Туман. Книга третья

Но блаженный плачем не угомонился. Слёзы скатывались по его щекам таким потоком, что смешиваясь на его бороде со слюною, землицей и, невесть откуда взявшейся кровью, стекали по его рубищу, оставляя грязные полосы.

– Не дам! Он – мой! Не трожь – прокляну! Есть рок, а человека – нету! Горе, ой горе! Мой он, мой! Не дам!

Блаженный утёрся рукавом, размазав по лицу всю ту жижу, что стекала по нему, вновь набрал полон рот земли и сказал, оборотясь к копателю.

– А тебя-то я вижу! – Опосля чего принялся засыпать землю себе за ворот, окропляя ея слезьми, слюною и кровью.

Ежели из отропи, в которой оказались пришедшие к могилам безвестных старцев, кому-либо судилось возвернуться в обыденное состояние духа, то это был копатель.

– Делайте, что хотите, но я сюды – боле не ногой! Пропади оно….

И стремглав убёг.

Сии слова отвлекли господ от созерцания сей отвратительной сцены, и они переглянулись.

– Я могу успокоить… этого, – тихо, но с твёрдостью в словах проговорил штаб-ротмистр.

– Что-то мне подсказывает, что нам следует прекратить это… это всё. И удалиться! Вы со мною согласны?

Интересно, а кто бы возжелал бы продолжить сию эксгумацию после всего увиденного?

Та самая процессия направилась в обратный путь. Сторожа Прохора про меж них не было.

ТУМАН.

ЧАСТЬ ТРЕТIЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ВОТ И НАЧАЛО. ТОЛЬКО ЧЕГО?

«Ежели сие, суть, цветочки, то опасаюсь и представить, каковыми окажутся ягодки».

(По слухам, сии слова произнесены Кириллой Антоновичем Ляцких, потомственным дворянином).

Некстати заморосил дождь. Именно таковой из множества дождей, которые нежданны средь ясного неба и, оттого, нудны.

Прохор, сторож, так и не объявился и потому укрываться от дождя в сторожке никто из господ не стал. Обосновались под малым навесом над самим крыльцом. Извозчик поднял полог пролётки.

– И что…, – Кирилла Антонович начал было бодро говорить, однако осёкся, вспомнив о присутствии гоф-медика, который был не то, что и самую малость, а и вовсе не посвящённым в истинные причины поступков друзей.

– И что мы станем делать далее? – Наконец-то вымолвил помещик, не оставляя надежды на то, что его заминку верно истолкует штаб-ротмистр.

– Что делать…, – равнодушно повторил Модест Павлович и зябко передёрнул плечами. – Знаете, что-то у меня, вот тут, – он постучал перстами себя по лбу, – не позволяет мыслям сложиться в определённость. Оттого и не имею ответа на ваш вопрос. Хотя… можете принять это, как вероятный намёк. Прямо сейчас я бы отправился туда, где всё и началось. В Ведищевский Лог.

– Господа, принимая во внимание то обстоятельство, что я оказался невольным свидетелем этого….

– Балагана! – Радостно подсказал Модест Павлович. Видать по всему, что мысль его, таки, сложилась.

– Я, пожалуй, поддержу вашу подсказку, – продолжил Карл Францевич, – и выскажусь кратко, насколько смогу. Вольно, либо невольно, но я стал соучастником в разбирательстве некоего дела, ради которого вы, господа, прибыли сюда. Кроме того, сей балаган, как изволил выразиться Модест Павлович, пробудил во мне живейший интерес к тому, чем вы, господа, занимаетесь. И потому я осмеливаюсь просить вас принять меня в свою компанию. Вот тут, – гоф-медик обвёл рукою добрую половину мира, – мне многое знакомо. Со многим людом я свёл знакомства и, осмеливаюсь надеяться, смогу оказаться вам весьма и весьма полезным. Хотелось бы напомнить, что войну я знаю не по рассказам моих пациентов, а по личному участию. Да, и медик вам бы пригодился. Знаете, лишняя пара рук, и все мои знания обузой для вас никак не станут.

– А как же ваша лечебница?

– Никита, мой фельдшер, вполне управится и без меня какое-то время. Да, и не вечность я собираюсь отсутствовать. Даст Бог, завтра к вечеру мы возвратимся. Ну, что, господа, принимаете ли вы меня?

– Что скажете, Модест Павлович? – Помещик сызнова постарался, поигрывая голосом, привлечь особое внимание друга.

– Теперь, вот, это словцо «балаган», ну никак не выгнать из головы! – Сокрушённо ответствовал штаб-ротмистр.

– Я вас о чём-то спросил, вы не услыхали меня?

– Разумеется, услыхал! Лично я буду тому только рад! И предлагаю ехать скорее, уж и вечереть начинает.

– Тогда – по рукам! Садимся в пролётку – и с Богом!

– Нет, погодите одну минуту, – гоф-медик скорым шагом вошёл в сторожку, чем-то там громыхнул раз, потом другой, а после и вышел. На согнутой руке у него висел плащ, имевший явное сходство с изделием Чарльза Макинтоша, только с капюшоном.

– Сдаётся мне, что так скоро, как нам того хотелось бы, сей дождь не прекратится, а сырость для моего ишиаса не лучший попутчик. Прошу! – Карл Францевич вытянул руку в сторону пролётки.

Уселись скоро и удобно – помещик, и штаб-ротмистр в пролётке под откидным пологом, а Карл Францевич на облучке с извозчиком. Не менее скорым был и отъезд от сего скорбного места. Из-за того, что сыпал малоприятный дождь, а может оттого, что совсем недавно довелось пережить некое треволнение – кто ведает. Только в ином душевном состоянии друзья, а на сие я возлагаю большие надежды, увидали бы сторожа Прохора, притаившегося за сросшимися берёзами в двух десятках саженей от кладбищенских ворот. Пристально поглядывая на отъезжающую пролётку, сторож вовсе не имел на лице избавительного выражения – мол, и, слава Богу, что уехали. Напротив, выражение прочитывалось как раздражение и злоба.

Дорога была не близкой, но и не далёкой. Понимание дальности имело зависимость не только от резвости мерина-трёхлетки, а и от общего разговора промеж попутчиков.

Только беседа никак не ладилась. Первые душевные порывы после увиденного уж схлынули, словно волна от берега, оставив только небольшую нервную дрожь и несобранность мыслей.

Дорога вилась по полям, временами через небольшие рощицы, а то и вдоль края леса. Одна природная картина сменяла предыдущую, один миг времени появлялся на месте ушедшего, а беседа, промеж нашей троицы, так и не завязывалась.

Когда край солнечного круга коснулся горизонта, пролётка въехала в Ведищевский лес.

Проехав не менее версты извозчик, отчего-то, резко остановил коня и толкнул молчащего гоф-медика в бок.

– Погляди, господин доктор, чего это тут?

В лесу, как многим ведомо, сумерки сгущаются скорее, нежели в поле, но и тех остатков дневного света было довольно на то, чтоб разглядеть сие дивное место, у которого остановил пролётку извозчик.

Вдоль накатанной дороги, петлявшей между деревьев, и в глубину леса, по обеим сторонам от оной, насколько хватало взора, наши герои увидали белые тряпицы, во множестве повязанные на ветви.

Их было настолько много числом, и повязаны они были так высоко от земли, что не то, чтобы дать понятное толкование, но и выдумать любое, самое вздорное объяснение, никак не выходило.

В полном молчании наши герои глядели по сторонам. Некоторые тряпицы, которые оказались ближе остальных к пролётке, и вовсе были схожи с лоскутами окровавленных бинтов. Словно сушили перевязочные бинты у полевого лазарета. Но, и при подобном объяснении всё выглядело зловеще. И опасно.

И вот вам странность – непонимание сути увиденного не позволяло нашим попутчикам хоть что-либо предпринять. Вся четвёрка просто застыла, позволив двигаться только глазам. Дождь не унимался.

Первым подал голос гоф-медик.

– Никодим, – обратился он к извозчику шёпотом, – ранее ты нечто подобное видал?

– На этой дороге? – Так же шёпотом ответствовал извозчик.