Оазис

– Поздно спохватился. С неба льет. Разве где на пожарище погреб приспособить?.. – И вдруг улыбнулся: – Знаю один. Ставь бутылку, покажу…

Погребок в самом деле оказался славный: небольшой, с выложенными кирпичом стенами, цементированным потолком и ровным земляным полом.

– Сам хотел здесь остановиться, – сказал новый знакомый, – да тесновато. Баба много места занимает.

Расспросили соседей, узнали, что от хозяев сгоревшего дома ни слуху ни духу. Если и живы, вряд ли вернутся на зиму глядя, а заявятся – всегда пожалуйста. Андрей вовсе не собирался зимовать здесь.

Первым делом раздобыл железную бочку, смастерил из нее печь. Раздобыл досок-горбылей – настелил полы. Из горбылей же сбил широкий топчан. Древесной стружкой набил матрас и подушки – на сене или соломке спать мягче, да заедят вши. Купил еще пару одеял – завесил топчан со стороны стены.

Адам подарил на новоселье стул, Максим – стол, а Рубидон – подвесную лампу-десятилинейку с фигурным резервуаром для керосина из толстого стекла, такую красавицу – хоть в горсовете ставь. Рубидониха принесла парочку горшков и алюминиевых мисок.

Когда все было готово для житья – даже кривого зайца вырезал из доски, – привел Тишка. Малец вошел, оглянулся, довольно равнодушно кивнул. Зато когда увидел того зайца… Малый есть малый. А когда задымился на столе горшок с супом, тут и говорить нечего. Понравилось.

Приходила в голову праздная мысль, что при необходимости могут в самом деле перезимовать здесь. Но это так, на всякий случай, как доброе слово жилищу. Зимовать они не собирались. Да и птицы не все улетели, например, дрозд-рябинник еще клевал богатый урожай.

Как мало их – серых, каурых, гнедых – осталось после войны. Женщины в упряжке плуга – много раз описанная картина тех лет.

Но – остались. Живо вытаскивали с горки на горку перегруженные возы с сеном, с лесом, бодро таскали плуги по слежавшейся за четыре года земле, подремывая, терпеливо ждали хозяев на базарах, у магазинов, больниц – живость и бодрость обеспечивал кнут, сладкую дрему – бескормица. Ласково глядела на них городская безотцовщина в мечтах о леске для ловли рыбы. Рывок – и полхвоста нет. Лови его, сукина сына, держи!..

Кое-где встречались рослые, слоноподобные прусские тяжеловозы. Этим не доверяли, опасались. Их спокойствие казалось притворным, сила – враждебной. Да и хвосты на огромных задницах – вроде кисточек для побелки стен! Также и в хозяйстве они принесли мало пользы и много хлопот: плохо слушались незнакомой речи, им не подходила обычная по размеру упряжь, приученные к дышлу, они не хотели стоять в оглоблях, а главное – не умели ходить с плугом или бороной. То были лошади выкормленные не для мирного труда. Кажется, потомства эти неуклюжие гиганты на нашей земле не оставили: то ли выхолостили их в свое время прежние хозяева, то ли наши люди не допустили к своим жеребцам и кобылам.

Иной живности арийского происхождения что-то не помнится. Разве одичавшие овчарки в оврагах и перелесках?

Тоже и иные трофеи. Техника быстро вышла из строя, вещи и одежда выносились и забылись. Даже словечки и выражения не выдержали испытания временем и помнится разве что «шнапс», «шпик» да «Гитлер – капут»…

…В тот голодный год в городе на площади близ Соборной церкви, приспособленной под Дом культуры, была устроена первая после войны сельскохозяйственная выставка. Отвыкшие от зрелищ люди ринулись на площадь от мала до велика. Пожирали глазами яростную плоть неизвестно откуда взявшихся жеребцов, кобыл, тупых племенных быков и равнодушных к суете коров, пресыщенных свиноматок и алчных хряков, вдыхали целомудренный аромат библейских хлебов, развратные запахи колбас, копченых окороков, дивились на райские яблоки, груши, на капусту, редьку, бураки, картошку, на… Чего только не было на том празднике первого мирного года и труда!

Понимали: не «средняя» продукция колхозов и совхозов привезена и выставлена на обозрение. Жеребцов и кобыл холили, быков не подпускали к коровам, свиноматок отмывали теплой водой. Но ведь и не одна только мечта о сытости влекла нас сюда, тешила глаза и ноздри. Иные, более высокие чувства испытывали мы, блуждая у коновязей и стеллажей, – вот, оказывается, какие чудеса способна показывать наша тихая сторона. Впрочем, мы и не сомневались, что может. И не имело никакого значения, что и лошадей, и коров, и свиней прислали – по две-три пары на развод – иные области страны, менее пострадавшие от войны.

Подобные чувства можно было прочитать и на лицах старших: вот какая благодать и радость – мир. То было венчание надежд с действительностью – так понимали мы этот великий день.

Насытив, однако, глаза и ноздри, все мы вспомнили о желудке… Но строго стояли у стеллажей вестники грядущего изобилия.

Были на том празднике, конечно, и Андрей с Тишком. Малец ходил очарованный, а Соловей… О чем думал он? Не усомнился ль в том, что надо ехать? Не на скудный клочок земли попали они в конце концов…

…Когда проходили мимо овощей и фруктов, незнакомое беспокойство проявилось в лице Андрея. Оглядывался, волновался. Прошли один раз, зашли другой. И вдруг схватил Тишка за руку, потащил.

Когда отошли на приличное расстояние от площади, Андрей распахнул полу ватника и сказал:

– Ап!

В руке у него была огромная, налитая соком, мясистая груша. Счастливо рассмеялся, увидев, как распахнулись синие глаза Тишка.

– Цап – и под полу! – объяснил.

Такого лакомства Тишок еще не пробовал: за время войны в городе вырубили сады на дрова.

Федя, нормальный человек

Нормальный человек не станет на зиму глядя начинать строительство. Ну а ненормальному, известно, закон не писан.

Федя, дурачок, пастух, получив осенью окончательный расчет за пастьбу коров, купил по дешевке дом в одной из деревень, чтобы перевезти в город.

С тем и явился к Андрею Соловью: помоги.

– Федя, – ответил Андрей, – чтоб тебя мухи заели. Тебе ж платить нечем.

Моргал загнутыми, как у девочки-отроковицы, ресницами, просветленно улыбнулся Андрею.

– Нечем, – подтвердил.

– Что ж ты идешь ко мне?

Однако Федя считал, что обрадовал Соловья своим предложением.

– Скажи мне, ты хитрый или дурной?

– Дурной, – согласился. – Хитрый.

– Ох, Федя. Деньги за дом уже отдал?

– Отдал!

– Чтоб тебя медведь задрал, Федя. Перевезти помогу, а собирать не буду.

Вот так втравился в безденежную работу второй раз.

Оказалось, что поставить дом Федя надумал рядом с домом, где снимала угол молоденькая приезжая учительница: влюбился, интеллигент, каждый вечер на протяжении лета клал на крылечко букет полевых цветов.

Впрочем, Федя постоянно бывал в кого-то влюблен – в мужчину, женщину – все равно, в этом, собственно, и выражалась его ненормальность. Вскапывал «любимым» огороды, пилил дрова или просто ходил следом. Скорее всего агрессивные центры мозга были у него вытеснены областями приязни, доверия.

Но учительница об этом не знала. Когда он принес цветы в первый раз – обрадовалась, во второй – испугалась, потом начала запирать калитку. А когда узнала, что ставит дом рядом, насмешила весь город: в горсовет ходила протестовать, в райком. Но ни в горсовете, ни в райкоме ее не поняли…

В кого зря Федя не влюблялся, чаще всего выбирал молодых и красивых мужчин и женщин. Возможно, считал, что красота тождественна доброте.

Не все было ясно и в отношении жителей города к Феде. Многие любили иногда поговорить с ним. Старушки – те считали, что он ближе к богу – на всех похоронах носил крест от дома до кладбища, пел на клиросе высоким голосом… Но Пустыльцева, например, нельзя было назвать религиозным человеком, а и он с недельку помогал Феде, даже сквалыга Царьков приходил пару раз.

Поработав с Федей день-другой, Андрей тоже почувствовал интерес к странным, без начала и конца, беседам, что вели вдвоем.

– Ночью опять матушку видел на грядках, – говорил, например, Федя. – Пошел в огород – нет ее. Не понимаю.

– Приснилась она тебе, – объяснял. – Сон это был.

– Тебя тоже видел. А ты меня?

– Я крепко сплю.

– Не понимаю. Я всех вижу, а меня никто не видит. Почему? Может, я два раза живу, а все один раз?