Константин Леонтьев

– Я прошу тебя никогда больше ко мне не ходить и, встречаясь, не заговаривать даже со мной, а оставить меня в покое.

Георгиевский молча пожал руку Константину и ушел. Так закончились отношения с этим человеком, оказавшим очень большое влияние на Леонтьева. Правда, позднее Константин Николаевич назвал эту дружбу «сердечным и умственным рабством»[50 - Леонтьев К. Н. Тургенев в Москве. С. 725.], никогда более не повторившимся в его жизни.

Разумеется, молодые люди встречались в университете. Поначалу Леонтьева раздражал даже звук голоса бывшего друга, его манера покашливать время от времени. Если в лекционной аудитории раздавалось такое покашливание, Леонтьев вскипал и «исполнялся злобою»[51 - Там же. С. 724.]. Но постепенно Константин стал равнодушен к Георгиевскому. Один раз тот попытался восстановить былые отношения. Алексей подошел к Леонтьеву и сказал:

– Ты так поправился, посвежел… Я очень рад!

– Да, я стал лучше себя чувствовать, – ответил Леонтьев и тотчас отошел от Георгиевского, не желая продолжать беседу. После этого краткого разговора они перестали даже раскланиваться при встрече.

Тургенев не занял места Георгиевского в душе Леонтьева, несмотря на искреннее восхищение того старшим другом – «Тургенев не имел на меня и десятой доли его (Георгиевского – О.В.) умственного влияния»[52 - Леонтьев К. Н. Тургенев в Москве. С. 725.], – признавал Леонтьев. Впрочем, Леонтьев не раз «примерял» Тургенева к своей жизни: понравилось бы то или это Тургеневу, если б он оказался рядом? Такой «аршин» совершенно не касался в воображении Леонтьева гражданской позиции Тургенева, нет, он имел у Леонтьева опять-таки эстетический вид: Кудиново барину Тургеневу понравилось бы – небогато, но со вкусом, «красивее и милее, чем у многих богатых», а вот старшие братья – вряд ли, «нет, нет, они не могут нравиться человеку с высоким вкусом»[53 - Там же. С.729.]! Так, сам того не подозревая, Тургенев влиял на личную жизнь своего литературного протеже.

Осенью 1851 года Леонтьев не раз виделся с Тургеневым. Он приходил к нему в гостиницу Мореля на Петровку, они беседовали. Благодаря Ивану Сергеевичу молодой студент-медик вошел в литературный московский бомонд: Тургенев ввел его в литературный салон Салиас-де-Турнемир на Садово-Кудринской, представил графине Ростопчиной, познакомил с поэтом Н. Ф. Щербиной, известным историком Т. Н. Грановским и редактором университетской газеты «Московские ведомости», критиком, переводчиком и публицистом М. Н. Катковым (в будущем Катков стал редактором и «Русского вестника», с которым Леонтьев долго сотрудничал). В салоне Евгении Тур Леонтьев дважды видел ее брата – драматурга А. В. Сухово-Кобылина, чья слава тогда подогревалась не только успехом «Свадьбы Кречинского», читавшейся во многих литературных кружках, но и мыслью о том, что пьеса эта была написана в тюрьме[54 - А. В. Сухово-Кобылин был обвинен в убийстве своей любовницы, француженки Луизы Симон-Деманш, семь лет находился под следствием, дважды арестовывался и, в конце концов, был отпущен в связи с отсутствием каких-либо доказательств вины.].

Некоторые знакомства были «запланированы» Тургеневым, некоторые произошли случайно. Так однажды Леонтьев познакомился с В. П. Боткиным: Константин сидел в гостиной у Тургенева, беседа шла, конечно же, о литературе – мэтр советовал Леонтьеву читать как можно больше и чаще Пушкина и Гоголя, даже не читать, а изучать их.

– А нас-то всех – меня, Григоровича, Дружинина – пожалуй, можно и не читать, – прибавил самокритично Тургенев.

Пушкиным Леонтьев восхищался; в гимназические годы Пушкин безусловно царил в его сердце над всеми поэтами. Но в последнее годы ему куда больше нравился страстный и резкий Лермонтов, светлые же, примиряющие с миром стихи Пушкина стали казаться легковесными. Мнение Тургенева, разумеется, не изменило его позиции сразу, но заставило задуматься. Позднее он благодарил Ивана Сергеевича за это.

А вот с Гоголем было сложнее – его зрелые сочинения вовсе не нравились Леонтьеву. Гоголь жил в то время в Москве, но Леонтьеву даже в голову не приходило попытаться с ним познакомиться, – Гоголь вызывал у него «личное нерасположение». И лицом он на неприятного полового смахивает… И женщины в его произведениях на живых женщин не похожи – или старухи вроде Коробочки и Пульхерии Андреевны, или какое-то отражение красивой плоти, не имеющей души, тени, вроде Анунциаты из «Рима». Нерасположение Леонтьева к Гоголю было вызвано «Мертвыми душами» и «Ревизором» – «за подавляющее, безнадежно прозаическое впечатление», которое производили на Леонтьева эти гоголевские сочинения. Эстету-Леонтьеву претила манера Гоголя обнажать убожество жизни. Даже фамилии гоголевских героев – Держиморда, Яичница, Подколесин – казались излишне уродливыми. Он спорил о Гоголе еще с Георгиевским, восхищавшимся гоголевским талантом. Леонтьев признавал «художественность» произведений Гоголя, но его отталкивала созданная в них писателем реальность: она была еще безобразнее, грубее, пошлее, чем действительная жизнь. «Я слишком многое любил в русской жизни», – замечал Леонтьев, объясняя, почему он не мог согласиться с гоголевским ее описанием.

– Но вспомните, в конце концов, его «Вия», «Тарасу Бульбу», – спорил с Леонтьевым Тургенев. – У Гоголя много романтики, а его описания природы прекрасны!

– Да, эти повести восхитительны, – нехотя согласился Леонтьев, – но поздние его сочинения совсем иные…

В время разговора в дверь постучали. Леонтьев с раздражением повернулся на стук.

– Войдите, – сказал Тургенев.

В комнату вошел невзрачный мужчина средних лет, бледный, со лбом, переходящим в лысину («плешивый» – напишет Леонтьев). Тургенев представил их друг другу:

– Это Леонтьев, молодой начинающий писатель, а это – Боткин, писатель старый…

– Да, старый, совсем старый, – подхватил Боткин с усмешкой, – уж облысел…

Плешивых Леонтьев не жаловал. С другой стороны, он помнил, с каким восторгом год назад прочел в «Современнике» серию очерков Боткина – «Письма об Испании». Но эстетическое восприятие победило, – Леонтьеву даже стало досадно, зачем такой невзрачный человек побывал в поэтической Испании. «Тургенев и Сухово-Кобылин могли там жить, – подумал Леонтьев, – но не человек с такой наружностью…»[55 - Там же. С. 730.] Некоторое время спустя, встретив Боткина, молодой человек нахально, но с невинной улыбкой задал огорошивший писателя вопрос:

– А Вы на самом деле бывали в Испании?

От такой дерзости начинающего автора Боткин растерялся и не знал, что ответить. Разумеется, он обиделся, хотя и не показал вида. Леонтьев считал, что эта обида повлияла на отношение Боткина к леонтьевским сочинениям в будущем.

Новые знакомства льстили самолюбию молодого автора, – он уже чувствовал и себя писателем. Посланная Тургеневым в «Отечественные записки» пьеса Леонтьева была восторженно принята Дудышкиным, и отзыв известного критика еще больше укрепил веру Константина в свой талант. Увы! Публикация не состоялась из-за цензурного запрета, – в декабре об этом написал из Петербурга Тургенев. (Ирония судьбы видна в том, что спустя 30 лет сам Леонтьев станет служить цензором!) Вряд ли в своей пьесе 22-летний автор «потрясал основы», просто это было время чрезвычайно и подчас необъяснимо строгой цензуры, введенной Николаем I.

История того времени сохранила множество парадоксальных и подчас забавных случаев «радения» цензоров. В феврале 1851 года, например, Главное управление цензуры подняло вопрос о цензуровании нотных знаков, под которыми якобы могут быть сокрыты «злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу». А в 1852 году цензоров насторожило, что многие лошади, участвующие в скачках, названы именами святых (Магдалина, Аглая, Самсон и т. д.). Не компрометируются ли этим святые? Цензура того времени судила не только о политике, но и обо всех вопросах жизни общества. Особым вниманием окружались вопросы нравственности. Видимо, «Женитьба по любви» Леонтьева была признана безнравственной и вредной, – впрочем, на закате жизни, автор и сам согласился с такой оценкой своей пьесы. Современному читателю судить об этом уже невозможно: рукопись пьесы не сохранилась.

Неудача с первой пьесой несколько обескуражила, но не слишком расстроила Леонтьева, – он не сомневался в том, что впереди у него немало пьес, повестей, романов. Да и Тургенев ободрял, призывал не унывать, работать. (Хотя в одном из писем к своему близкому другу, П. В. Анненкову, Тургенев, давая характеристику Леонтьеву, признал не только его талант, но и «сладострастное упоение самим собой», самолюбие, «исковерканность»). Более того, он обещал договориться с редакцией «Современника» о возможности выдачи Леонтьеву некоторой суммы авансом, в счет будущих публикаций. Так что, Леонтьев, еще два года назад мучившийся мыслями о том, что «не успеет расцвесть», встретил наступающий новый 1852 год уверенным в себе. «Конец 51-го и весь 52-й год – это было в моей юношеской жизни время вообще довольно хорошее; – вспоминал Леонтьев, – многое разом в эти полтора года неожиданно улыбнулось, многое улучшилось, просветлело, и сам я почти внезапно стал как-то крепнуть, мужать и смелеть….»[56 - Там же. С. 743.]

В феврале 1852 года получил Леонтьев очередное письмо от Тургенева. Иван Сергеевич сетовал на то, что финансы «Современника» истощены, и предлагал взять взаймы рублей 100 у него. Просил он и прислать готовые главы «Булавинского завода» – возможно, их удастся печатать отрывками. Сто рублей! Сумма для молодого человека заманчивая… А отдать ее он, конечно, легко сможет – гонорары не заставят себя ждать. И Леонтьев принял предложение Тургенева ссудить его деньгами. Вместе с просьбой о деньгах он послал Ивану Сергеевичу и план своего романа, чтобы тот выбрал, какие отрывки могут быть напечатаны отдельно. Тургенев, посмотрев внимательно план, от своей идеи отказался, – роман нельзя было «расчленить» без потерь, да и через цензуру отрывки не прошли бы (Константин Николаевич в старости и этот свой роман называл «безнравственным»). Потому Тургенев напомнил юноше о задуманном небольшом рассказе, – если бы Леонтьев закончил его и прислал в Петербург, Иван Сергеевич постарался бы «пристроить» текст в журнал.

Но все хорошо не бывает никогда: подвело здоровье. Зимой Константин серьезно хворал. Опять болела грудь, мучил кашель, мешала слабость. Весну он провел в Кудиново, надеясь, что родные стены и свежий воздух помогут ему. Отчасти так и произошло. Он даже съездил летом в Нижегородскую губернию, – отдохнуть. Но, когда Леонтьев осенью попытался сдать экзамен за третий курс, то провалился, – слишком много он пропустил занятий. Потому осень 1852 года он вновь начал студентом того же третьего курса.

Сто рублей от Тургенева, хоть и с опозданием, пришли. Иван Сергеевич был отзывчив и деликатен, как всегда: «С удовольствием исполняю Вашу просьбу и посылаю Вам 100 р. сер. Я бы Вам выслал все 150 р., да хлеб у нас еще не продается по причине низких цен. С нетерпением ожидаю обещанной повести и как только прочту ее, пошлю к Краевскому. Будем надеяться, что ценсура не окажется слишком строгою и Вам Ваши «Немцы» принесут и деньги, и известность»[57 - Письмо И. С. Тургенев к К. Н. Леонтьеву от 12(24) декабря 1852 г. // Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Письма в 18-ти томах. Изд.2-е. Т. 2. – М.: «Наука», 1982. С. 182.]. Леонтьев в это время стал отделывать повесть о школьном учителе с первоначальным названием «Немцы» (а роман на время – а потом и навсегда – был отставлен в сторону). В основу этого произведения он положил свои воспоминания о годах в калужской гимназии. Автор рассказывал об ухаживаниях двух немцев – молодого и пожилого – за девушкой (тоже наполовину немкой) и о том, как одному удалось похитить избранницу, а второй – добрый и смешной учитель гимназии, которому автор явно симпатизировал, – сошел от этого известия с ума. Повесть была немного старомодной, но характеры были выписаны ярко и полно, причем Леонтьев сохранял «дистанцию» при изложении сюжета, что вообще-то не свойственно молодым авторам – обычно они не способны держаться отстраненно от описываемых событий. Леонтьев чувствовал, что повесть удалась и не сомневался в ее успехе.

Былая тоска и меланхолия, казалось, совершенно покинули его. Конечно, главным моментом в изменившемся мироощущении стала дружба с Тургеневым. Но было и еще кое-что – тоже очень важное. Отношения Леонтьева и Зинаиды Кононовой («хитрой» и «хорошо пахнущей») определились: Леонтьев еще иногда сомневался, любит ли он Зинаиду всей душой, но ее любовь к себе он чувствовал ясно. Константин стал спокойнее и увереннее в себе. Даже занятия медициной перестали тяготить его, – «я с радостью готов был трудиться над медициной по утрам, чтобы иметь возможность потом запереться и писать, что хочу. Любовь моя также заставляла меня больше трудиться на лекциях. – Приданое у этой девушки было не велико, и я думал много о необходимости кончить хорошо курс, чтобы жениться»[58 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 43.].

Будущее рисовалось ему в радужном свете: преуспевающий врач, всегда хорошо одетый и элегантно живущий, известный умением лечить и своими романами и повестями. Рядом с ним – красивая светская жена… Он начал всерьез думать о том, чтобы жениться на Зинаиде – подобное развитие событий было бы самым естественным – и написал о своих планах матери. Реакция Феодосии Петровны была резко отрицательной: Константину предстояло еще два с лишним года учиться, невеста была небогата, казалась Феодосии Петровне лукавой, да и старше сына была на два года…

Тургенев же, услышав от Леонтьева известие о том, что тот любит, любим и думает о браке, испугался за молодого друга:

– Не хорошо художнику жениться. Если служить музе, – то уж ей одной, остальное надо приносить в жертву… Еще несчастный брак может способствовать развитию таланта, а вот уж счастливый никуда не годится!

Хорошо пахнущая Зинаида была необходима как воздух, но вдруг Тургенев прав и счастливый брак убьет его талант? Тургенев подлил масла в огонь:

– Я, например, вообще не понимаю любви к девушке, – я люблю больше женщину замужнюю, опытную, свободную, которая может легче располагать собою и своими страстями… А с вашей внешностью вы могли бы сводить с ума многих женщин, что гораздо было бы лучше для вашего таланта!

Тургенев отрицательно относился к браку. Был момент в его жизни, когда женитьба могла бы состояться – речь идет о Татьяне Бакуниной, сестре знаменитого теоретика анархизма. Он, несомненно, был влюблен в нее (именно это чувство продержало его душевно несколько лет рядом с Татьяной – вплоть до встречи с Полиной Виардо), но так же несомненно, что Тургенев несколько отстраненно относился к этим сложным многолетним отношениям и мысль о семейных узах его не посещала. «С ранних лет невзлюбил Тургенев брак, семью, «основы», – отмечал в своей биографии Ивана Сергеевича другой известный русский писатель – Борис Зайцев. – …Во всех противоречиях его облика есть одна горестно-мудрая, но последовательная черта: одиночество, «не-семейственность»[59 - Зайцев Борис. Жизнь Тургенева. – Париж: YMCA-Press, 1949. C. 56.]. Даже единственный ребенок Тургенева, дочь, родилась вне брака, от его связи с дворовой девушкой. Поэтому намерение Леонтьева жениться не могло встретить у Ивана Сергеевича поддержки.

Полученные от Тургенева сто рублей (казавшиеся студенту большими деньгами) ждали своего применения. С одной стороны, Леонтьев тогда ни в чем особенно не нуждался. С другой, – карманных денег у него почти не бывало, и тургеневской ссуде он искренно обрадовался. Как потратить деньги? Пораскинув умом, Константин решил навестить Тургенева в его орловском имении, чтобы иметь возможность поговорить с ним «на свободе», не спеша. Мысль эта настолько завладела воображением Леонтьева, что, не предупредив о своем приезде даже самого Ивана Сергеевича, он в святки (в январе 1853 года) отправился в тургеневское имение Спасское-Лутовиново. С собою Константин прихватил рукопись законченной повести о соперничестве двух немцев.

Липовые аллеи, ведущие к родовому имению Тургенева, и старинный парк были по-зимнему голы и грустны; пруды замерзли и были заметены снежной порошей; в большом, изогнутом подковой доме, уставленном ампирной мебелью, жил управляющий имением со своей большой семьей. Сам Иван Сергеевич разместился в одноэтажном деревянном, обложенном кирпичом флигеле. Тургенев отбывал в Спасском ссылку, – он был в то время под надзором полиции после публикации запрещенного цензурой некролога на смерть Гоголя и не мог выезжать за пределы Орловской губернии. Приезд Леонтьева был для него неожиданностью, но принял гостя Иван Сергеевич радушно. Леонтьева поселили в том же флигеле, в комнате с окнами в зимний сад; повар у Тургенева был «порядочный» (Иван Сергеевич ценил тонкую кухню); по вечерам семья управляющего поила Леонтьева и Тургенева душистым чаем, – четыре дня в Спасском пролетели незаметно. Он отдал своих «Немцев» Тургеневу, – тому повесть понравилась. Спустя несколько дней и внеся некоторую правку в текст, Иван Сергеевич отослал рукопись Краевскому, а в письме к Анненкову, назвал ее «необыкновенно замечательной повестью»[60 - Письмо И. С. Тургенева к П. А. Анненкову от 29 января 1853 г. // Тургенев И. С. Письма. Т. 2. С.195.], – Тургенев был щедр душой, «протежировал» Леонтьеву искренно, был готов поддержать молодого собрата по перу.

Леонтьев ждал публичного признания своего таланта, – Тургенев же, судя по воспоминаниям Константина Николаевича, призывал его не торопиться, работать над каждой вещью в полную силу:

– Никто из нас не знает, выйдет ли из него Гете или Шекспир. Но надо всегда метить как можно выше, быть строгим к себе. Не думайте, пожалуйста, что можно шутить с публикою – написать, как Вы говорите, «что-нибудь полное лжи и лести» для денег – а потом показаться в настоящем свете. Знайте: публику не надуешь ни на волос – она умнее каждого из нас! Знайте также, что, принося ей всего себя, всю свою кровь и плоть, Вы должны быть еще благодарны ей, если она поймет и оценит Вашу жертву – если она обратит на Вас внимание. И это понятно, скажу более, это справедливо. Не Вы ей нужны, она нужна Вам, Вы хотите завоевать ее – так напрягайте все Ваши силы. Я этим не хочу сказать, что Вы должны угождать ей, служить ее вкусам – нет, будьте тем, чем Вас Бог создал, отдавайте всё, что в Вас есть, – и если Ваш талант оригинален, если Ваша личность интересна, публика признает Вас и возьмет Вас и будет пользоваться Вами – как, например – в другой сфере деятельности – она приняла гуттаперчу, потому что она нашла гуттаперчу вещью полезной и сподручной.

– Но цензура, как быть с ней?

– Не искажайте своих задушевных мыслей и предначертаний в видах ценсурных, но старайтесь найти предметы безобидные – описание жизни на хуторе, кажется, никого оскорбить не может. Этот сюжет безопасен…

Речь шла о новом рассказе Леонтьева – «Лето на хуторе». Начало его Тургенев уже прочел и одобрил. План литературного «покровителя» был таков: отдать «Немцев» в «Отечественные записки», а «Лето на хуторе» отослать в «Современник». «Вот у молодого автора и вырастут крылья», – рассуждал Тургенев.

К сожалению, цензура заставила поволноваться Леонтьева и во второй раз: «Немцев» не пропустили. Краевский, приехав в Москву по делам, пригласил Леонтьева к себе в гостиницу Мореля и показал молодому человеку листы его повести, испещренные пометками цензоров. Причиной запрета было впечатление, сложившееся у двух цензоров[61 - Цензорами были А. И. Фрейганг и А. Л. Крылов.], что автор симпатизирует немцам, что немцы в повести – слишком положительны, честны и серьезны, вот цензоры и сделали вывод о предпочтении автора немцев русским. Забавным было то обстоятельство, что один из цензоров, судя по фамилии (Фрейганг), был немцем! (Может, именно поэтому он хотел продемонстрировать свой русизм?) Удивительно, но Леонтьев опять не слишком сильно расстроился: повесть была им написана играючи, к тому же, он был уверен, что впереди его ждет слава, задержка не испугала его.

После летних вакаций 1853 года, во время которых он вновь съездил в Нижегородскую губернию (вместе с Зинаидой Кононовой), он закончил небольшой очерк – «Ночь на пчельнике», который послал Краевскому. Публикация и этого сочинения была задержана цензурой (в очерке упоминался рекрут, что было сочтено непозволительным в связи с имевшими место рекрутскими наборами перед намечавшейся войной), и эта вещь увидела свет лишь через два года. Но очерк был безделицей по сравнению с запрещенными «Немцами».

Делу помог Тургенев. Вернувшись в декабре 1853 года из ссылки в Москву, он рассказал об истории с цензурным запретом графине Салиас де Турнемир, которая благоволила молодому Леонтьеву. Та передала возвращенную Краевским рукопись редактору «Московских ведомостей» Михаилу Никифоровичу Каткову, которому повесть понравилась. Название ее изменили – она стала «Благодарностью» – и опубликовали в литературном разделе «Московских ведомостей» в 1854 году, с шестого по десятый номер. Это была первая публикация Леонтьева! Он был горд и счастлив получить книжки журналов со своей повестью и около 75 рублей гонорара. Но публикация прошла незамеченной, да и имя Леонтьева не стало после нее узнаваемым – он подписал повесть лишь инициалами.

Леонтьев стал иногда бывать в доме Каткова. Константин смотрел на него с невольным сожалением: у бедного Каткова отобрали университетскую кафедру, он редактировал бесцветную газету; его жена худа, с большим носом, высокими плечами; квартира Катковых имела вид труженический, а халат хозяин носил самый обыкновенный. Михаил Никифорович был (по мнению Леонтьева) уже не молод (ему в тот момент исполнилось 36 лет), жена его выглядела гораздо хуже душистой и страстной Зинаиды… Леонтьев не только не ощущал себя зависимым от редактора неизвестным молодым автором, наоборот, он чувствовал свое превосходство над Михаилом Никифоровичем, которое смешивалось в душе с ноткой жалости к увядающему Каткову…

Жизнь распорядилась иначе: слава Каткова как публициста была еще впереди, издаваемые им «Московские ведомости» спустя 10 лет стали одной из самых влиятельных и тиражных российских газет; сам же Леонтьев в литературе долгие годы был зависим от Михаила Никифоровича. Эстетическая оценка Леонтьева тут дала сбой. Но, к его чести, он и сам признал это в воспоминаниях, приводя слава английского консула в Турции том, что «в России два императора – Александр II и мосье Катков». Впрочем, Катков на пике своей известности и вовсе перестал ему нравится.

Леонтьев был молод, красив, талантлив, любим, принят в литературных салонах, знаком со знаменитостями… Голова его не могла не закружиться! «Все продолжали меня хвалить и ободрять», – вспоминал он позднее. – «Смолоду я даже жалел беспрестанно то Каткова, то Кудрявцева, то мад. Сальяс, то, пожалуй, и самого Грановского изредка, соболезновал, думая, как им должно быть жалко и больно, что они не я, что они не красивый и холостой юноша Леонтьев, доктор и поэт с таким необозримым будущим, с такой способностью внушать к себе любовь и дружбу и т. д.»[62 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. (1875-1875). Р. 65.]

Показателен случай, произошедший в салоне Евгении Тур. Тургенев, которого посещали в то время печальные мысли о конце литературной карьеры, полулежа на диване («в темно-зеленом бархатном сюртуке» – вспоминал Леонтьев, оставаясь верным своему эстетическому восприятию действительности), рассуждал о судьбе писателя:

– Главное дело для писателя – умение вовремя слезть из седла. Садиться в седло ему страшно, он не умеет. Потом он научается управлять конем и собой, ему становится легко. Но приходит время даже более трудное, чем начинать: как понять, что пора уйти со сцены с достоинством?

Любопытно, что Иван Сергеевич думал о завершении своей писательской карьеры перед тем, как были опубликованы его главные романы – «Рудин», «Дворянское гнездо», «Отцы и дети». Не были еще напечатаны и его знаменитые повести «Ася», «Вешние воды»… До окончания творческого пути было так далеко! Но Тургенев, рассуждая о поисках нового слова в русской литературе, самокритично заметил: