Туман. Книга третья

Бабы, простите великодушно, дамы сновали по дому шустро, бесшумно и в полном молчании. На приветствия трёх мужчин ответствовали поклонами и не более того.

И ровно за миг до того, как в дом вошёл хозяин, они испарились тем же макаром, как и явили себя столь поздним гостям.

Митрофан Заведеевич остановился в дверях, внимательно оглядел приезжих, стол с яствами, перекрестился на икону и жестом пригласил всех присесть.

– Смените одёжку, – сие было сказано штаб-ротмистру, который с удивлением увидал стопкой сложенное платье. Модест Павлович, по примеру гоф-медика, был уж готов составить пари про то, что ещё совсем недавно на скамье ничего не лежало! А сейчас …. Диво, да и только!

Когда все расселись за столом, хозяин спросил, глядя только на Карла Францевича.

– Кто?

Таковой вопросец, обращённый к помещику, либо к штаб-ротмистру, некоим образом поставил бы их в слегка затруднительное положение. Но гоф-медик, видимо водивший знакомство с тутошним гостеприимством и способом общения, стал ответчиком, на сей вопрос, без задержки. Мало того, Карл Францевич преотлично понимал, что именно составляет интерес Митрофана Заведеевича, вложенный в короткое словцо «кто».

Карл Францевич подобно цапле вытянул шею, сдавил перстами переносицу и принялся рассказывать.

Нет, вы, мои уважаемые читатели, должным образом обязаны отделаться от помышления, что гоф-медик, словно низший по чину, отчитывался перед Митрофаном Заведеевичем дабы не токмо дать полное толкование по полученному вопросу, а ещё и загладить некую свою провину. Уверяю вас, ни в коем разе! Таковое вступительное поведение, да и последующая обстоятельность рассказа, продиктованы исключительно старанием донести до вопрошающего истинную подноготную случившегося.

Ответствовал гоф-медик долго. Упоминал имена и прозвища, ничего не говорившие нашим друзьям, заставлял хозяина то с удивлением поднимать брови, то сурово сдвигать их. Истерика на могиле неведомого старца, тряпицы на ветвях дерев в лесу, исчезновение кладбищенского сторожа при их отбытии – всё так подробно и излагал Карл Францевич.

– Благодарствуйте, доктор Францевич! Поведали вы мне всё толково, про то я ещё подумаю. А вас, господа попутчики, я поспрошаю с утрева. А пока не побрезгуйте угощением, что нам Бог послал. Сам я до вина не охотник, а вы выпивайте, вам не помешает. Переживаний, что выпали вам на день, иному и на год не станет. Так что, кушайте, отдыхайте, да про Бога не забывайте!

Ну, поди, ж ты, чудеса, да и только! Стоило хозяину замолкнуть, как тут же появилась женщина, та, что постарше, и поставила стеклянную четверть промеж гостей. И испарилась.

Таковой был уклад в доме старосты. На доброе ли таковое, на худое ли – кто ведает? В чужой монастырь, сами знаете – ни-ни! А посему поведал я вам про таковой уклад лишь для ознакомления, случись вам попасть в те края. Ничему не удивляйтесь и не вопрошайте ни про что, а принимайте так, как у них заведено.

На том тот день и закончился.

Утром наших друзей поднял Карл Францевич. Извиняясь за раннюю побудку, сообщил, что сегодня же, ещё засветло, ему надобно быть в лечебнице и, ежели господа успеют завершить всё то, ради чего они прибыли в Лог, да и пожелают уехать с ним, то он с радостью примет их за компаньонов в обратной дороге. Стало быть, продолжил гоф-медик, им следует поторопиться.

Наскоро совершив утренний туалет и перекусив, наши герои отправились оглядеть селение, дабы составить своё представление о месте, в котором разыгралась трагедия.

Странности, пусть и малые, но всё же странности, начались с первых минут прогулки.

Довольно хорошо ориентировавшийся в переплетении улиц сего селения, Карл Францевич высказал при том полнейшую неосведомлённость в тех событиях, кои тут творились. Кузнец? Да-да-да, припоминаю, тут был кузнец, наложивший на себя руки. Да, именно так, его, висельника, не могли найти, почитай, половину года. А в подобных селениях кузнецкое место пусто не бывает, вот и объявился тут новый мастер молота и мехов.

Да, продолжал Карл Францевич, припоминаю нечто про то, что он поставил новую кузню, про такое мне говорили поселенцы, посещавшие лечебницу по надобности оздоровления, либо для посещения страждущих. Но, более ничего такого, что могло бы стать в интересе для господ-помещиков в первую голову. Отстрелили кузнецовой жене правицу? Сынок их Мишутка принялся чудесами баловаться, да народ мутить? Сие уж и не шутка вовсе, а какой-то скверный водевиль! Ни о чём таком я не слыхивал! А поселенцы, доложу я вам, охочи к разговорам и пересудам, которыми и изводят меня во время посещения.

– Знаете, что, – сказал гоф-медик, предлагая завершить сей разговор, – возвращаемся обратно к дому Митрофана Заведеевича, он вам и даст на всё ответ. Я могу чего-то и не знать…. Да, как же я могу не знать-то? Невероятно! Я могу не знать в подробностях о тутошних делах, но слух до меня долетел бы непременно! Нет, пропустить такое никак не возможно-с! О! Вот, сами полюбуйтесь! Вот вам и жена кузнецова, Ольга, и с Мишуткой в придачу!

И в самом деле, по улице, не доходя до наших господ домов эдак, семь-восемь, шла женщина, нёсшая котомку, накрытую полотном. Рядом с ней шёл, как бы его описать? Ещё не юноша, но уж и не подросток, однако успевший побывать на слуху у друзей помещиков не токмо, как странный, но и страшный, по своему, Мишутка.

У женщины обе руки были целы, а парнишка… был как парнишка.

Карл Францевич призывно помахал кузнецовой жене рукою. Однако, вместо того, чтобы направиться к призывающим её господам, эта пара скорёхонько повернула направо и, почти что бегом, забежала в чей-то двор. Громко хлопнула калитка.

Непонимание, которое оставила после себя таковая выходка, была понята каждым по-своему.

– А вам тут не рады, – не понятно, ради каковой надобности отпустил шутку Модест Павлович. И добавил, – что-то здесь всё-таки происходит.

– Либо начинает происходить, – в высшей мере задумчиво проговорил Кирилла Антонович и, не произнеся ничего более, поворотил свои стопы к дому поселкового головы.

Остальным пришлось присоединиться.

Штаб-ротмистр прекрасно понимал, что творилось в голове его друга, и никаких разъяснений не просил. Видать, он точно знал, что скоро их получит.

Чего нельзя было сказать про Карла Францевича. Острейшее любопытство, распиравшее его изнутри, с величайшим трудом удерживалось благородством и воспитанием. Именно благодаря вышеупомянутым качествам один из людских пороков был благополучно изменён на человеческую добродетель. На терпение. Но, как оказалось, не полностью. Один вопросец всё же вырвался на свободу.

– Что, осмелюсь спросить, вы имели в виду, произнося подобное?

– Овцы сами не стригутся. Их остригает овчар, и только в то время, которое сочтёт более, для подобного действия, подходящим.

Ответ помещика скорее походил на позабытую притчу, нежели на ответ человека, понимающего суть происходящего. Однако то ли таковой ответ устраивал гоф-медика, либо был полностью ему непонятен, но обратная дорога к гостеприимному дому прошла в молчании.

ТУМАН.

ЧАСТЬ ТРЕТIЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ВАМ МАЛО ЗАГАДОК? ИЗВОЛЬТЕ, ВОТ ВАМ ЕЩЁ!

Так, для стороннего наблюдателя, поведение Кириллы Антоновича, вернувшегося сотоварищи в дом поселкового головы, было более чем непонятно.

Его решимость прекратить прогулку и осмотр Великоважского Лога, сразу после встречи с кузнецовой женой, превратилось в, с позволения сказать, монументальное молчание и, в не менее мощную задумчивость.

Само собою случившееся лидерство в троице наших героев, оставило последних двоих обескураженными перед очевидной надобностию совершать последующие действия, и перед непробиваемой стеной само уединения, коей отгородился от мира новоявленный командир малого отряда.

Перед ожидающими Модестом Павловичем и Карлом Францевичем помещик, словно сомнамбула, вышагивал по дому, иногда подходя к окошку и пробуя перстом стекло. А после сызнова приступал к хождению. Безмолвие никем не нарушалось.

Гоф-медик, не ознакомленный со сложнейшей конструкцией ума философствующего помещика, сохранял вежливое молчание человека, который вот-вот обретёт главнейший ответ на свой мучительный вопрос.

Штаб-ротмистр, напротив, понимал, что его друга беспокоило, и что ввело его в таковое состояние нечто такое, что сам Модест Павлович, попросту упустил их виду притом, что неотрывно находился при своём друге и видел собственными глазами всё то, что видели остальные.

Только вот Кирилла Антонович, поражённый открывшимся, только ему одному откровением, старался побороть два равно означенных, но противу полярных предположения. Первое было таковое, что вот запросто, ну прямо из воздуха, к нему пришло натуральное объяснение того, что происходило в Логе. Второе же говорило о том, что как только помещик примет первое объяснение за правдивое, и совершит попытку озвучить его друзьям, то в тот же час он признан, в лучшем случае убогим, либо блаженным, а в худшем будет помещён в скорбный дом по причине лишения ума.

А ещё помещику остро недоставало зеркала, коего, в сём доме, не наблюдалось вовсе. Но, мы-то, с вами, разумеем, что в действительности ему хотелось увидеть своё отражение. Именно отражение, однажды давшее полезные подсказки.

Думаю, что мне стоило бы принести извинения за столь долгое отступление. Однако задумайтесь, какого времени вам было бы достаточно, чтобы прийти в себя от таких мыслей и растолковать свою отстранённость после прихода оных. Не сильно погрешу супротив истины, ежели скажу, что иному и дня Божьего для подобного было бы мало. А так, слава Господу, Кирилла Антонович совсем не из таковых, и скорее остальных прочих пришёл в себя, оттого-то моё отступление и не случило аж на пять страниц.

Возвращение к повествованию станет не таким долгим, как отступление, тем более что новые события не заставили себя долго ожидать. Я же не стану более утруждать вас чтением подобных разглагольствований.

Перемещение помещика по комнате завершилось, на исходе второго получаса ожидания, теми событиями, о которых я и сообщаю.

В первую голову, как-то так вдруг, и совершенно непредумышленно, помещик увидел в оконном стекле своё отражение. Пусть и не чёткое, но увидал! Пусть и не прямое, а чуток глядя наискосок, но увидал то самое, искомое отражение!

Во вторых, обретение Кириллой Антоновичем ожидаемого совпало с возвращением хозяина, Митрофана Заведеевича.

С явственно читаемым сожалением на лице, помещик исполнил четвёртое правило приличия, очень и очень нехотя оторвав свой взор от отражения, повернулся передом к хозяину. Так уж случилось, что воспитание и приличное поведения суть черты неискоренимые.