Первая кровь осени

По мне, так место это было – хуже некуда. Я бы снес этот дом, будь это в моей власти. Пусть сто, двести лет стоит пустырем, пусть природа очистит себя сама, растворит и трансформирует черную гниль в цветущую зелень. Рано или поздно это происходит, главное – не мешать.

Тоирис рассказала мне свою историю, хоть я и не просил особенно, скорее, направлял ее репликами, исполненными вежливого интереса. Не знаю, сколько длился ее рассказ – время для духов порою течет по-особенному, и, разговаривая с ними, невольно подхватываешь их ритм. Кажется, краем глаза я видел, как Мэтт закрывает дверцу машины и разворачивается обратно ко мне. Кажется, на это простое действие у него ушло минут десять, по моим ощущениям.

Странное оцепенение, напавшее на нас обоих, вмиг рассыпалось, когда старуха в разговоре случайно коснулась моей руки своей скользкой холодной клешней. Я вздрогнул, отдернувшись, и она искривила лицо в презрительной гримасе, а в следующую секунду рядом уже никого не было.

– Детектив из убойного просит нас остаться для дачи показаний, – сказал Мэтт, сопровождая реплику кривой ухмылкой. Я чуть подвинулся, освобождая место на согретом весеннем солнцем крыльце.

С этими ребятами стоит быть осторожнее – учуяв потенциальный «висяк», они рады будут спихнуть ответственность на кого угодно. Некомпетентные патрульные, мол, затоптали все улики, пока нас ждали. Лучше в дом вообще лишний раз не заходить.

Хотя какие улики они собирались тут найти, интересно. Никаких следов взлома, тела хозяев дома без признаков насильственной смерти. Кажется, однажды утром они просто решили не вставать с постели. Просто позволить плесени и мху прорастать сквозь тела. Если посмотреть на состояние тел, можно подумать, они пролежали так месяц или больше. Может, патологоанатом так и решит, если поленится провести детальный анализ. Если детективы не скажут ему, что соседи видели все семейство вполне живым еще на прошлых выходных, и забеспокоились только сегодня, когда запах начал просачиваться сквозь приоткрытые ставни.

Или если я не расскажу им, какие картины вспыхнули в моем сознании, когда к руке прикоснулась отвратительно мягкая плоть, материальная и нематериальная одновременно. Но я не расскажу, мне вовсе не улыбается прослыть законченным психом, верно?

Тем более, смерть самой Тоирис не имела никакого отношения к криминалу. Старуха умерла от голода, и судя по обрывочным картинкам, кружившим в моей голове, дело было никак не позже середины девятнадцатого века.

Все мы учили историю и знаем слова «Великий голод», An Gorta Mоr, но для нынешних поколений это только слова. Не каждому удастся прикоснуться к живым воспоминаниям тех лет, пусть и хранящимся в мертвом теле. Да и нужна ли эта память ныне живущим? Новый век создает новые страшные сказки, на их фоне старые истории меркнут и кажутся наивными. Жила-была бедная кухарка, прислуживала богатым господам. Никогда не воровала, гордилась своей честностью, даже в самый голодный год не смела утащить и горсти катофельных очисток. Умирая от голода, она бредила и в бессвязной молитве обращалась к Деве Марии, но память подводила, и бедняжка то и дело сбивалась на иные слова, услышанные в далеком детстве. То ли молитва, то ли заговор, то ли проклятие. Обращение к Матери, но не той, что качала в колыбели младенца в Вифлееме. А может, и не было никакой другой, может, все они – одна Мать, начиная с той безымянной, что высекали из камня древние охотники, еще не знавшие языка и не плавившие железа?

Мэтт вынул сигарету и поспешно закурил, явно стараясь перебить табачным дымом призрак запаха, осевший в ноздрях. Я привычно стащил у него из кармана сигарету. Курю я очень редко и только «на халяву» – если угостят, например. Неплотно закрытая пачка в нагрудном кармане, безусловно, считается угощением, особенно если это карман напарника. Такие вот у меня представления о здоровом образе жизни и об этикете, все верно.

В конце концов, мы оба нуждались в том, чтобы как можно скорее стереть из памяти запах плесени.

– Вот что значит – экономить на обогревателях, – сказал я со смешком, и Мэтт посмотрел на меня, как на полного идиота, но ничего не сказал.

Жаль мне ребят из убойного – они долго еще строили версии об утечках токсичного газа и прочих вариациях на тему внезапной смерти. Никто ведь не поверит, что тела покрылись грибницей всего за одну ночь. Ни родители, ни дети не успели проснуться, чтобы умереть, и, может быть, так и соскользнули из яркого круговорота обыденных сумбурных сновидений в бесконечный кошмарный сон о подвале и живущей в нем старухе. Я надеюсь, что это не так, я не хочу знать, так ли это, потому что уверен: ни я, ни кто иной, ни даже целый отряд священников, вооруженных галлонами святой воды, не в силах что-либо изменить.

Когда я смотрю на тела, чьи контуры уже начал скрадывать мягкий пушок прорастающих спор и веточек мха, мне приходят мысли о заброшенных зданиях в глубине лесов, о руинах предыдущих цивилизаций, о спрятанных в южноамериканских джунглях разрушенных храмах богов, чьи имена мы теперь даже не умеем правильно произносить. О снесенных ураганами дамбах и электростанциях на побережье Штатов, о радиоактивной флоре, сомкнувшейся над куполом разрушенной атомной станции где-то в бывшем Союзе. Я думаю о том, как Природа всегда возвращает свое. Я думаю о том, как самонадеянно мы носимся с мыслью, что являемся чем-то большим, нежели остальные Ее дети. Неоязычники двадцать первого века рады звать ее Матерью, но разве мать всегда бывает ласкова к своим созданиям?

В городе у меня, как и у многих других, была почти стерильная квартира, безликая ячейка в человеческих сотах, пропитанная парами вездесущей бытовой химии – все эти порошки, кондиционеры, ароматизаторы. Пластик и металл. Но теперь я живу в старом доме, и иногда по ночам мне кажется, будто я слышу, как прорастают сквозь стены невидимые, трепетные нити: гифы плесени, корни лиан. Медленно и неостановимо, как само течение жизни и смерти, как растет ребенок в утробе матери.

Мы с ужасающей наивностью относим рост, развитие и размножение к философской, или, вернее, этической категории «хорошего» – но с яростью хозяина, прогоняющего с территории непрошеных захватчиков, боремся с ростом всего, что нарушает стерильные рамки запланированного.

Цивилизация, увлеченная «мужской» идеей прогресса, не может справиться с глубинным страхом перед чисто женским таинством прорастания зерна в плодородной почве – или в темном подвале человеческого тела. Этот страх всегда с нами, в наших сказках и научных теориях, с того самого момента, как ножницы акушера перерезают пуповину.

Я думаю о том, как часто в народных сказаниях Смерть приходит в женском обличии, и не вижу здесь противоречия. Если отказаться от идеи противопоставления двух полюсов, и перейти к идее взаимопревращения всего в цикле жизни и смерти, мир становится неописуемо прекраснее.

Я принимаю мир таким, какой он есть, не разделяя вещи и явления на категории «добрых» и «злых», и только поэтому я еще не сошел с ума. Делаю то, что могу, не жалею о том, что за гранью моего понимания, и неизменно улыбаюсь, когда вижу восход солнца.

Но когда я слышу слова «Мать-Природа», случается порой, что перед моим внутренним взором встает образ старой Тоирис: в облаке удушливого запаха, в дымке беспрестанно рассеиваемых спор, в белесом ореоле тонких, невесомых нитей грибницы.

7. Inguz (Зерно)

Одеяло из «бля, овцы» определенно его преследовало. Когда Мэтт на вторую ночь тихо смылся из спальни, устроившись на кушетке в углу кухни, он точно не брал с собой этот культовый предмет, однако едва солнечные лучи заскользили по его лицу, заставив поморщиться и приоткрыть глаза, одеяло уже было тут как тут, раздражая щеку грубой шерстяной фактурой, а запахом навевая мысли о славных многовековых традициях скотоводства.

Лучи солнца, безнадежно пытавшиеся пробиться сквозь заслонки век, оказались разноцветными. Витраж из множества цветных осколков стекла дробил их на россыпь ярких пятен, превращая комнату в шизофренически яркий калейдоскоп танцующих бликов. Будто все оттенки спектра, которые Мэтт еще не успел водворить на законные места в своем сознании, решили разом навалиться на него, едва дождавшись пробуждения «жертвы». В этом разноцветье он не сразу заметил порхающий у плиты силуэт.

После всех странных видений и разговоров, а особенно после чтения книги Дэвида, у Мэтта сложилось определенное представление о том, как должен выглядеть призрак. И если невнятный белый силуэт, бродящий по тропинкам в вечернем тумане, этому представлению вполне соответствовал, то длинное разноцветное платье, навевавшее мысль о безвозвратно ушедшей эпохе хиппи, никак не приличествовало статусу серьезного призрака.

Промелькнувшая было мысль о приходящей экономке была гораздо рациональнее, но тут же угасла – Дэвид ясно сказал, что никакой прислуги не держит. Может, очередная поклонница примчалась скрасить его одиночество?

Незнакомка обернулась, полыхнув на солнце россыпью рыже-золотистых кос. Мэтт замер в своем шерстяном плену, не в силах стряхнуть странное оцепенение. В лице ее прослеживалось отчетливое сходство с нынешним хозяином дома, хоть принадлежность к прекрасному полу и смягчала черты.

Мэтт попытался вспомнить, не говорил ли Дэвид о своих сестрах. Кажется, упоминал только двоюродных братьев, но…

– Пирог уже готов, – мелодично произнесла, почти пропела женщина, с веселым интересом рассматривая Мэтта. – Хочешь моего пирога?

«Люди, попавшие в страну мертвых, ни за что не вернутся назад, если отведают местной еды.

А ты точно уверен, что хочешь вернуться?»

– Спасибо, – он наконец нашел в себе силы ответить, хотя тело по-прежнему оставалось пугающе неподвижным. – Мне хватает и одного запаха.

Аромат выпечки действительно плыл по кухне, и это окончательно убедило Мэтта, что он спит или, может быть, грезит на границе сна и реальности. Плита еще вчера пылилась в углу, неиспользуемая, как и добрая половина предметов в доме. А сегодня это чудесное видение вынимало из вычищенной до блеска духовки пирог на подносе. Мозаика реальности вновь не желала складываться, рассыпалась на осколки цветного стекла.

«Сон так сон, отчего бы и нет».

– Значит, хочешь вернуться, – кивнула незнакомка, эхом повторяя его мысли и тем самым подтверждая нереальность происходящего. – Кто ждет тебя на той стороне, жена?

– И дочки, – со вздохом подтвердил Мэтт. Медовые глаза женщины смотрели на него в упор, будто проникая прямо в череп, и он продолжил, сам не зная, зачем: – Так стыдно, я почти не скучаю по ним, а ведь знаю, что должен. Может, оно и к лучшему. Я ведь плохой отец. Никогда не умел брать на себя ответственность. Когда узнал, что у Мэл будет двойня, напился до беспамятства. Мне представлялось, что с рождением ребенка все изменится, что я должен буду стать безупречным примером и надежной опорой, и прочее в том же духе… А тут вышло, что от меня потребовали этой самой безупречности в двойном объеме, представляешь?

«Лучше бы это все действительно оказалось сном», – мысленно выдохнул он, едва незнакомка отвела взгляд и давящее ощущение исчезло.

Мэтт ждал от собеседницы ехидства или осуждения, или фальшивого сочувствия, наспех вынутого из шкатулки социально приемлемых реакций. Но та, казалось, нисколько не впечатлилась его откровениями. Отвернувшись вполоборота к окну, она посмотрела сквозь витраж куда-то вдаль.

– Ничего удивительного, ведьмы рода Кайтлер всегда рожают двойню. Одну дочь они издавна посвящают Селене, вторую – Диане, а третья, нерожденная, сразу присоединяется к свите Гекаты Трехликой, и через нее ведьма обретает силу. Тебе не стоит печалиться, это ведь не твои дочери. В них нет ни капли твоей крови, она зачала их в означенное время под черной луной, от кого-то из своих мерзких родичей.

Мэтт дернулся, пытаясь стряхнуть оцепенение, и сел на кушетке, проснувшись окончательно. Плита все так же пылилась в углу, заваленная коробками. Никаких витражей в окне, конечно, не наблюдалось, сквозь простое оконное стекло неохотно пробивался рассеянный свет самого обыкновенного пасмурного утра.

– Мне от этого одеяла кошмары снятся, – сообщил он Дэвиду, обнаружив того в гостиной. Скомкал «заколдованный» предмет и швырнул в товарища. Тот поймал на лету, демонстративно обнял бесформенный шерстяной ком и прижал к себе.

– Это древняя реликвия моей семьи, чтоб ты знал! По крайней мере, я под ним еще в детстве спал.

– Вот-вот, оно и заметно.

О витражах и солнцеволосых девах на кухне Мэтт разговор заводить не стал. Что толку обсуждать сновидения, пусть даже и столь реалистичные? Он слышал где-то краем уха, что вспомнить во сне, что спишь – желанное умение для многих, признак духовного развития и так далее… С ним такого раньше не случалось, но кто знает, в какие причудливые узоры сплелись нейронные сети в его мозгу после всего пережитого?

Игры подсознания, вот что это такое. Сны строятся из фрагментов реальных впечатлений и картин, перемешанных, как мозаика. К черту мозаику, и, кстати, к черту все эти навязчивые образы – мозаика, калейдоскоп, витражи.

…Разноцветные витражи украшали больничный коридор, ведущий к храмовой пристройке. Самое тихое место в дурдоме. Но чтобы попасть туда, нужно было еще заслужить право самостоятельно передвигаться по коридору. Приходилось постигать негласные законы, установленные всемогущей когортой сестер милосердия. Впрочем, тогда Мэтт не слишком утруждал себя попытками…

Ночной дождь неведомо как просочился сквозь крышу, украсив потолок в спальне влажными пятнами. Дэвид с невинным видом сообщил, что прошлой зимой он все собирался подлатать крышу, но оказалось проще поставить пару кастрюль в «стратегически важных» местах верхних комнат.

– Как ты вообще дожил до своих лет, хотел бы я знать, – проворчал Мэтт и полез на чердак – искать течь.

Пыльная и темная комната под самой крышей, казалось, тоже некогда была жилой, но стараниями нескольких поколений превратилась в свалку то ли ценного антиквариата, то ли бессмысленного хлама. Мэтт осторожно пробирался меж коробок и свертков, подсвечивая путь карманным фонариком. Течь наверняка выдадут влажные пятна, а то и круги плесени, нужно только внимательно смотреть вокруг. Он пытался поначалу увидеть лучики света, указывающие на трещины, но не слишком преуспел. Протекать могло и на стыках плит, в конце концов.

Под ногами что-то захрустело. Мэтт остановился и осветил пол перед собой. Душная мгла чердака тут же заискрилась разноцветными бликами: луч фонаря скользил по россыпи цветного стекла. Рассохшаяся от времени деревянная рама витража валялась поблизости. Возможно, когда-то ее аккуратно сняли при ремонте и отправили на чердак в надежде сохранить до следующего ремонта, но, как это нередко бывает, время внесло свои коррективы. Время или крысы, или птицы, или духи окрестных холмов, которым не понравились христианские мотивы орнамента.

«А ты спроси у Дэвида, было ли такое. Был ли у них витраж на кухне».