В гору на коньках

– Вас же она может видеть, почему мне нельзя?

– Она мой ребенок, а ты ей никто. Уходи.

Мешки у нее под глазами вздулись, были почти черными. Из-за скорбных, брезгливых складок на щеках лицо казалось слишком длинным. В крашеных рыжих волосах блестела седина.

– Ей хуже?

– Да, – ее рот дернулся, – Уходи. Быстро! Не заставляй повторять.

Она стояла и смотрела на меня в упор – уставшая, но решительная, как разъяренная гусыня. Мама Камиллы. Гусыня. Кстати, ее звали Ирина.

Она повернулась и поплыла вглубь больничного коридора. Черные мужские шлепанцы гулко шаркали по зеленому больничному линолеуму. Ее тень шагала вместе с ней как какой-нибудь стражник. По дороге, я видел, они с постовой медсестрой многозначительно переглянулись. Я решил, что это конец. Конец моей Камилле. Это был и мой конец. Меня вышвырнули, не дав даже проститься.

Помню, как пошел в магазин и купил три бутылки «отвертки». Идти мне было некуда. На улице темнело. Воздух был влажным, температура падала, и мне стало грустно оттого, что осень закончится совсем скоро. Я вернулся под окна регистратуры на больничное крыльцо и пил, усевшись на ступеньки. Тело била странная дрожь. Я заливал ее, придавливал, как гирей. Поднося бутылку ко рту, я иногда промахивался. Оранжевая жидкость текла мне прямо на кроссовки, от них запахло спиртом. Люди ходили мимо меня, я цеплял их глазами. Теперь я был похож на разъяренного гуся. Прохожие молчали. Никто меня не осуждал, но никто и не жалел. А мне бы хотелось. Дрожь немного утихла, я бессмысленно пялился на лежащие на газоне прелые листья.

Я замерз и устал сидеть сам с собой. Решил, что наберу Лизе. Ей не надо было в больницу, но она приехала, и почему-то я не удивился. Я всё пил и спотыкался, она тащила меня в плаще-колокольчике и розовом шарфе куда-то очень далеко, и ее ноги в белых галошах разъезжались по осенней слякоти в разные стороны.

Мы оказались в квартире ее тетки. В тесной прихожей над дверью прибито соломенное чучело с улыбкой серийного убийцы.

– Это домовенок. Не пугайся, – объяснила Лиза.

Было темно. Лиза заходила в одну комнату – включала свет; выходила – выключала. Экономила.

Я помню свои слезы, номер Камиллы, который без конца набирал, Лизу, целующую мои волосы. «Ее больше нет, Ярик, ее больше нет».

Дальше я путался в ее колготках. Какие это были толстые, колючие, растянутые черные колготки! Я никогда таких не видел. Странный крошечный лифчик, мертвенно-желтый, с жесткими косточками был похож на панцирь броненосца. Мое лицо обмякло в Лизиных пальцах с перламутровым маникюром, которыми она затыкала мою пустоту, клала мне их в рот, и я снова плакал. Я целовал их, эти маленькие пальцы, будто имел на это право, будто мы с Лизой давние любовники и между нами была глубокая мягкая нежность.

Наутро я чувствовал такое презрение к себе, такую брезгливость, что даже забыл о Камилле. Лиза невозмутимо жарила яйца на плите Гефест. Они пригорели с боков, покрылись темной коркой с металлическим привкусом. Это были самые невкусные яйца в мире. Она стояла надо мной навязчивая, скучная, смотрела, как я ем, и словно глотала за меня. В то утро я понял, что мне не выбраться.

У меня никогда не было костюма. На свадьбу я одел отвратительный синий трикотажный жилет. Лиза зачем-то нашла точно такой же, да еще надела под него белую рубашку. Мы выглядели будто школьные заучки. А следующим летом родился Лука.

Из центра на работу я попал чуть больше чем за полчаса. Объявляют мою остановку. Выхожу на станции Южная и плетусь пятнадцать минут по серой промзоне, в одном из лабиринтов которой в бетонном здании спрятан мой офис.

Нажимаю на маленький коричневый звонок и захожу. Иду мимо комнаты с образцами продукции. Она же холл, приемная и выставочный зал. Здесь сидит наш секретарь Соня. Столы из лущеного шпона завалены журналами про мебель, повсюду офисные стулья, обернутые в плотный целлофан. Я попадаю в общую комнату, где работают пять сотрудников. Сейчас здесь только Руслан, я и женщина-Зума.

Руслан отвечает за контракты с регионами. Иногда он с кем-то созванивается, обсуждает сроки, размеры партии. Чаще я вижу краем глаза, как он переписывается с девушками в чате, несмотря на жену и новорожденную дочь. Бывает, он так увлекается, что начинает вжимать себя в кресло, ерзать и причмокивать. Обычно Руслан добродушно меня приветствует, от этого мне становится легко и весело. После поездки в метро я перестаю чувствовать себя ничтожеством. Женщина-Зума, ее зовут Лариса, лениво, злобно поднимает на меня глаза и тут же возвращается в свой Зума-мир.

Я проверяю почту, зная заранее, что мне не пришло важного письма, но все еще на что-то надеюсь. Потом читаю новости в интернете. Я же работаю, а значит, должен знать мировую обстановку. Политика мне неинтересна, и я стараюсь найти что-то вроде «Ученые раскрыли тайну долголетия» или «Почему нельзя употреблять в пищу оладьи» или «Секретное интервью полковника: как быть ловеласом в армии и не попасться». Я читаю все эти статьи до половины второго. Потом мы с Русланом идем обедать на общую кухню. Женщина-Зума ест у себя за столом, вынимая еду из большого противного пакета с затертой надписью «Пятерочка».

Я ем гречку или макароны с сыром, которые вечером в воскресенье варит Лиза. Она варит в воскресенье вечером на всю неделю. Всю неделю у меня один обед. Руслан ест разное: гуляш, макароны по-флотски, куриную грудку в сливочном соусе, баклажаны в сметане с чесноком, один раз даже домашние пельмени. Каждый раз он хочет угостить меня и каждый раз я отказываюсь. Он равнодушно пожимает плечами вверх-вниз и принимается выливать на меня бесконечные потоки планов по обогащению. В его монологе четырнадцать «я» в минуту.

Подозреваю, что Руслан ворует у фирмы. Иначе, откуда у него взялась новенькая стальная BMW? Думаю, Руслан берет с заказчиков предоплату, оставляет ее себе, а генеральному говорит, что за партию товара покупатель заплатит меньше на эту сумму. Или что-то вроде этого. Например, офису в Самаре нужны 50 стульев. У нас стул стоит 200 долларов, и это не считая кресла руководителя. Руслан продаст по 150, скажет главному, что без скидки Самара стулья брать не хотела, а разницу положит себе. Получится две с половиной тысячи. Ничего себе! Но я в этом не силен, что об этом думать. Пусть об этом думает наш главный.

Мы возвращаемся с обеда в нашу полутемную комнату, где сидим до шести. Я в интернете, изнывая от безделья и тоски, Руслан – занимаясь любовными делами. Когда он переписывается с женщинами, то разворачивает компьютер в мою сторону. Когда занят по работе, отворачивает монитор к окну, чтобы я не видел экран.

Время от времени по коридору проходил непонятный мне, недоступный красавчик-директор в выглаженной и, даже, кажется, накрахмаленной рубашке. Уверенным голосом он подшучивал над нами, раздавал распоряжения. Он жил.

Я тщетно жду, что у меня появится дело, одеваюсь, прощаюсь с Русланом и иду к метро. Закуривая, я посмотрел на грязный хиленький сарай, служивший складом нашей фирме. Возле него стояла машина Руслана. Из сарая вышла молодая девушка, у нас она работает совсем недавно. На ней была только легкая кофта и джинсы. Кажется, ее зовут Олеся. Я застыл, залюбовался ее легкими и плавными движениями. Девушка открыла ключами машину Руслана и, перегнувшись через водительское сиденье, принялась что-то искать в его бардачке. Меня она даже не заметила.

К половине восьмого я прихожу домой и попадаю в нашу мрачную квартиру. Это однокомнатная квартира на третьем этаже панельного голубого дома 70-х годов. Квартиру мы снимаем у Наташи, парикмахерши и матери-одиночки. Она – глазастая блондинка, с прической из фильма «Анжелика и Король», чем-то напоминает Бриджид Бардо. Только не стройная и не кокетливая. Наташа немногословна и прямолинейна. В нашей квартире она хранит банки для огурцов, журналы по парикмахерству, хозяйственное старье. Нам оно и мешает, и нет. Например, мы пользуемся всеми кухонными приборами – чайником, разными кастрюлями, лопатками, вилками, ножами.

Мы снимаем квартиру ее бабушки. Бабушка умерла, квартиру сдали. В ней ничего не прибирали. И получается, будто мы живем в отсутствие пожилого человека. Диван-кровать все еще пахнет мертвым телом, если принюхаться, стены кухни бережно обклеены клеенкой от пятен, в комнате форпостом высится рыжая лакированная стенка.

Мы с Лизой спим возле стены, Лука спит на кресле-кровати возле балкона. У правой стены стоит стол (полированный, но не рыжий, а темный). На нем компьютер. Компьютером пользуется Лиза. Это ее питомец. На нем она часами играет. Медленно, упорно, не вкладывая ни копейки, улучшает свою ферму.

На окнах у нас стоят решетки. Покрашенные в серый, они кое-где проржавели. При входе вас встречает бордовая дверь, простроченная ромбиком из дерматина. Прихожая отделана мягкими желто-коричневыми обоями «под кирпич». Есть кладовка, но в ней завелся грибок, поэтому, если придете к нам, не ставьте туда книги и не складывайте одежду. Также в прихожей стоит обувная тумба из телемагазина. Полки в ней выдвигаются, как ручная кладь в самолете. Туда мы пихаем обувь, и если в рыжей стенке не хватает места, одежду в мешках из «Дикси». Я видел по телевизору, продается белая и черная. Конечно же, наша тумба черная.

Дверь в комнату отсутствует. Вместо нее висят бисерные длинные висюльки. Бело-коричневые с красными вкраплениями.

Покойная бабушка любила природу. На всю стену приклеены фотообои – березы и водопад. Камни, мох, березовые сережки. Больше я продолжать не могу. Я ненавижу эти фотообои.

Слева, между стенкой и кроватью, стоит комод для хранения постельного белья. В него вделаны металлические рельсы. Кажется, это называется секретер, или нет, ведь он стоит на полу. На нем лампа, игрушки Луки. Внутри тоже игрушки Луки, потому что постель мы не убираем, а игрушки где-то надо хранить. Я думаю, что если бы мы не ленились и убирали кровати каждое утро, комната выглядела бы лучше. У нас появилось бы больше места и хоть какой-то уют.

Ванная у нас старая, но со стиральной машинкой. Я знаю, Лизе это важно. Она совершенно не умеет стирать руками, а также шить, вышивать, печь торты и драить полы мастикой. Я тоже не умею, да мне это и не важно. В ванной на кафельной стенке приделан поручень, чтобы бабушка, которая умерла, когда она еще не умерла, могла держаться за него и вытащить себя из ванной.

На кухне гарнитур, белый с синими цветочками. В доме моей бабушки стоит точно такой же гарнитур. Есть «уголок», который съедает все пространство, две табуретки, которые нам некуда убрать, а выбросить не можем, потому что они не наши, а парикмахерши, и стол. Стол мне нравится больше всего. Он новый, из настоящего дерева, светлый, и даже пахнет деревом, если приблизить лицо. Лиза покупает на него клеенки. Полгода на клеенку. Я грущу, потому что единственную в квартире красивую вещь уравнивают со всем остальным.

В доме все хорошо слышно. Но это, наверное, во всех домах. Иногда я слышу, как соседка за стеной, толстая тетушка с красным лицом, кричит на внука, что он ее достал. Ночью я слышу, как ходит в квартире над нами большая собака. Ее когти мягко клацают, от этого мне почему-то спокойно, как в детстве.

В доме пахнет. Говорят, что в любом доме чем-то пахнет. Я не знаю, чем пахнет в нашем. Теплым паром, оседающим на зеркала, когда Лиза варит макароны или гречку, деревянной стружкой, когда Лука точит карандаши; табачным дымом, тянущим с лестницы, отчаянием?

Лизы нет. Лука сидит на полу, роется в пластмассовом хламе, поет счастливую детскую песенку. Он видит меня, и все его лицо озаряет улыбка.

– Папа! Смотри, какие машинки. Если заклеить, из двух получится одна – больша-а-я.

Он тянет ко мне машинки, зеленую и черную с неоновой наклейкой. У обеих не хватает колес, торчат острые железные спицы, и я боюсь, что он поранится.

– Опять без тапок. Заболеешь, – говорю я, смотря на его маленькие ноги во влажных сморщенных носках.

– Нет, – отрезает он, как что-то неважное, – Ты же заклеишь, поможешь?

У меня сжимается сердце от его ясного взгляда, доверчивого и чистого.

– Если будет время, – отвечаю, – пойди, надень, тапки.

– Сейчас одену. Как хорошо, что ты пришел, – он снова уткнулся в свой хлам, тихий, сосредоточенный мальчик.

Через час я укладываю Луку. Иду к компьютеру проверить почту. В ящике письмо от родительского комитета Луки. Я ждал этого письма давно. Я его боялся.

«Уважаемые родители! Светлана Борисовна выдала договор на дополнительный английский язык. Начнутся занятия в феврале, один раз по вторникам, во второй половине дня. Точное время скажут позднее. Ориентировочно в 15:00. Стоимость 1100 рублей в месяц.

Завтра утром Ольга Дроздова раздаст документы: договор 2 шт., приложение к договору и заявление. Все заполняем и приносим в пятницу.

Еще предстоит поездка в цирк (в декабре). В ближайшее время будем сдавать деньги на билеты и проезд на школьном автобусе. Билеты по льготной цене – стоимость 750 рублей. По срокам сообщу отдельно».

Я облегченно вздыхаю. Без цирка проживем. Без английского тоже. Надо будет, заставлю Луку смотреть фильмы без перевода. Читаю дальше. Буквы буквально кричат на меня.

«ТЕПЕРЬ ПО ПОВОДУ ДЕНЕГ!