Девиация. Часть третья «Эльдар»

Мир людей представал чудным, немного страшным, немного стыдным, и от того ещё больше желанным. Однако, не новым. Порою мне, как и каждому в детстве, казалось, что ЭТО со мною уже происходило. Нужно только вспомнить.

Три детства свились в триединую ипостась, создав меня настоящего.

1974 – 1981. Городок

Первое детство – школьно-книжное. Вернее – книжно-школьное, поскольку я начал читать задолго до первого звонка. Не помню, чтобы меня намеренно учили. Разве что дед, играючи, растолковал значение основных кириллических символов.

Где-то между четырьмя и пятью, дождливым октябрьским вечером, возле дедовой печки листал я иллюстрированное Гранвилем «Путешествия Гулливера», разглядывал неведомые сочетания литер, и вдруг, как воспоминание, мне явилась их цельность. Дед лишь довольно покряхтел, когда я, спотыкаясь, по слогам расшифровал: «Из-да-те-ль к чи-та-те-лю», а затем: «Ав-тор этих путе-шест-вий…».

С тех пор безмолвная речь неизвестных богов вошла в мой мир недостающим пазлом, отравив сакральным ядом эскапизма последующее существование. Я читал много, читал везде: дома, во дворе, за обедом, ночью под одеялом с фонариком после насильного укладывания спать.

Когда пошёл в школу, читал на уроках и вместо домашних заданий, что не замедлило сказаться на успеваемости по остальных предметах. Особенно пострадала царица наук – математика, низведённая в моём детском мире к досадному, но необходимому недоразумению, вроде рыбьего жира или взрослого «надо», когда не хочется.

В библиофильском опьянении, после «Кондуита и Швамбрании» Кассиля, я придумал страну Леанду. Назвал её так, поскольку это имя походило на таинственное слово «лепота», которым Дед называл лес и красивый вечерний закат.

Я нарисовал карту Леанды, придумал флаг и гимн. А ещё создал герб в виде трёхзубой двухцветной короны. Правая половинка её, по линии центрального зуба, была чёрной, а левая – белой.

В той стране проживали Дон Кихот, Робинзон и Гулливер, а также образы всех, кого любил, особенно девочек. Я малевал их на разноцветных картонках, вырезал и хранил в заветном альбоме.

Со временем альбом раздулся. К пятнадцати годам между его страниц помещались сотни любимых литературных героев и десятки стилизованных девчонок. С девочками было проще, поскольку мои симпатии часто менялись.

Девочки, не оправдавшие чести находиться в альбоме, сжигались над ритуальной свечой, пройдя перед этим обряд инициации остро отточенным карандашом: красным, почётным – кого безвинно разлюбил; синим – которые разлюбили меня; чёрным, позорным – кто меня обидел, посмеялся над сокровенными чувствами.

Я был самодержцем Леанды – мог карать и миловать по своему хотению. Они, сердешные, даже не знали, чему подвергались в застенках моего разноцветного воображения. А я знал и усмехался, вспоминая их мольбы о пощаде и предсмертные судороги над огнём, который превращал разноцветные картонки в скукоженные серые хлопья.

Порой игра переменчивых чувств заставляла воскрешать былые образы, воплощать их в материальные картонные оболочки, и тогда возрожденные из пепла девочки помещались на прежние места.

Сейчас бы попеременные сожжения и воскрешения производились над Майей, доживи мой альбом до этой поры. Однако к восемнадцати годам, перед службой в армии, я отправил альбом и его обитателей в архив, торжественно инициировав почётным красным карандашом всех небезразличных мне девчонок. Библиотекаршу Алевтину в том числе.

Юрка, рассекретивший меня во время одного из обрядов, после смертной клятвы был допущен к его проведению, но сакрального смысла не понял, голословно обвинил властного в своих действиях тирана в захождении шариков за ролики. Ему было интереснее в футбол с пацанами гонять, а мне – дивная Леанда. Так проходило моё первое книжно-школьное детство.

К десяти годам я перечитал большинство книг из отцовой библиотеки. Ещё тогда завёл «Читательский дневник», куда дотошно записывал прочитанное, с обязательными рецензиями, восхищением, а порою критикой неправильных, на моё разумение, поступков героев и героинь.

Когда с домашними интересными книгами покончил, стал завсегдатаем двух городских библиотек – детской и взрослой. В выходные, позавтракав, шёл в детскую библиотеку. До обеда бродил по книжному залу, выискивал самое интересное – список загодя готовил. Выбрав шесть приглянувшихся книг (больше не разрешали брать на абонемент), спускался в «Чайную» возле Дома культуры. Там перекусывал пирожками, ожидая самое замечательное – посещение районной библиотеки для взрослых.

Записали меня туда в виде исключения, по просьбе матери – библиотекаря в Доме культуры, потому что маленьким, до четырнадцати лет, ходить во взрослую не разрешалось. Запрет наложили по указке районного начальства, во избежание засорения неокрепших детских мозгов описанием любовных сцен, которыми бесстыдно изобилует мировая литература. Но для меня, тогда одиннадцатилетнего, эта тайна была давно раскрыта, притом в подробностях, которые и не снились слоноподобным тётушкам в отделе культуры райкома Партии.

В том мире взрослых книг моему пытливому сердцу настало раздолье! Дух захватывало от общения с людьми прошедших времён, которые, как Декарту, сообщали лучшие свои мысли. Пьянея от книжного духа, я бродил меж высоченных полок, вынюхивал, доставал понравившуюся книгу, порою подставляя особую лесенку, раскрывал наугад, зачитывал пару абзацев. А затем, млея от восхищения, откладывал в специальное лукошко, как отобранную, которую хочу прочитать, потому, что непрочитать её невозможно!

К закрытию библиотеки я еле тащил тяжёленную корзину, наполненную двумя десятками избранных. А затем, сидя возле библиотекаря, разрывая сердце, выбирал заветные шесть, чтобы записать и взять домой. Здесь, как и в детской, больше шести не давали.

Поначалу библиотекарша взрослой библиотеки относилась ко мне с удивлением и опаской: почему странный мальчик ходит полдня между полками, листает, нюхает? Но особенно невзлюбила меня, когда пришлось взять без проса неразрешённый и вредный для детского ума «Декамерон». Записать в абонемент его отказалась, да ещё пригрозила сообщить в школу и отцу, какими книгами интересуюсь в пятом классе: все, мол, в таком возрасте о межзвёздных полетах читают да путешествиях, а он – бесстыдник! Я тоже читал о полётах и путешествиях, но страх как хотелось разузнать подробности о соловье в руке юной Катерины, которого обнаружил, пролистнув несколько недозволенных страниц.

На следующие выходные пришлось запрятаться за полками и сунуть толстенный жёлтый том в склизкой суперобложке за пояс. Но поскольку в ту пору я фигуркой походил на мультяшного Маленького Принца, то фолиант из серии «Библиотека всемирной литературы» выпирал из-под пиджачка, превращая воришку в беременного карлика. Книгу обнаружили и нещадно изъяли, а меня, покусившегося на запретный плод, позорно отлучили от библиотеки.

Само собой рассказали отцу. Тот пожурил, особенно за кражу, которая есть постыднейшим поступком, сродни предательству. Я дал честное пионерское слово, что больше никогда-никогда ничего-ничего чужого брать без спроса не буду. Покаянную голову меч не сечёт, и мне разрешили читать классическую литературу для взрослых, как сказал отец – для общего развития.

Это было ещё до Алевтины Фёдоровны. С её приходом моя библиотечная жизнь наладилась. Я мог брать любые книги, даже анатомические атласы листать, где между страшных картинок бескожих мышц и сухожилий встречались вполне правдоподобные рисунки голых теть.

Мой отец, позволивший сыну в двенадцать лет читать взрослые книги, был в Городке человеком известным – директором местного Дома культуры: книгочеем, словоблудом, любителем вин и прекрасного пола, личностью образованной, неординарной, как на своё время и место обитания. Он музицировал на всех имеющихся инструментах, писал сценарии торжественных мероприятий, сам их ставил, раздавая лучшие роли симпатичным студенткам из местного техникума, которые взамен платили восторженным вниманием.

Доставалось того внимания и мне, когда отец разрешал прийти к нему на работу. Задорные юные хохотушки обнимали меня, угощали печеньками и говорили: «Какой хороший мальчик!», обещая выйти за меня замуж, когда выросту. Отец недвусмысленно переглядывался с девицами (мол, папа тоже интересен – зачем ждать так долго!), а я смущался, краснел и хотел потрогать их за проступавшие под кофточками груди. Конечно же, не трогал, потому что стеснялся.

Зато дома, владея совершенно секретным детским опытом, я перед сном поглаживал себя ТАМ и воображал какую-нибудь из папиных студенток рядом на кровати. Представлял: как она трогает меня, даже целует писюна, чтобы он стал твёрдым. А потом мы долго целуемся письками.

Я в ту пору ещё не видел наяву взрослых писек, но предполагал, что они устроены так же, как девчоночьи, только поросшие волосами. Мне об этом сельские подружки рассказывали.

Мой неординарный отец, как и многие провинциальные служители культуры того времени, был подвержен профессиональному заболеванию. Он стремительно жил и странно помер в марте восемьдесят шестого, после бурного праздника, посвященного Международному женскому дню. От отца остались книги, испещрённые пометками на полях, груда сценариев да пару тетрадок заведомо непубликуемых стихов.

1974 – 1987. Лес неподалёку Городка

Кроме книг, которые наполняли заоконный мир образами и смыслом, у меня был дед – мамин отец. С ним связано второе детство.

До школы и в младших классах меня к деду отпускали неохотно, пеняя на неустроенность и бродячих зверей. Зато, когда мама запретила ездить на каникулы к отцовым родителям (ввиду разоблачения стыдных приключений), а оставаться летом на городецком асфальте я не хотел, то меня отвозили к деду в лес.

Мне полюбилось гостевать у деда. Он не поучал, не заставлял запоминать, не требовал толкований и ответов. Дед лишь рассказывал и объяснял обычное необычным.

При этом никогда не говорил о своей жизни, и мама о ней не говорила. Зато от людей я слышал (от того же Юрки), что дед у меня в прошлом офицер НКВД. А ещё – ведьмак. Разные штуки тайные знает, может лечить, а может и убить. Побаивались деда, не занимали без повода. Он тоже никого не занимал.

Но меня в ту пору не особо интересовало – ведьмак он или не ведьмак. С ним было забавно и безопасливо. Чувствовал: пока я возле деда – никакая беда не затронет. А даже если и задумает тронуть (лишь задумает!), то предназначенное мне зло сторицей назад возвратиться.

Каждый день на рассвете дед запрягал старого мерина в телегу с деревянными колёсами, охопленными стальными обручами, и отправлялся по лесничим делам. Я же в это время был посвящён себе: умывался у колодца, пил оставленное дедом, ещё не остывшее парное молоко и отправлялся исследовать таинственный лес.

Когда был младше, от избы не отходил, опасаясь лесной живности и нехороших людей. Зато после четвёртого класса, соорудив лук из дикого орешника, забредал всё дальше. Я впитывал лесной мир, открывал его дивный порядок, который во сто крат согласованнее людского мира. Мне давали уроки лесные колючие травы, муравьи в кореньях дубов, пекущие слепни и мелкое зверьё, забредшее полакомиться у кормушек, построенных дедом.

Углубившись в лес, порою я встречал лосей, косуль и диких свиней. Пугаться их меня не приучили, а звери, не чувствуя моего страха и угрозы, меня не трогали, с интересом наблюдая за детёнышем двуногих, который не желал им зла.

Узнав о дальних походах, дед научил меня чирикалкам и жужжалкам, чтобы отпугивать бешенных собак или злых людей. Лишь предупредил: слова эти страшные, их нельзя запросто говорить, потому как зверь или человек могут испугаться, заболеть, даже издохнуть. Я знал, что против зверья никогда дедовой науки не применю, а вот против злых людей – это запросто. Не любил я взрослых дядек и тёток, которые думали одно, а говорили совсем другое.

Я даже хотел, чтобы браконьер какой с подстреленной косулей мне попался, или лесной ворюга со срезанным молодым дубком. Зачесались бы тогда чушки вшивые, рожи паршивые, чёрным меченные, грыжей мученные, червями точенные… Плохие люди мне не попадались. Все окрест знали, что не стоит с лесом деда-ведьмака связываться, потому как досочки из украденного дуба в самый раз на гроб сгодятся.

А ещё дед учил из воска или глины лепить куклы, которые называл смешным словом «вольты». То название напоминало мне электрические лампочки, но взаправду куклы предназначались для наведения порчи на обидчиков. Если при лепке напихать в них волос, ногтей и разной гадости от плохого человека, окрестить его именем, а потом вызвать заклинанием из дедовой Книги рогатого бога Гернунноса, то мёртвая глина обратиться чувствующим подобием врага, которую можно колоть и резать магическим ножом, даже убить, если угрожающее или причинённое зло не прощаемо. Дед говорил, что такое возможно совершить лишь в крайнем разе, по справедливости, когда другого выхода не найти, потому как неправедное отмщение – страшный грех и возвратиться колдуну сторицею.

Порою дед брал меня в объезд на дальние стражи. Эти поездки были занимательными путешествиями, во время которых я узнал гораздо больше, чем на будущих уроках биологии, географии и прочих ботаниках. Вот только математики дед не любил, считая её наукой Князя мира сего (как непонятно объяснял). Я тоже не любил, хоть не знал тогда ещё о Князе и его правлении.

Но больше всего с той поры мне запомнились вечера, проведённые возле костра, если была хорошая погода, или возле печки в избе. Там я впервые услышал о Робинзоне и Дон-Кихоте. Однако самое важное, чему учил меня дед: чувствовать за реальным нереальное. Особенно хорошо это получалось у костра, когда мы сидели на вырванном из темени маленьком островке, а вокруг простирался беспросветный мрак. В том мраке двигались неясные силуэты. Я поначалу их боялся, но дед пояснил, что невидимые силы сами по себе не более враждебны, чем вода или огонь. Если мыслями и поступками их не притягивать, то они людей не тронут.

А ещё дед рассказывал, что мы жили на Земле много раз. И ещё будем жить. Никто не умирает, а сбрасывает тело, как конфетную обёртку и возвращается Домой – на небо. Что моя бабка, дедова жена, не умерла, а вернулась к родным душам, отбыв земной строк. Возможно там, Дома, мы с нею встречались до моего рождения, и ещё встретимся.

Я верил деду восторженной детской верой, будто вспоминал давно известное. Мне было легко и свободно оттого, что смерти нет, и я никогда по-настоящему не умру, а стану другим! Никто из моих родных не умрёт: ни мама, ни отец, ни дед!

С лет пятнадцати я стал реже наведываться к деду. Я уже не принимал на веру его сказки, а действительность учила совершенно иному, реальному, которое можно увидеть и потрогать.

Дед чувствовал перемену, не навязывался, не поучал, ни о чём не расспрашивал. Он всё так же отшельничал, но не болел, и казалось – не старел, оставался древним и постоянным, как окружавший его зелёный мир.

1975 – 1978. Село в Городецком районе

Первое книжно-школьное детство и второе – лесное, сплетались между собой. Они вошли в меня, нераздельны, неотделимы.