Девиация. Часть третья «Эльдар»

На волне неизведанных ранее дивных ассоциаций, из воскресшей души хлынули изумительные слова и звуки, в горячке стенографируемые на подвернувшихся бумажных обрывках корявым творческим росчерком. За пару лихорадочных ночей я подарил миру два рукописных поэтических сборника, впоследствии презентованных на внеочередных заседаниях Клуба.

Я ожил и теперь понимал, как мало нужно человеку для счастья: наплевать на предубеждения, отпустить разумность и попросту отдаться порывам души. А душа – от Бога, она мудрая, она знает, как лучше.

В созидательном упоении на землю ступила весна. Майя приезжала редко, но и эти визиты ничего не привносили в наши отношения. Мы, как дипломаты, встречались на нейтральной территории, потому, что ТАК НАДО. По умолчанию новогоднее грехопадение не вспоминали, о новом речи не заводили. Ритуально ткнувшись друг другу в щёки, обсуждали новости бестолкового осколка когда-то великой Страны.

Майя восторженно рассказывала, что Киев проснулся, кинулся строить капитализм: на республиканском стадионе создают восточный базар, а пока торгуют, где придётся. Купить можно любую заграничную одёжку, даже прозрачные трусики и парижскую косметику. А ещё много-много всего изменилось и так хорошо стало жить, так интересно – были бы деньги. Беда лишь в том, что этих самых денег не хватает на манящую жизнь, и все, как могут, зарабатывают-зарабатывают-зарабатывают. Представленные картины казались мне инопланетными пейзажами, фантасмагорическими картинами Босха под вибрации разбитого пианино из шниткианской прелюдии к первому Большому концерту.

Однако в мире людей, кроме всеобщего помешательства, был Набоков, а значит – жизнь обретала смысл.

Не утерпел, на очередном свидании восторженно поделился с Майей открытием набоковской Вселенной.

Майя пренебрежительно скривила губы. Оказывается, сейчас культурные люди читают Костенко, Стуса и прочих украинских диссидентов, а ЭТОТ…

– Своей книгой он оскорбляет порядочных людей, – непререкаемо заключила Майя.

– Ты о «Лолите»? Он много написал.

– Достаточно одной.

– Читала?

– Я ерунду не читаю. Слышала. Там мерзкий тип совращает двенадцатилетнего ребёнка, а Набоков детально и растянуто описывает процесс этой мерзости, – Майя брезгливо фыркнула. – Говорят, что у него с головой было не в порядке: ТАК писать, о ТАКИХ вещах, может лишь ЭТИМ увлечённый человек.

– Нельзя судить о книгах, не читая.

– Ты его защищаешь, потому, что сам такой. Я поняла в новогодние праздники – хотела сюрприз сделать, а ты! – Майя отвернулась, ступила пару шагов, остановилась.

Такой! – хотел ответить. Промолчал.

Я не такой, к сожалению. Не дано мне по-набоковски писать, разве что – чувствовать.

– Если тебе по душе тот извращенец, – обернувшись, примирительно сказала Майя, – не удивлюсь, если в школе с ученицами заигрываешь. Тем более, сейчас такая молодёжь!

– А ты не молодёжь?

– Я всегда была серьёзной, и не допускала…

– Это плохо. Юность создана для любви.

– Мне не до любви. Мне учиться надо. А потом, может, о любви подумаю.

Так мы свиданьичали. Не знаю, как Майе – мне наши встречи радости не приносили. Я опасливо ждал её визитов в Городок, подленько хотел, чтобы приезжала реже, а она так и делала. Возможно, навещала родных, но я об этом, к счастью, не уведомлялся. Лучше в уютной келье Набокова читать да новый диск Дольского слушать, где, с высоты зрелой мудрости, бард советовал иметь достаточно покоя, избегнув этой суеты.

Весна одевалась зеленью, золотила голубоглазое небо щедрыми солнечными лучами. Начался май, который прошёл без Майи. Зато судьба подарила мне очередное приключение, увлекая только ей известным лабиринтом.

Май 1992. Городок

После майских праздников заболела одна из учительниц младших классов. Её деток хотели между остальными младшеклассницами распределить. Те, необъятные дамы предпенсионного возраста, запричитали, закудахтали, сославшись на май и огороды. Директор созвал педсовет и мне, как наименее загруженному, поручил принять 3-Б класс до конца учебного года.

Особого энтузиазма я не проявил – он закончился вместе со Страной, сейчас товарно-денежные отношения в почёте. Но обещали доплатить за уроки, плюс премию. Поёрничал для приличия и согласился – куда было деваться.

Поначалу не заладилось. Девятилетние девчонки и мальчишки до конца урока впадали в апатию от объёма материала, поданного основательным учителем истории. Лишь тренькал звонок на перемену – гоготливая орава с облегчением вылетала из класса, подальше от занудного дядьки. Потому вечерами, вместо медитации над набоковским «Даром», приходилось повторять детскую педагогику и писать планы уроков, упрощая их до невозможности. Ничего путного не вышло.

Промучившись неделю, отложил заумные теории, вспомнил свои желания в девять лет и решил поступать с третьеклашками так, как хотел, чтобы поступали со мной в том возрасте.

Отныне проверка домашних заданий и объяснения нового материала занимали меньше половины урока. Остальное время мы говорили: о прошлом и будущем, о книгах, фильмах, жизни, смерти и любви.

В девять лет меня особо занимала любовь. Я очень хотел быть самым-самым нужным. А ещё, чтобы меня любили все девочки, и даже тёти-учительницы и тёти-чужие.

Потому я старался полюбить девчонок и мальчишек из 3-Б, не притворно – по-настоящему. Всех без разбору: отличников, отстающих, симпатичных и не очень. Я неустанно повторял каждому, какие они прелестные, нужные, неразгаданные Вселенные. Особенно девочки, для которых восхищение и любовь – живая вода.

О, как изменились наши отношения! Не всегда получая внимание дома, третьеклашки с детской простотой льнули ко мне, как мотыльки к огню. Уроки пролетали незаметно. Увлечённые историями с собою в главных ролях, они не слышали звонка на перемены, заворожено не сводили очей с лицедея, возводившего их в центр Мирозданья.

После уроков мальчишки наперебой вызывались проводить меня домой, чтобы выведать по дороге недосказанную развязку закрученного сюжета. А девочки…

Мои девочки обретали женскую природу, не подверженную ни возрасту, ни времени: эти неумелые, очаровательные ужимки, глазки, полутона, вздохи; это ощущение будущей власти над тающей мужской природой.

Я их полюбил и стал любимым. Из занудного дядьки, который требовал хорошего поведения и знаний, я перешёл в почётную категорию тех, кто с ними играет.

Утром, выходя из дому, я встречал возле парадного полкласса своих деток, живущих в километре, а то и двух от моего дома, которые приходили пораньше, чтобы пройти со мной майскими улицами. Остальная половина класса встречала на подходах к школе, и мы вместе шли на урок.

Когда потеплело, на выходных, а то и после уроков, голосистая ватажка 3-Б, вместе со старшим САМЫМ ЛУЧШИМ ДРУГОМ, уходила за город. Я брал гитару. Под изгиб гитары жёлтой мы исследовали потаённые заросли ближних лесов, выискивали ещё нерасцветшие, первые весенние цветы. Я учил плести венки, превращавшие девчонок в заповедных мавок, а ребят – в отважных индейцев и следопытов.

Под конец похода мы разжигали костёр, пекли картошку и сало на прутиках. Мавки обседали меня, норовили прижаться горячими, набеганными телами, оказаться под рукой, которая бы их, вроде случайно, погладила. Порою из-за места возле моей персоны разыгрывались нешуточные баталии в лучших традициях ревнивых разборок. Приходилось хитровать, чтобы все оказались поглаженными.

Чаще таким хитростями были игры, вроде «догонялок» или «угадайок», когда одному завязывали глаза, и он, поймав неудачника из разбежавшихся остальных, на ощупь определял – кого поймал.

Обычно, по единогласной девчоночьей воле, глаза завязывали мне. Я водил, широко расставив руки, слегка подглядывая в щёлочку от съехавшего платка, наблюдая, как распатланные, разрумяненные мавки, дрожа от предвкушения, светясь изнутри манящим нимфеточным пламенем, которое превращало их в пылких нетерпеливых мотыльков, сами бросаются под руки – как на огонь, самозабвенно отдаваясь, желая быть пойманными. Меня пьянила их детская чистота, из-под которой проступала извечная женская природа, такая притягательная в своей беззащитности.

Июнь – июль 1992. Городок

Закончился учебный год, но большинство моих третьеклашек, ставших уже четвертоклашками, не желали прекращать совместные походы по окрестным лесам, каждодневно ожидая меня возле дома.

Вдобавок они приводили друзей и подружек из других классов, и даже приехавших на каникулы. Совместные игры лишали меня всегдашнего чтения, подготовки к экзаменам и иных подобающих занятий, вроде ритуальных встреч с Майей, но глядя в их преданные глаза, отказать не смел. Как никогда понимал я Маленького Принца, который был в ответе за приручённую Розу.

В июне девяносто второго я поехал на летнюю сессию в чудном настроении. Наполненный удивительными впечатлениями, я не думал об экзаменах, не вспоминал о Майе, озабоченной зачётами больше, чем женихом, не боялся встречи с Миросей. Я жил памятью о верных нимфах и фавнёнках, которые проводили ДРУГА на бесконечные десять дней и обещали преданно ждать, отмечая зарубками на дубе каждый пустой день без меня.

Будучи в Киеве, я два раза, соблюдая необходимый ритуал, краткосрочно встретился с Майей, обсудил результаты сессии. Взбалмошенно, безответственно сдал два экзамена, которые мне засчитали, лишь бы не портить «Зачётную книжку».

В свободное от экзаменов и лекций время, я искал подарки маленьким друзьям. Впервые, уезжая домой, не загрузился книгами, истратив купоно-карбованцы на жвачки, заколки, резиночки, фломастеры и другие детские сокровища. Угодил всем.

На целое летом девяносто второго я переместился в беззаботное ребячество, словно древнеегипетский фараон, окутанный дыханием юных наложниц.

Однако, владея набоковским знанием, я не стал Гумбертом Гумбертом. Я больше походил на Льюиса Кэрролла в обрамлении юных подружек. Как в заповедном детстве.

Глава третья

У меня было три детства. Они переплетались в дивном единстве, побуждая пытливое тело вспоминать прошлый опыт. Я вбирал земной мир пятью чувствами и мириадами тончайших эмоций, рождаемых живущими во мне сущностями.