В гору на коньках

Сторож злой не пускает нас.

Старая еврейская песня

Черные руки и ноги смотрят на меня через монитор. Неестественно широко раскрытые, застывшие глаза, сведенные судорогой мышцы. Сначала я не понимаю. Показалось, меня выбросило на порно, мелькнула мысль о вирусе, что я каким-то образом заразил Лизин компьютер. Что Лиза меня убьет. Потом я вижу маленькие приписки под этими фотографиями. Я фокусирую взгляд. Знакомый дизайн сайта. Это чат. Чат Лизы с неким Master_K.

Master_K: Не бойся непонятного. Оно манит тебя, я же чувствую. То, что непредсказуемо, на самом деле и приносит наивысшую радость. Радость наказания. Тебе нравится?

Лиза: Я не знаю.

Master_K: Я чувствую, что тебе нравится. Знаю, что ты вся напряглась. Ты боишься. Мне хорошо, когда ты немного боишься. В этом азарт и новизна, понимаешь? Мне интересно и тебе интересно. Ты нужна мне, я хочу отдавать тебе свою теплоту и заботу, хочу видеть, как твои глаза горят благодарностью ко мне, а из глаз текут горячие соленые слезы.

Мы все живем порочно, скучно. Скука на самом деле есть грех. Я хочу разбить твою скорлупу, Елизавета. Хочу освободить тебя, твою Душу из обители скуки. Ты чувствуешь это? Если да, потрогай себя, Лиза. Сделай мне приятно. Не отвергай поток, слейся с ним в единое целое, пропусти через себя.

Я хочу показать тебе высшее наслаждение. Ты узнаешь, как это, когда твое сознание раздваивается, ты одновременно находишься «здесь» и «там», а твоего тела не существует. Боль. Искупление. Прощение. В конце ты полетишь, подпрыгнешь, тебя будет плющить, распирать во все стороны. Доверься мне, малышка, будет о-о-очень хорошо. Ты хочешь быть со мной? Хочешь попробовать?

Лиза: Как ты заметил это во мне, как смог разглядеть? Я чувствую в себе необходимость быть слабой и беззащитной в руках Того Самого. Без тебя жизнь теряет краски. Я вроде живу, но как бы не в реальности. Все сереет… События теряют свою ценность, даже самые близкие люди не могут завладеть моим полным вниманием. Но эмоции рвутся иногда наружу, когда ни с того ни с сего срываюсь вдруг на невинном ребенке или на работе и понимаю, что они-то точно не виноваты в моем состоянии!

Сидит внутри крошечный жучок, жучок-древоед. Он медленно жует мои недра, где-то в районе солнечного сплетения. Оно все время в напряжении. Такое сосуще-ноющее чувство, которое пищей не заглушишь. Водой не зальешь. Когда я представляю твои глаза, удовлетворенные, довольные, «сытые», я понимаю, что это я дала тебе это.

«Какие глаза? Если это переписка с той свиньей, что я видел на Маросейке, какие могут у него быть глаза? Как ты вообще их видишь, Лиза?!».

Для меня это неописуемые ощущения. Когда мы переписываемся здесь, это дает возможность мне существовать среди обычных людей, искать, жить, дышать. Общаться и не думать о постоянной боли, которую невозможно унять.

Master_K: Это голод. Ты говоришь о состоянии, которое вызывает желание бросаться на стены, царапать в кровь плоть. Горишь изнутри.

Я научу тебя получать удовольствие не от боли, а через нее. От предвкушения и сладкого страха. От эндорфинов. Я подарю тебе массу положительных эмоций: мою нежность, парадоксальность ситуаций, свободу внутри, полет и оргазмы. Главное, не терпи боль, не выдерживай ее, а пропусти через себя, окунись и плыви. Не сопротивляйся ей, тогда и удовольствие не заставит себя ждать. Поверь мне, сладкая, ты должна мне верить.

Я листал омерзительные картинки. Женщина, связанная, как ощипанная курица, губы застыли в сардонической улыбке. Еще женщина, ей в рот засунули что-то квадратное, похабное, пластмассовое. Руки перетянуты пластиковой стяжкой. Остекленевший взгляд, в центре кляпа пластмассовая круглая дыра. Еще одна, с бескровным лицом, раздетая, привязанная к андреевскому кресту. Я отвернулся. Открыл профиль Мастера К: морда не вмещается в рамку аватара – это несомненно он. Спортивные мотоциклы, мрачные лофты с битым кирпичом, в друзьях сплошные блондинки, 40 лет, из Павлодара, Мухаметшин Кирилл. Вот так я узнал его имя.

Мне нужно было выплеснуть из себя все, что я увидел. Чем-то равно шокирующим. Ледяная ванна подойдет. Не резать же руки, в самом деле! Я пошел, набрал холодной воды и высидел в ней десять минут. Тело кололо, жгло холодом, я понемногу успокаивался. Когда я вылезал, залил пол. В мокрых тапках была непривычная мягкость, будто боковины и подошвы состояли из морских немного колючих губок, нашпигованных водой. Мне было неприятно в них ходить. Я погрузился в тишину, я потонул в ней и понял, что никогда не хочу возвращаться.

Как ни в чем не бывало, Лиза стояла в коридоре, оттирала газетой с зеркала следы от ладошек Луки. На её пальце кольцо. То ли серебро, то ли белое золото. Она проследила мой взгляд. «Купила». Я вижу, она врёт.

– Приезжает мама, – сказала она вот так просто, – на Старый Новый год.

Смотрит мне в глаза, румянится лицо, глаза прозрачные.

– Слава, чего ты молчишь? Перед матерью хоть не позорь нас. У нас остались с зарплаты деньги, ты хоть что-нибудь отложил? Когда ты в последний раз покупал ребёнку фрукты? – Она переходит на визг.

Я ничего не отвечаю, думаю о вишне. Худшее лето в моей жизни. Я не мог купить Луке фруктов и ободрал на улице дикую вишню. Стоял жаркий ветреный июль. Я рассовал вишню по карманам и пошел к своему подъезду, не глядя на недовольную собачницу в брендовом спортивном костюме с дорогой белошерстной собачонкой. Наперерез прошел бродяга в остроносых мраморно-голубых туфлях. На его плече болталась экологичная авоська для продуктов. Он наверняка думал, что неплохо упакован. Я понял, что завис где-то посередине.

Зашел домой, руками освободил от косточек тугую мякоть и сложил ее в чашку.

– Кислые, – сказал Лука, – мне нравится.

Он все понял и простил меня. Я был готов отдать весь мир за его "мне нравится".

В интернете я читал, что изменщики агрессивны. Они чувствуют себя виноватыми и срывают злость на муже или жене. А еще у них появляются новые вещи.

До этого мне выдали предновогоднюю премию, сжалились – три тысячи. Одну тысячу тут же заставили скинуться на новогодний корпоратив. Когда тишина ослабевает, я думаю, что на оставшиеся две тысячи куплю Луке конструктор, и мне становится легче.

Я еду в маршрутке, спускаюсь в метро мимо бабки, просящей деньги на коленях . Я даже не уверен, что она старая, но ей охотно подают. Иногда мне кажется, что это загримированный военный – какая нужна выдержка стоять по 10 часов на коленях!

Вагон пропитала усталость, грусть и беспокойство за каждый не наступивший день, запахи запоя, карамели и стиральных порошков. Рядом со мной молодой еврей с черными усиками, выбритыми висками и забавным хохолком, как у птицы. Под расстегнутой синей курткой на нем надета майка: Евреи за Иисуса. В слове "За" гласная нелепо сконструирована из звезды Давида. В руках у него плохо отпечатанная брошюра "Евреи за Иисуса. Отпразднуйте Хануку вместе с нами". Он невысокого роста, щуплый, с острым тоненьким носом. Стоит на напряженных ногах, на лбу выступили капли пота. Спокойно смотрит внутрь себя красивыми глазами, печальными и скорбными. Глазами, от которых не спрячешься, никуда не уйдешь.

В вагоне не протолкнуться. Люди, нахмурившись, прилепились один к другому. Они пихаются локтями, наступают друг другу на ноги, а за места возле выхода идут настоящие войны. Я ни с кем не дерусь, не спорю. Мне выходить на кольцевой. Я точно знаю, что в нужный момент поток меня подхватит и вынесет на перрон вместе с доброй половиной вагона. А вот остальным не помешало бы научиться выдержке. Нельзя быть такими нетерпеливыми. Им бы брать пример с моей Лизы, она любого научит терпеть что угодно.

Как я уже говорил, Лиза родилась в Средней Азии, во Фрунзе. Сейчас это Бишкек, столица Киргизии. Пока не встретил Лизу, я даже не знал, что существует такая страна.

Ее отец, Александр Абент, был евреем. Он родился в 1933 году в местечке Дашев в Винницкой области. Там, где столетиями шумел остро пахнущий рынок, в тридцатые годы разбили сквер. В центре его высился вездесущий Ленин. Вождя окружали непривычные для рыночной площади нежные, тонкие молодые деревья. Во все стороны от Ленина, как паучьи лапы, расползлись асфальтированные дорожки. Можно было отдать дань вождю, а после по дорожкам дойти до домов партсовета, почты, овощного магазина и больницы.

Раньше в тех домах жили богачи. Счастливые богачи, успевшие сбежать в Америку до 1924 года, когда был принят акт Рида-Джонсона, и конгрессмен Уильям Вайли заявил: «Северные европейцы, и в частности англо-саксонцы создали эту страну. Ах да, другие помогали. Но в этом случае это исчерпывающая формулировка… Они дополняли её, они часто обогащали её, но не они её создали, и пока что они ещё не сильно изменили её. Это хорошая страна. Она устраивает нас. И мы заявляем, что мы не собираемся сдаваться кому-либо или позволить другим народам, независимо от их заслуг, сделать из неё нечто иное. Если потребуются какие-либо изменения, то мы сделаем это самостоятельно».

Таким образом, богачи уехали, а бедняки нет. Зато им достался сквер, памятник и овощной магазин. Неизвестно, кому больше повезло.

Единственная гостиница была закрыта. После захода солнца электричество отключалось на несколько часов, не было воды и отопления. Сразу за хорошими домами начиналось, что называется, типичное местечко: убогие постройки, непролазная осенняя грязь; кривые заборы угрожающе нависали над хилыми, больными огородами. Где-то они отклонялись, держась непонятно на чем, представляя прохожим обзор двора. Смотрите мол, нам нечего скрывать.

Александр был последним, единственным сыном из пятерых детей в семье Абы и Шейвы Абент. Четверо других не дожили до тринадцати лет, умерев от истощения, пневмонии и тифа. Его родителям было почти пятьдесят, когда он появился на свет. Отец Александра, Аба Абент, работал водоноской. По вечерам он развозил воду на телеге и приторговывал пирогами, которые пекла его жена, Шейва.

Никто никогда не слышал, чтобы Шейва Абент жаловалась на судьбу. Она вставала затемно, разжигала керосиновую лампу, разводила огонь и раскатывала тесто, напевая протяжные нигуны. В пять утра Аба Абент надевал тулуп, который он носил зимой и летом, запрягал худую лошадь, которая едва стояла на ногах, в скрипучую повозку, заставленную бидонами, укладывал в нее пироги и, не спеша, подбадривая кобылу, ехал к реке за водой. На общественной лестнице он стоял только выше неевреев-чернорабочих и меламеда.

Когда пришла советская власть, Аба Абент, как и большинство евреев, оказался без прав в новом обществе. Нехватка сырья привела к тому, что торговцам стало нечем торговать. Не с чего было месить пироги, да и кто мог их теперь купить? Аба Абент вместе с тысячами других людей остался без средств к существованию. Ему приходилось надрываться ради куска хлеба.

Два раза в неделю Шейва пекла черный каравай. Его сушили. Считалось, что чем черствее хлеб, тем меньше его съешь. Вдобавок, в 1922 году Абу объявили лишенцем, записав в торговцы. Аба Абент и его семья осталась без продовольственных карточек.

Аба Абент еженедельно ходил в «Допомогу», выпрашивая хоть какую-то работу. Ему помогали: копейкой, зерном, ношеной обувью. Так продолжалось до 36-ого года. Когда Сталин восстановил лишенцев в правах, Аба Абент пришел работать в эту «Допомогу». Он занял место буфетчика в трикотажной артели, его семья стала получать бесплатные обеды.

Хоть Аба Абент зарабатывал мало, в месяц редко получалось больше сорока рублей, он не унывал. Домашние вздохнули с облегчением. Расширили огород, завели корову и свиней. Теперь на завтрак у них была перловка и молоко, на обед борщ с кусочком селёдки, на ужин – хлеб и каша из кукурузной муки.

Аба Абент никак не мог взять в толк, почему советская власть так ненавидит его веру. Бывало, он подолгу сидел один в тишине, когда в канун Песаха или Рош-hа-Шана читал в газете об очередном собрании, где «трудящиеся выносили решение», что их праздники не те, что у «тёмных клерикалов», а пролетарские, и они будут к ним готовиться с пролетарским рвением.

«Большевики не правы, что так насели на все еврейское. Как могут седобородые евреи оскорблять Шаббат? Свадьба должна быть свадьбой, обрезание обрезанием, а иногда и помолиться не худо и кому это назло? Ленин – великий человек, но Моисей, Давид, Виленский гаон, что, уже ничего для евреев?» – говорил Аба Абент Шейве, когда вся семья собиралась возле радио и с глазами, выпученными как у птиц, внимательно слушала сообщения о ходе хлебозаготовок в Белоруссии.

Он не отказался от соблюдения кашрута, хоть и сохранял его весьма своеобразными способами. Так, на шаббат они готовили чолн со свининой и пекли халу в виде серпа и молота. Странно было видеть, как Аба Абент с развевающейся по ветру седой бородой идёт в первых рядах на демонстрации в честь Красной Армии и вместе со всеми увлеченно поет русские песни.

Со временем дела пошли настолько хорошо, что Аба стал подумывать, не возобновить ли ему прошлое ремесло. Он шел на нелегальный рынок, покупал картошку по тринадцать рублей за пуд и мешок муки за четыре рубля. Шейва снова месила свои пироги. По вечерам Аба осторожно пробирался во дворы, опасаясь пьяных и сторожевых собак, и стучался в дома, заискивающим голосом предлагая купить у него пироги. Главной мечтой Абы Абента было, чтобы его младший сын, Александр, поступил на тракторные курсы в Виннице.

Через несколько лет пришли немцы. Аба Абент сделал всё, чтобы сын уехал раньше, в начале июля, вместе с основным потоком эвакуированных в Среднюю Азию. «Смотри, не вздумай заболеть до тех пор, пока не попадешь на место, – сказал сыну Аба Абент, – Иначе помрешь в дороге, не успеешь и в училище поступить». Затем он запечатлел на его лбу прощальный поцелуй.

Мальчик залез на повозку, зарылся с головой в жесткое сено и покинул родной дом. Восьмилетнего Сашу вывезли тайком, спрятав в телеге под грудой ветоши.

В первые дни гестаповских арестов в окрестных селах было сметено пятнадцать тысяч человек. Старики Абент не дошли даже до грузовика, который должен был их отвезти к расстрельной яме. Абу застрелили точным выстрелом в висок. Шейве, кинувшейся на офицера, немецкий солдат раздробил череп мясным топориком.

Детей закапывали живыми, убивали на глазах у матерей, подбрасывали в воздух и стреляли на поражение, кололи штыками, бросали живыми в огонь. Александр Абент всего этого не видел. В это самое время он садился в поезд на станции Жмеринка, направлявшийся во Фрунзе. Он запомнил смерть, вшей, кровь и грязь, пока дребезжащий состав бесконечно медленно вёз его в далекую горную местность. На место назначения поезд прибыл лишь к зиме, и Сашу сразу определили в детский дом.

В низком, сыром, тесном сарае, рассчитанном на тридцать человек, жило сто детей. Дом был полон крыс. В раковинах сновали черные мокрицы. Спали по трое на ржавых койках. Топлива не было, после завтрака дети бродили по улицам, собирая ветки и бумагу. Старшие бегали на вокзал, подбирали уголь, валявшийся вдоль путей. Мылись раз в месяц в общем корыте. Овощи, крупа, дрова, одежда хранились прямо в спальнях, сваленные в огромные кучи. Ночами Александру казалось, что куча живая, она мудро и внимательно изучает его.

Саша всегда был голодным и полураздетым. Он мечтал о ста граммах хлеба с опилками, который раз в день выдавала багроволицая повариха. Эти сто грамм снились ему каждую ночь.