой идеологии обоснование возможной экспансии Российской империи. Потому, когда в июне 1853 года Россия ввела войска в дунайские княжества (формально – она имела право это сделать по условиям Андрианопольского мирного договора 1829 года) и очередная русско-турецкая война стала казаться неизбежной, в коалицию с Турцией вступили Франция и Великобритания.

Распадающаяся Османская империя была лакомым куском для многих. Не случайно Николай I еще в январе 1853 года предложил английскому послу сэру Гамильтону Сеймуру вариант полюбовного раздела Турции[73 - См.: Тарле Е. В. Крымская война. В 2-х т. – М.-Л.: 1941-44. Т.1. С. 143.]. Англичане отказались лишь потому, что усмотрели в плане Николая подвох, понимая, что Россия в силу своей географической близости к Турции и большой сухопутной армии вскоре приберет к рукам все турецкие территории. Англичане были заинтересованы в ослаблении российского влияния на Кавказе, Франция же надеялась на реванш после войны 1812 года. К тому же, Наполеон III чувствовал себя и лично оскорбленным: российский император счел нового французского правителя нелегитимным, так как он приходился племянником Наполеону I, а династия Бонапартов была исключена из престолонаследия Венским конгрессом. Поэтому в поздравительной телеграмме французскому императору по поводу восшествия на престол царь Николай обратился к нему «дорогой друг», что было настоящим скандалом: по протоколу он должен был написать «дорогой брат».

Франции война была выгодна: Наполеон III провоцировал раздел Турции для того, чтобы «обменять» доставшиеся Франции турецкие территории на европейские области (в частности, Бельгию), которые надеялся присоединить к Франции. Николай I изначально видел во Франции потенциального противника, но по поводу Великобритании искренно заблуждался. Похоже, русский царь до последнего полагал, что Великобритания займет сторону России в грядущем конфликте или хотя бы станет соблюдать нейтралитет (а тогда и выступление Франции на стороне Турции становилось сомнительным), причем эту уверенность поддерживали в нем дезинформирующие письма высокопоставленных английских вельмож, послов, министров, да и российских дипломатов.

Поводом для начала войны стали религиозные христианские святыни в Палестине. Россия выдвинула Турции ряд требований – они касались гарантии прав православных и защиты святых для христиан мест на территории Турции. Хотя английские дипломаты, (заверив российских коллег в нейтралитете Великобритании) пообещали Блистательной Порте поддержку в случае конфликта с Россией, а Наполеон III даже выслал французскую эскадру к берегам Константинополя, турецкий султан, не доверяя до конца западным гяурам, попытался сначала избежать войны и согласился выполнить выдвинутые Россией условия. Но, несмотря на первоначальную сговорчивость турок, конфликт не был улажен: посол царя князь А. С. Меншиков вручил Высокой Порте в Константинополе еще одну ноту с требованиями, среди которых были уже и такие, что турки просто не могли их удовлетворить – в частности, признание султанским двором прав российского императора как верховного защитника православного населения Порты. Подписание такого рода конвенции сделало бы суверенитет Турецкой империи призрачным. По сути, это был ультиматум. Но и после этого ультиматума английский посол в Турции навестил Меншикова и уверил его в английских симпатиях к России, – англичане провоцировали войну, скрывая от русских свою настоящую позицию. Когда русские войска вошли в Молдавию и Валахию, война была объявлена. В ней Турцию поддержали Франция, Великобритания и Сардинское королевство.

Война, получившая название Восточной или Крымской, стала для России военной и политической неудачей. Дунайская кампания прошла под знаком разворовывания казны. Русские солдаты строили укрепления и тут же покидали их, даже когда для этого не было никаких военных причин: в этом случае проверить расходование потраченных на укрепления казенных средств было невозможно. Дело дошло до того, что несколько раз солдаты отказывались строить укрепления, не желая отступать перед противником (причинно-следственная связь между строительством и отступлением стала понятна даже им). На Черном море дела сначала шли лучше: вице-адмирал Нахимов разбил турецкую эскадру в знаменитом Синопском сражении. Но именно победа Нахимова стала формальным поводом для военных действий со стороны Франции и Англии. Они получили повод обвинить Петербург в нарушении взятых на себя обязательств: ведь турецкая эскадра была расстреляна в собственной бухте, при этом бомбы черноморских линкоров вызвали пожары в городе. В ответ в апреле соединенный англо-французский флот провел бомбардировку Одессы и подошел к Севастополю. Крым стал главным театром военных действий, хотя бои велись и на Кавказе, на Балтийском и Белом морях, на Дальнем Востоке.

Антироссийские настроения в европейских газетах достигли своего пика. Соответственно, и в русском обществе нарастали антизападные настроения, все большей популярностью пользовались идеи панславизма. В своей повести «Сутки в ауле Биюк-Дортэ» Леонтьев описывал начало войны глазами своего персонажа, Муратова – типичного помещика, добровольно вступившего в ополчение: «Еще задолго до войны озлобился он на французов и англичан. Каждый листок газеты серьезно раздражал его. Он говорил, что французы и англичане отжили и сузились, что их надо освежить, окропить живой водою, и грозился при этих словах кулаком. Начались первые неудовольствия в Европе. Князь Меншиков поехал в Константинополь. Ненависть Муратова стала переменять характер отвлеченности на более живой… Он стал поговаривать, пугая жену, о военной службе… Слух о тяжкой битве при Альме[74 - Первое крупное сражение Восточной войны в сентябре 1854 г. недалеко от Севастополя, в котором российская армия потерпела оглушительное поражение и потеряла от 3 до 7 тысяч человек.] окончательно и искренно потряс его… Тогда ни слезы милой Лизы…, ни агрономия, ни оранжерея, ни диван – ничто не могло удержать его.

И вот он ополченец!»[75 - Леонтьев К. Н. Сутки в ауле Биюк-Дортэ. //Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.1. С. 234–236.]

Крымские события подняли волну патриотизма, стали формироваться ополчения. Мобилизационный потенциал Российской империи позволил развернуть почти двухмиллионную армию, но необходимость воевать на разных фронтах делала победу практически невозможной. Россия оказалась изолированной на международной арене, ей противостояли превосходящие по численности и вооружению союзные войска. Российские солдаты в большинстве своем были вооружены гладкоствольными заряжавшимися с дула кремневыми ружьями. Заряжание такого ружья было делом сложным, требующим навыка, а дальность стрельбы была всего около 200 шагов. Французы же и англичане имели на вооружении современные нарезные ружья: заряжались они быстрее, стреляли гораздо дальше и более метко, – техническое преимущество западных армий было очевидно, а с учетом традиции разворовывания в российской армии всего, что плохо лежит, положение солдат в ней становилось и вовсе незавидным.

Похожим образом дело обстояло и с флотом. Боевая подготовка матросов и офицеров на Черноморском флоте была гораздо лучше западной (сказались методы обучения, внедренные адмиралами М. П. Лазаревым и П. С. Нахимовым, В. А. Корниловым и В. И. Истоминым), но по численности боевых кораблей русский флот уступал Англии и Франции. К тому же, Россия имела очень мало паровых судов – русские парусники зависели от направления ветра. Не спасло и то, что переброска союзных войск из Варны в Крым была крайне плохо организована союзным командованием. Например, первый эшелон в 54 парусных французских судна с войсками покинул Варну пятого сентября и трое суток без всякого конвоя болтался в море в ожидании остальных. Видимо, это был тот момент, который мог решить судьбу всей Крымской военной кампании, – русский флот имел возможность успешно атаковать неприятеля. Но у русских не было в море разведки…

Второй раз Черноморский флот имел шанс изменить ход войны при высадке союзников на берег. Адмирал Нахимов понимал это, решил направить корабли к Евпатории и уже поднял на мачте флагманского корабля сигнал «Приготовиться к походу». Но сначала дул северно-западный ветер, противный движению в направлении Евпатории, а потом и вовсе наступил полный штиль, продолжавшийся несколько дней… Парусные суда, зависимые от ветра, не смогли использовать имеющегося преимущества. Князь Меншиков не стал атаковать противников и с суши в момент высадки, – он сосредотачивал войска в районе реки Альмы, чтобы преградить им путь к Севастополю.

В результате, Евпаторию союзники взяли, Альминское сражение выиграли, а затем началась и героическая осада Севастополя, которая продолжалась 349 дней. В городе не хватало питьевой воды, солдаты и матросы питались сухарями, в зимние месяцы страдали без теплой одежды. Со всей России присылали для служивых не только крестики и образки, но и полушубки, сапоги, башмаки. Однако из-за бездорожья и бесхозяйственности вещи приходили с большим опозданием и уже испорченными. Полушубки, например, которые ожидались к зиме, прибыли в Бахчисарай для отправки в Севастополь только летом. Поскольку надобность в них отпала, то их свалили в покоях ханского дворца, где они и сгнили… Но несмотря ни на что, севастопольцы продолжали сражаться. Союзники прозвали гарнизон города «стальным», а Россия из газет узнавала имена новых героев.

Именно в такой обстановке было принято решение усилить армию врачами, – среди добровольцев оказался и Леонтьев. В своем прошении он изъявил желание служить в Севастополе, но направили его в госпиталь под Керчью. Поселился Леонтьев в доме у госпитального смотрителя в Еникале – в построенной в первых годах 18 века турками крепости, контролировавшей самое узкое место пролива между Азовским и Черным морями на северной окраине Керчи. Именно здесь, в пятиугольнике старых каменных крепостных стен, был размещен военный госпиталь и несколько береговых батарей с пороховыми погребами.

Крым Леонтьеву очень понравился – он отвечал всем его требованиям живописности, и если бы на территории Еникале росли еще и деревья (а их было всего три) – он нашел бы местность прекрасною. Леонтьев сразу и навсегда влюбился в юг. К тому же, он не сбрасывал со счетов и то, что сухой и теплый крымский климат был ему полезен, – он по-прежнему кашлял и неважно себя чувствовал. Сентябрьское солнышко пригревало военного лекаря совсем по-летнему, воздух был свеж, он покупал у местных татар кумыс и молоко – вел жизнь самую здоровую и надеялся вскоре поправиться.

Комната Леонтьева была небольшой, с двумя окнами, из которых виднелся бок горы, белые госпитальные домики и бушующий осенний пролив. Дверь – в его жилище был отдельный вход с крыльцом – выходила к крепостной стене и отчасти к морю. Новоиспеченный лекарь, надев форменный долгополый вицмундир с красным кантиком, продал тарантас и купил на вырученные деньги самую необходимую мебель – три крашеных столика (на один из которых он поставил привезенное из Кудиново зеркало), кровать, стулья, полки. Полок явно не хватало, поэтому оба подоконника были завалены книгами и всякой всячиной. На одном из столиков разместилась дедовская шкатулка из карельской березы для чая и сахара, которую Константин помнил с самого детства. Позднее рядом с ней появилась присланная по просьбе сына большая фотография Феодосии Петровны. На кровать Леонтьев положил кудиновское шерстяное одеяло, повесил на вбитый в стену крюк привезенный из дома халат – и обустройство нового жилья, в котором ему помог кривой денщик по фамилии Трофимов, на этом закончилось.

В госпитале Леонтьев занял место единственного ординатора – прежнего тут же отослали в Феодосию, где раненых было больше. На долю Константина сразу же пришлось более ста больных! К тому же, в скором времени обещали привезти еще столько же – войн без жертв и увечий не бывает… Шли бои за Балаклаву на самых подступах к Севастополю – госпитали не пустовали. Опыта у Леонтьева, конечно, не хватало, – в последние годы учебы в университетской клинике ему приходилось вести не больше десятка больных разом, потому не раз он бегал из госпиталя в свою комнатку, чтобы пролистать привезенный с собой учебник или справочник. «Я решительно первые дни не знал, кто чем болен»[76 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 61.], – вспоминал Леонтьев.

Каждое утро он совершал обход своих подопечных и «записывал билеты» – назначал лечение. И каждое же утро он сталкивался с одной и той же проблемой: в госпитальной аптеке катастрофически не хватало лекарств, а те, что были, – безбожно разбавлялись. «Дела довольно много, и вдобавок дела, как я все более и более убеждаюсь, бесплодного, потому что я теперь не верю почти ни одной пилюле, ни одному порошку, которые я выписываю из казенной аптеки; лечить и не верить лекарству, не видать от него помощи и не иметь средств это поправить, согласитесь, недеревянному человеку невесело»[77 - Письмо К. Н. Леонтьева к матери от 10 марта 1855 г. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 171.], – писал матери Леонтьев. Любое назначение, которое и так давалось молодому человеку нелегко, приходилось корректировать с учетом этого фактора. Советоваться было не с кем – на весь госпиталь первые два-три месяца леонтьевской службы из врачей были только он и старший доктор, которого судьба раненых мало интересовала. «Главный доктор думал только об доходах своих и об отчетах, ведомостях»[78 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 62.], – с горечью отмечал Леонтьев. Боясь нанести вред неверным назначением, Леонтьев в первое время зачастую прописывал невинные средства или просто продолжал начатое до его приезда лечение.

Расписание жизни в Еникале у Леонтьева установилось такое: подъем в шесть утра, потом – обход больных, продолжавшийся до часу-двух дня. Во время этого обхода приходилось не только осматривать раненых, но и помогать фельдшерам с перевязками, проверять выполнение назначенного лечения, корректировать свои записи «в билетах» с наличием лекарств в казенной аптеке. Он вскрывал нарывы, налагал крахмальные сотеновские повязки, принимал новых больных. Потом – обед. Леонтьев столовался вместе с другими офицерами у того же смотрителя, платя за это 3 рубля серебром в месяц. После обеда он справлялся о спорных случаях в своих учебниках и делал второй, краткий, обход больных – именно так было положено по уставу медицинской службы, хотя правило это обычно докторами не соблюдалось. Зачастую по вечерам, в то время, когда смотритель, аптекарь, пехотные и артиллерийские офицеры играли по соседству в карты, Леонтьев запирался в своей комнате и перечитывал медицинские учебники, конспекты, литографированные лекции московского хирурга Басова и петербургского профессора Экка. По ночам его часто будили для приема новых больных.

Жизнь была занята делом, а не размышлениями и рефлексиями! Именно этого хотел Леонтьев, уезжая из Москвы. Он понимал свое медицинское несовершенство и пытался бороться с ним. В письмах матери он просил прислать ему брошюры и книги о лечении разных болезней – вместо подарка к Рождеству. Нередко он проводил вскрытия умерших больных в крепостной часовне – для того, чтобы удостовериться в правильности поставленного диагноза. А спустя некоторое время у Леонтьева появился и товарищ, который помогал ему советом, – в госпиталь приехал еще один ординатор, Василий Владимирович Лотин, гораздо более опытный врач, о котором Константин писал матери: «общество наше оживилось много с приезда одного ординатора, молодого человека лет 25, очень неглупого, знающего врачебное дело и веселого. С ним можно иногда не без удовольствия провести время; да и позаимствоваться от него можно многим; и я стараюсь по мере сил ловить случай узнавать что-нибудь новое»[79 - Письмо К. Н. Леонтьева к матери от 15 февраля 1855 г. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 166–167.].

В декабре пришло время первых ампутаций. Хотя операция эта не слишком сложна в хирургическом плане, она потребовала от Леонтьева мужества: одно дело проводить ампутацию ноги у холодного трупа в университетском анатомическом театре под присмотром доброжелательного профессора Иноземцева, и совсем другое – видеть умоляющие глаза солдата, имя которого ты уже знаешь, и погружать скальпель в живую плоть… Сохранилось прекрасное описание Льва Толстого ампутаций в севастопольском госпитале: «Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, – увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении – в крови, в страданиях, в смерти»[80 - Толстой Л. Н. Севастополь в декабре месяце. //Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20 томах. Т. 2. – М.: 1960. С. 100.]…

В первую зиму своей службы Леонтьев сделал семь ампутаций. Трое после операции умерли, четверо – вернулись домой увечными, но здоровыми. Статистика ужасающая для современного читателя, но вполне положительная для того времени. Учитывая условия еникальского госпиталя, результат Леонтьева был хорош. Ведь многие привычные для нас вещи были недоступны для медицины того времени, – прежде всего, не было антибиотиков, и заражение крови после операции было обычным делом.