Первая кровь осени

Потянулись по стенам, поднялись до самой крыши, до больших спален на втором этаже и до маленькой чердачной каморки, сплелись бахромчатым пологом под самым потолком комнаты. На концах тонких нитей набухли прозрачные капли сока, тут же помутнели, превращаясь в белки невидящих глаз. Слепота их была недолгой – неподвижные бельма вспучились нарывами, запестрели чернотой и болотной зеленью трещин-радужек, заморгали часто, стряхивая подсыхающий гной, завращали пульсирующими зрачками, осматриваясь.

Двое мальчишек-школьников спали, укрывшись разноцветными одеялами, и по стенам метались призрачные силуэты из их сновидений: фигуры всадников и крылатых фей, готические замки, рассыпающиеся на угловатые детали конструктора, и персонажи мультфильмов, перетекающие из одной формы в другую с такой легкостью, точно в их телах не было ни единой кости. Старой Тоирис, в жизни не видевшей ни одного мультфильма, эти диковинные звери представлялись кожаными бурдюками с водой или, может быть, маслом.

Старшая девочка в комнате под крышей только успела задремать, обнимая подушку, под которой прятался дневник, полный любовных стихов. Стены комнаты покрывали обои с причудливыми завитками, и среди них терялись полупрозрачные тени тех принцев несуществующих стран, что наполняли ее сны.

В спальне на первом этаже родители этого чудного выводка спали, не видя снов. Переплетенные в любовном объятии конечности составляли под одеялом странную фигуру. Будто соломенная кукла, которой для потехи пришили лишние руки и ноги.

В детстве Тоирис доводилось играть с такими фигурками. Однажды на ярмарке заезжий фокусник прямо на глазах изумленной публики связал куклу из платка, клочка соломы и нескольких веточек – а потом пустил плясать по земле, вокруг пылающего костра. Люди изумленно ахали, дети радостно верещали, а фокусник прятал лицо под маской, и никто не видел, смеется он или нет.

По окончании представления кукла бесстрашно шагнула в огонь и вспыхнула, точно маленький факел.

Тоирис боялась чудес – слишком тесно они переплетались со страшными историями. Никогда не наступала на «ведьмины круги», если те появлялись в лесу. И только после смерти поняла, что нет ничего страшнее мира живых.

Рассветные лучи заставили нити поджаться, спрятаться в трещинах стен, притвориться тенями. День заполнился шумом и смехом, как и множество дней после. А ночи принадлежали молчаливому танцу подземной жизни.

Лишь изредка Тоирис тревожила спящие лица невесомыми прикосновениями, и сны обитателей дома неуловимо менялись. Девочка, только что танцевавшая в клубе, вдруг обнаруживала, что стоит босиком на холме, поросшем травой, прямо в центре вытоптанного неведомыми существами «ведьминого круга»; вокруг клубится туман, и лишь мерцают вдалеке неровным, мертвенным светом болотные огни. Мальчишкам снилось, что холодные руки хватают их за щиколотки, и они просыпались в страхе, забирались вместе под одно одеяло и грели ледяные ступни друг о друга. А родители по-прежнему не видели снов.

Луна убывала, и старая Тоирис чувствовала, как растет ее сила, как наполняется земными соками тело, оплетенное корнями.

– Что ты сделаешь с ними? – подозрительно спрашивала ее молодая Идэ, беспокойно ворочаясь в своем логове в саду. Ее иссохшие вены тоже заполняли хмельные весенние соки, кружили голову бедной дурочке. Оттаявшие ручьи шелестели над ее могилой, напевая песни, полные надежд, и девчонка думала порой, забывшись, что в этих песнях найдется пара строк и про нее.

– Не твое дело, – осадила ее Тоирис, но потянулась к ней белесыми корнями трав, запустила пальцы-нити в поблекшее золото волос, пригладила локоны. – И с чего бы мне что-то делать?

– Слишком живые они, – вздохнула Идэ, и от вздоха ее под гниющим одеялом прошлогоднего опада зашевелились тугие тела подснежников. – Не ужиться им с тобой под одной крышей. Не ладишь ты с людьми, вот что.

– Больно ты с ними ладила, дурочка, – рассмеялась Тоирис. Рассмеялась – хриплым карканьем ворон, скрипом ставней, шорохом подвальным крыс. Женщина в гостиной дома вздрогнула и натянула на плечи шаль, сама не зная, откуда потянуло стылой мерзостью в такой пригожий, теплый день.

Идэ умерла не здесь. Ее застали врасплох в роще неподалеку, и долго гнали напролом сквозь заросли колючего кустарника. Пока трое парней насиловали ее, она беззвучно молилась – Деве Марии ли, или иной заступнице, любой, что услышит. Тоирис услышала. Когда девчонке свернули шею и бросили в лесу, небрежно присыпав ветками, из земли потянулись влажные бледные корни, обвили кровоточащее тело и утянули вглубь, в покой и темноту. Мириады крохотных жучков облепили ее, разбирая по волоску, чтобы собрать на новом месте. Кровь вместе с каплями дождя просочилась сквозь землю в русло подземного ручья, и через некоторое время смочила иссохшие губы старой Тоирис, точно сладкое вино.

У нее, никогда не имевшей детей, теперь было множество дочерей – мертвых, как она. Наивных и отчаявшихся, непогребенных и неотпетых, самоубийц и сумасшедших. Многие спали далеко отсюда, и не хватало силы корней, чтобы собрать их вместе, но они говорили с ней, рассказывали свои истории, жаловались и негодовали, и неизменно находили утешение.

– Я буду добра к людям, – пообещала она. – Если они не станут нарушать мои правила.

Несколько новолуний минуло, и ничто не тревожило живых обитателей дома. А потом мальчишки нашли в саду птичье гнездо. Крохотная рыжегрудая птичка-зарянка яростно пищала и хлопала крыльями, отгоняя неведомых чудовищ, позарившихся на ее кладку, но те твердо вознамерились поиграть с птичьими яйцами. Их оказалось так весело швырять в стену. А кружившую над ними птицу было совсем несложно сбить из рогатки.

– Когда луна станет черной, – прошептала Тоирис, впитывая боль и гнев умирающей птицы-матери, – когда луна станет черной. Жди.

– Отпусти хотя бы девочку, она ни в чем не повинна, – прошелестела в саду Идэ.

– Пусть уходит, – согласилась старуха.

С той ночи и до самого новолуния сны девочки наполнились странными образами. Женщина в разорванном платье появлялась из тумана, тянула к ней руки и шептала одно только слово: «Уходи…»

Однажды, поддавшись неосознанному импульсу, девочка встала и, не просыпаясь, вышла в сад, а потом, пройдя немного по дороге, и в окрестный лес. Босая, в одной ночнушке, она с закрытыми глазами ступала по траве, каким-то чудом обходя кусты и овраги. Если бы кто-то наблюдал за нею в неверном свете убывающей луны, то при должном старании смог бы увидеть призрачную фигуру, ведущую девочку за руку. Но некому из живущих было смотреть, как раздвигаются перед ней ветки, как поворачиваются ей вслед бледные шарики грибов, превращаясь в белки чьих-то глаз, лишь на мгновение вспоротые чернотой зрачка.

Обнаружив себя поутру вдали от дома, девочка очень испугалась. Разумеется, она вернулась домой. В разговорах родителей появилось новое слово – «лунатизм», а дверь комнаты обзавелась надежной защелкой.

Когда луна исчезла с небосклона – немногие могли видеть, что диск луны никуда не делся, лишь погрузился в тень – старая Тоирис потянулась и встала.

По сырому земляному полу, по растрескавшимся подвальным ступеням делала она первые шаги, и черви, ее верные слуги, копошились, торопились, собирая воедино множество крошечных частичек плоти, заново покрывая выбеленные временем кости вечно гниющим мясом. Когда они, трепеща, сползли с плеч своей госпожи тошнотворным живым покрывалом, иссиня-бледная кожа была натянута почти как при жизни, а чернота безлунной ночи стремительно насыщала седые волосы былой окраской.

Она поднималась по ступеням, и мириады крохотных паучков спешили спуститься со стен и обвить ее стройный стан серебристыми нитями застывшей слюны. Истощая до предела свои железы, они ткали подвенечное платье для той, которой вечно ходить в невестах, так и не дождавшись своего жениха.

Вечно старая, и лишь в новолуние – молодая, Тоирис поднималась по ступеням, и поникшие травы в саду вставали, невольно следуя за ее неторопливым движением, и роскошным шлейфом тянулись за ней из подвала тонкие нити-гифы грибницы, оплетая стены, оплетая пол. Кончики нитей сливались в экстазе, оплодотворяя сами себя, набухали крохотными коробочками со спорами и взрывались, окутывая Тоирис пронзительно пахнущим гнилью, переливающимся облаком.

Она входила в спальни и, склоняясь над постелями, целовала в лоб пока еще горячие тела, выпивая на прощание их последний, самый сладкий сон.

Над постелью девочки парила прозрачная, только в безлунной тьме и видимая, Идэ.

– Такая красивая… – вздохнула она. – Так и не узнает жизни… не узнает любви.

– Уж ты-то ее познала сполна, – хрипло каркнула Тоирис. – На десятерых ее хватило бы, той любви. Отойди, не мешай. И не болтай о том, чего не знаешь.

– Но ведь и ты любила, матушка, – прошептала призрачная девица, почти исчезая. – Неужели нет?

Тоирис замерла на мгновение, вспоминая то, что случилось давным-давно в этом доме. Как забавлялся молодой хозяин с невинной дочкой кухарки. Как опозорил ее, обрекая на одиночество. Как плеснул ей в лицо кипящим маслом, услышав однажды отказ.

– Ты могла ее увести, отчего же не увела? – рассмеялась она и склонилась над девочкой.

– Я пыталась, но дети больше не верят снам… – горестно прошептала Идэ.

Эта история случилось весной, и казалось бы, ей не место в этой книге, среди рассказов о тех, кто собирает осеннюю жатву, забирает жизни, похищает детей и пирует на крови. Осень забирает свое, а весна отдает, щедро делится сокровищами, сбереженными в зимние холода… так ведь?

Не о жатве эта история – о прорастании семян. То, что до времени было скрыто, появляется на свет. Какими тайнами засеяна эта земля? Есть места, где лучше не задавать подобных вопросов.

Спросите, откуда мне знать, что все было именно так?

Тоирис мне рассказала. Старуха оказалась не прочь поболтать с тем, кто способен ее слышать.

Нас вызвали соседи. Как обычно и случается, когда они спохватились, было уже поздно что-то предпринимать. Нам оставалось только передать эстафету ребятам из убойного отдела, коронеру и прочим, кто по долгу службы тучным вороньем слетается на свежие трупы, сохраняя на лицах маски профессионально отточенного безразличия. Я ждал их, сидя на крыльце и безуспешно пытаясь отдышаться после увиденного в доме. Мэтт вернулся к машине, когда там захрипела рация, повторяя наши позывные голосом дежурного. Тогда-то она неслышно возникла рядом, уселась, кутаясь в многочисленные юбки-лохмотья, покосилась на меня с интересом вздутыми бельмами глаз.

– Здравствуйте, бабушка, – со всей возможной почтительностью произнес я. Мама бы мной гордилась: всегда учила меня уважать старость, сколь бы безобразной она ни казалась. В детстве я опрометчиво пытался посмеяться над уродливой нищенкой в метро, и на всю жизнь запомнил мамин гнев по этому поводу. А ведь та нищенка не была и вполовину так плоха, как старая Тоирис.

Люди боятся смерти, а ведь смерть, пожалуй, далеко не самое худшее, что может случиться – так думал я, глядя на непрошеную собеседницу. Иногда смерть – это благословение, и если некто лишен его, на что обречен он, если не на бесконечное разложение и гниение? Та нищенка, должно быть, давно умерла и безболезненно растворилась в окружающем мире, осела полезной органикой в желудках червей и протоплазме бактерий, или кто там еще у нас подвизается на нижних ступенях пищевой цепи…

Тоирис было уже лет триста, и ее гниение все продолжалось, перейдя из области материальной в нематериальную, и черт меня дери, если я знаю, как это вообще возможно. Гифы плесени сизым пушком покрывали ее лицо, зеленые склизкие пятна, напоминавшие лишайники, прихотливым узором расцвечивали шею и руки, едва заметно пульсируя. Я знал, что безобразный вид духа, скорее всего, лишь проекция, не самое достоверное отображение того, что увидели бы наши коллеги из убойного, вздумай они раскапывать погребенный где-то глубоко в подземелье труп несчастной. Но для этого кому-то следовало навести их на эту мысль. Я, например, не собирался.

– Заберете их, – это был не вопрос, а утверждение. – И детей тоже.

– Заберем, – кивнул я. – Так положено. – И зачем-то добавил: – Извините.

– Жаль, они бы славно вписались в компанию, – довольно искренне вздохнула старуха.

– И много вас здесь?

Старуха затрясла головой, то ли в странном жесте отрицания, то ли неловко имитируя человеческий смех.

– Много ли, мало, какое мне дело? Все не скучно старой Тоирис и молодой Идэ. Деток мы особенно любим, детки сладкие, слаще гнилой картошки, и светятся потом в темноте их души долго-долго, лет полста, наверное. Ну ничего, скоро новые приедут, деток наделают. Всегда приезжают. Отчего не приехать, место хорошее. Для тех, кто не видит, как ты.