Туман. Книга третья

Как надлежало поступить – счесть таковое дурным предзнаменованием, либо вовсе на оное не обращать внимания? Ответа не было ни у меня, ни у наших героев.

– И кто это? И отчего в одном…. Прохор, ежели есть надобность, то я отдам ему пару ещё хороших башмаков. Ну, что же он так-то?

– А вы на то не гладите, ваше благородие Францевич, у него обувки-то поболее будет, чем у меня. Да только нет никакой силы заставить его надеть второй башмак. Никак не хочет, шельма! А так – тихий он, словно блаженный. Как кликать его – никто не ведает. Отзывается на любое имя, которое начинается на «С». Сегодня он Серафим, вчерась был Стёпкой, а завтра – Бог весть! А так – тихий. А вы, звиняюсь, по какой такой нужде к нам? Помер кто?

– Я уж говорил, что дело у меня важное. Вон, видишь, господа сидят? Из самой столицы примчались по делу, что в Ведищевском Логе происходило, припоминаешь? Вот им и надо, что одного покойничка достать, то есть – откопать и предоставить им для обозрения. Видать, Прохор, не пустяшное дело-то, раз из столицы такие чины приехали покойничку осмотр произвести.

– Так, это, никак, ваше благородие Францевич, не возможно-с. Только по бумаге, по дозволу, то есть, от нашего…. Вы не серчайте, но такое нам правило установили, и мы….

– Прохор, Прохор, это я! Ты меня не узнал? Какое правило? Сколько за четырнадцать лет, что ты тут сторожем, было откапываний покойников? Припоминаешь?

– Так… ни одного и не было.

– А раз не было, то на каком основании были установлены правила? Правила о том, – искусно начал декламировать гоф-медик, попутно чертя перстом слова по воздуху, – чего ещё никогда и нигде не было и, вероятно, никогда не случится! Прохор, не смеши!

– Так-то, оно, так, ваше благородие Францевич, но….

Разговор принялся бессмысленно вертеться, словно детская юла. Надо было что-то делать. (Продумывать всё в подробностях, вот что делать! Ой, извините, вырвалось!). На помощь Карлу Францевичу поспешил Модест Павлович.

– Братец! Прохор, верно? Подойди-ка. Послушай меня со всем старанием, на которое ты способен. Сейчас ты отведёшь нас к могиле, о которой скажет Карл Францевич. Ты прикажешь своим копателям, дабы они выполнили то, о чём уж было сказано. Я, со своей стороны, по окончании осмотра даю вам по пяти рублёв каждому. И вашему Сильвестру дам столько же. Ты можешь продолжать талдычить про какое-то правило. Я соглашусь и поеду за дозволительной бумагой. Однако вернусь уже с околоточным. Только в этом разе, ты выкопаешь покойничка самолично!

– И бесплатно! – Важно откинувшись на спинку сидения, проговорил Кирилла Антонович.

– И бесплатно! Что ты решил?

– Так-то, оно, так, да… оно… как-то не по-христиански… откапывать-то.

– Ах ты, чёртова кукла! – Помещик изобразил благородный гнев столичного чиновника. – А закапывать покойника не под именем на кресте, а под нумером – сие, стало быть, по-христиански?

– Так… я… чего… ваше благородие Францевич, кого откапывать-то?

– Так-то лучше!

Гоф-медик подошёл к сидящим в пролётке друзьям!

– Господа, будь мы не на погосте, право слово, раздался бы гром аплодисментов! Браво! Вы были неподражаемы! Я бы проиграл пари, ежели бы составил его на то, что вы не сумеете выйти с победой из сего разговора. Я начал подумывать уж повысить им назначенную вами плату, но вы всё провернули блестяще! Этот Прохор, доложу я вам, на редкость тягомотный человек, но, вместе с тем, добрейший. А вам – брависсимо! Итак – идём к могиле?

– Да, и поскорее. А за похвалу – премного благодарны!

Тем переговоры и завершились. Слава Богу, «совсем не похоронная процессия», как окрестил её Кирилла Антонович, двинулась вглубь кладбища.

Ожидая не столь неприятное, сколь отвратительное действо, помещик требовал от себя не помышлять о предстоящем, принуждая свой рассудок отвлекаться на созерцание окружающего могильного разнообразия.

По мере удаления от кладбищенских ворот ухоженность, даже некая опрятность сего места, постепенно превращалась в заросли, напрочь позабывшие вид, и саму надобность, уборщика.

Но, таковые окружающие красоты никоим образом не настраивали на отвлечённость помыслов, а лишь усугубляли ожидание малоприятного. Оттого Кирилла Антонович глубоко, и не раз, воздыхал.

Модест же Павлович, шедший на пару шагов спереди, думал в те самые мгновения про то, что было бы недурно отобедать.

Наконец процессия остановилась. Сторож, обращаясь к гоф-медику, сказал с явным разочарованием в голосе, словно по принуждению выдавал место сокрытия клада.

– Ну, ваше благородие Францевич, тут, стало быть, оне.

– Припомни, Прохор, – ответствовал Карл Францевич, – а где схоронен тот, который… с ушибом темени и не свежий? Я тебе про него сказывал.

– Тот… ну, помню-помню. Его могилка с самого краю этого ряда. Нумер на ей сто пятый «Н».

– Вот её-то мы вскроем. Распорядись, Прохор!

Копатель, получивший наказ, вонзил свой инструмент в холм, перекрестился, поплевал на ладони и принялся откидывать земельку в сторонку.

Остальным только и оставалось, что набраться терпения, да скучать, ожидая конца работы.

Кирилла Антонович уж собрался сказать сторожу, чтобы он кликнул ещё хотя бы одного копателя, но….

– Есть рок, а человека-то – нету!

Сии слова донеслись откуда-то слева, из-за кустов.

– Есть рок, а человека-то – нету!

На сей раз прозвучало подобное уж прямо перед господами.

Походкой, да и не походкой вовсе, а каким-то судорожным шагом, словно у тряпичной куклы, вышел на открытое место тот самый блаженный в одном башмаке.

Несуразно подёргивая руками и повторяя ту самую фразу снова и снова, он доковылял до порушенного могильного холма и упал пред ним на колени.

– Нет человека-то, нет! – То ли завыл, то ли заскулил блаженный, и принялся собирать раскиданную копателем земельку.

Однако каждое последующее движение становилось всё злее и злее, а голос приобретал в своём звучании нечто звериное.

Никто из господ не шевелился, а лишь созерцал. Да и то, что созерцать-то доводилось лишь его спину, лицом он был обращён к копателю.

Вдруг могильщик отбросил лопату, провёл ладонью по лицу и скоро отошёл на несколько шагов. «Спаси и сохрани!» – запричитал он и принялся яростно осенять себя крестным знамением, словно увидал наяву исчадие ада.

А он, блаженный, откликавшийся на имя с буковицы «С», во всей своей очевидности таковым и являлся.

Перевалившись через могильный холм, ещё не до конца разбросанный копателем, он оказался своим лицом перед лицами господ, застывшими от непонимания такового действа.

– Не трожь, он – мой! Есть рок, а человека – нету! Иных бери, а он – мой! Не трожь!

А далее и вовсе пошло страшное!

Блаженный зарычал, оглядывая присутствовавших, схватил горсть землицы, и запихнул ея себе в рот.

Он ел землю с могилы, не переставая собирать в кучу то, что порушил копатель и с рыком вещать о «роке», который есть.

А после… он зарыдал. Да так жалобно, словно по-волчьи, что от подобного помещика передёрнуло и бросило в озноб.