Самое главное: о русской литературе XX века

[2] Там же. С. 259–260.

[3] В ряде случаев я все же цитирую пометы Ильина на полях стихотворений А. А. Блока, опубликованные не мною, а И. В. Овчинкиной. Каждый раз это специально оговаривается. Остальные пометы приводятся мною по изданию: Блок А. А. Собрание сочинений: в 9-ти тт. Т. 3: Стихотворения. Книга третья. 1907–1916. Берлин, 1923, с указанием номера страницы в круглых скобках. Этот том, выпущенный издательством «Алконост», ныне, как и вся библиотека Ильина, хранится в Отделе рукописей и редких книг Научной библиотеки МГУ им. М. В. Ломоносова. За возможность поработать с книгами из библиотеки Ильина приношу глубокую благодарность А. Л. Лившицу.

[4] Ср.: Овчинкина И. В. Ильин – читатель А. Блока. С. 251.

[5] Речь идет о зачине стихотворения Блока «Не спят, не помнят, не торгуют…»:

Не спят, не помнят, не торгуют.
Над чорным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую
Торжественный пасхальный звон.

(С. 85)

[6] Сходной пометой («Это поэзия?») Ильин сопровождает стихотворение «Вот девушка, едва развившись…», написанное свободным стихом (С. 104). Помета приведена в статье: Овчинкина И. В. Ильин – читатель А. Блока. С. 252.

[7] Ко всему этому стихотворению Ильин делает такую помету: «Не поэты, а пьяные болтуны» (С. 120).

[8] Помета приведена в: Овчинкина И. В. Ильин – читатель А. Блока. С. 251.

[9] Там же. С. 249.

[10] Почти все они процитированы в статье Овчинкиной.

Баратынский и старшие модернисты. Попытка обобщения[2 - Работа написана при участии М. Гельфонд. В цитатах мы сохраняем авторское написание фамилии «Баратынский» (или «Боратынский»). – О. Л.]

Как и любая другая эпоха, эпоха русского модернизма искала и находила в крупных культурных явлениях прошлого близкое себе, опираясь на старое, доказывала легитимность и прочность нового. Следовательно, взглянув на Баратынского глазами поэтов Серебряного века, мы получим возможность распознать в складывающемся изображении еще один автопортрет модернистской эпохи: «сопоставление символистов и Баратынского» «не только может помочь нам уяснить какие-то стороны в Баратынском, но и снабдить нас некоторыми данными для суждения о сущности самого символизма как этапа нашего литературного и культурного развития» [1].

Нужно только все время помнить: поэзия Баратынского куда больше, чем, скажем, Александра Полежаева или даже Николая Некрасова, годилась для того, чтобы послужить почти идеальным «подмалевком» коллективного автопортрета модернистской эпохи. Русские символисты и их последователи действительно открыли в Баратынском нечто важное, до тех пор ускользавшее от взгляда критиков и историков литературы.

Сказанное вдвойне справедливо в отношении первых русских модернистов, которые не только были эгоцентрически сосредоточены на себе, но и целенаправленно стремились занять прочное место на литературной карте 1890-х – начала 1900-х гг. Именно на период их поэтического становления пришлись 50-тая годовщина смерти Баратынского (1894 г.) и 100-тая – рождения (1900 г.), то есть ключевые и традиционные даты юбилейных речей, статей и книг, издания научно подготовленных собраний сочинений, первых приложений к имени эпитета «великий», открытия мемориальных комплексов и проч. При этом старшие символисты отвоевывали Баратынского если не у полного забвения, то уж точно у твердо устоявшихся еще со времен В. Г. Белинского представлений об авторе «Сумерек» как о второстепенном, неактуальном поэте. «Можно решительно свидетельствовать, что почти вплоть до последнего десятилетия, среди умов, судивших о значении русских писателей, не нашлось никого, кто бы обнаружил полное понимание личности и мыслей Баратынского, – со знанием дела утверждал Иван Коневской в 1899 году. – И вообще-то, охоту обсуждать его творчество проявляли очень немногие» [2]. Сходно с ним в том же году высказался товарищ Валерия Брюсова по гимназии, поэт Александр Миропольский (Ланг), обвинив в сложившемся положении вещей нерасторопных книгопродавцев: «Сочинения Баратынского хотя и были в продаже, но в книжных лавках можно было получить лишь Суворинское издание (Дешевая библиотека), неполное и на плохой бумаге. Издание Казанское 1884 г. с вариантами лежало где-то в складе, а в книжных магазинах его не было (букинисты продавали по возвышенной цене). Впрочем, и это Казанское издание не полно. Полнее других издание “Севера”, но оно в продажу не поступало» [3].

Сложившаяся ситуация симптоматично отразилась в одной из первых русских символистских повестей, «Златоцвете» Зинаиды Гиппиус, где на предложение просвещенного героя Заворского устроить вечер в «память Баратынского» следует характерная реакция: «– Но никто его не знает! – возмущалась дама-патронесса. – Почему? Откуда?» [4] Этому пренебрежительному высказыванию далее противопоставлена авторская оценка: «Она, позабыв всех патронесс и всех идиотов, сидела над книгой Баратынского, вполголоса повторяя его важные, торжественные и глубоко прекрасные стихи, которые текут не как Пушкинские ручьи любви, а как спокойная и величавая река» [5].

Учитывая все сказанное, не стоит удивляться, что словесные портреты Баратынского, набросанные в статьях, очерках и выступлениях старших символистов сплошь и рядом смотрятся как автохарактеристики. Защищая Баратынского, модернисты защищали и себя. Дмитрий Мережковский: у Баратынского «вдохновенная диалектика преобладает» «над непосредственным чувством» [6]; Константин Бальмонт: «Кто в миге, весь – в миге, миг того всегда и навсегда превращается в драгоценный камень» [7]; Валерий Брюсов: «Стихи Баратынского замечательны именно их обдуманностью, поэт жертвовал скорее красотой стиха, чем точностью выражений: за каждым образом, за каждым эпитетом чувствуется целый строй мыслей. Поэт непосредственного вдохновения, пожалуй, глубже раскроет перед читателями свою душу, – но никто вернее, чем поэт-мыслитель, не ознакомит со своим рассудочным миропониманием, с тем, что сам он считал своей истиной <…> Он умел “умом оспаривать сердечные мечты”» [8].

Соответственно, русские символисты первой волны выделяли для себя и цитировали в своих произведениях те строки из стихов, прозы и писем Баратынского, которые были созвучны им самим, оправдывали их собственные поэтические искания. Так, Зинаида Гиппиус в предисловии «Необходимое о стихах», предваряющем первую книгу ее «Собрания стихов» (1904) напоминала читателю о том, что «поэзия, как определил ее Баратынский, – “есть полное ощущение данной минуты”. Быть может, это определение слишком обще для молитвы, – но как оно близко к ней!» [9] Далее в «Собрании стихов» заданная репликой Баратынского задача передать «полное ощущение данной минуты», близкое к молитве, решалась в целом ряде текстов, например, в стихотворении «Мгновение»: «Горит тихий, предночный свет, // От света исходит радость моя. // И в мире теперь никого нет. // В мире только Бог, небо и я». Владимир Гиппиус, долгие годы по идеологическим причинам не писавший стихов, посвятил Баратынскому две строки сонета «Слава» о русских поэтах XIX века (под № LVII этот сонет помещен в издании: «Томление духа. Вольные сонеты Вл. Нелединского» [Вл. Гиппиуса]. Петроград, 1916): «Уж Боратынский мне твердил давно, // Что музой увлекаться нам не должно», – подразумевается стихотворение Баратынского «Муза». А Брюсов, рассказывая об истории восприятия критикой 1830-х гг. поэмы Баратынского «Наложница», как представляется, держал в голове собственный литературный дебют: «При появлении Наложницы тогдашние повременные издания в один голос осудили ее, особенно нападая на заглавие, и это служит лучшим доказательством, насколько ново было то, что говорил Баратынский» [10].

Первым русским модернистам были чрезвычайно близки мрачные пророчества Баратынского. Его лирические антиутопии («Последняя смерть» и, в особенности, «Последний поэт») точно соответствовали эсхатологическому ви?дению мира на рубеже столетий. Сергей Андреевский, чья статья о Баратынском стала одним из предмодернистских этапов воскрешения поэта, писал о начале «Последнего поэта»: для того, чтобы понять эти строки, «современникам Баратынского нужно было заглянуть на полвека вперед и разглядеть в его тумане наш “пессимизм”» [11]. По утверждению Петра Перцова, эта статья была написана под влиянием Мережковского, развивавшего в разговорах схожий взгляд на Баратынского «с гораздо бОльшим блеском и силою» [12]. Близкая мысль высказывалась и Валерием Брюсовым: «Жалобы Боратынского относятся словно ко времени позже на полвека» [13]. Как «провозвестника свойства железного века» воспринял Баратынского Константин Бальмонт [14].

Ходовым в художественной и жизнетворческой практике старших символистов стало сопоставлять себя и своих коллег по поэтическому цеху с Баратынским. Так, в июне 1897 года Брюсов знакомит будущую жену с лирической поэмой Баратынского «Эда» и тогда же записывает: «Читал Жанне-Янинке “Эду”, и с тех пор зову ее Эдой» [15]. Самого Брюсова лестно сопоставлял с Баратынским Владимир Пяст: «Брюсов в “Венке” по языку доступен всем и каждому, если не как Пушкин, то как Баратынский» [16], а с Баратынским и Жуковским – Георгий Чулков: «Валерий Брюсов, будучи прекрасным стихотворцем-эклектиком, сочетавшим в своей поэзии манеру Жуковского и Баратынского…» [17]. В стихах Брюсова искал ключ «к душе Боратынского» Евгений Архиппов [18], а Сергей Соловьев итожил в оставшейся неопубликованной заметке «Валерий Брюсов и наследие Пушкина» (1922): «Радостно было сознавать, что в наш век живет поэт, который был равен, может быть, Баратынскому, а может быть, и Пушкину» [19].

Старавшиеся во что бы то ни стало выделиться из ряда современных им стихотворцев, а потому весьма озабоченные подведением итогов, а также составлением всевозможных иерархических списков, старшие символисты и Баратынского постоянно соотносили с другими поэтами и прозаиками его и более позднего времени. Так, в программной для раннего русского модернизма небольшой книге Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893) Баратынский (в сочувственном сопоставлении с Николаем Минским) [20] определяется как «самый благородный и возвышенный из русских лириков-философов» [21]. В его же статье «Пушкин» констатировалось: «Уже Баратынский, сверстник Пушкина, высказывал сомнения в благах культуры и знания <…> Сомнения в благах западной культуры – неясный шепот Сибиллы у Баратынского – Лев Толстой превратил в громовый воинственный клич» [22]. Зинаида Гиппиус признавалась в «Литературном дневнике», что ее от современных поэтов «влечет» «к Баратынскому, к Тютчеву, к Лермонтову, – к железно-твердому “Я” Баратынского прежде всего» [23]. Дмитрий Фридберг опубликовал в символистском альманахе «Северные цветы» за 1901 год стихотворение «Тютчев и Баратынский». В статьях Бальмонта, вошедших в его книгу «Горные вершины» (1904), автор «Сумерек» не попал в список из «трех наиболее крупных поэтов России», образованный именами «Жуковского, Пушкина и Лермонтова» [24], но удостоился отдельной лестной характеристики как «поэт рефлексий и северной природы, стоящий ближе всех из поэтов Пушкинской эпохи к современности, нервным, но созерцательным поэтам» [25], а также певец «душевного раздвоения» и художник «философских мгновений» [26]. Владимир Гиппиус в книге «Пушкин и христианство» (1915) сравнил мироощущение двух поэтов и отметил, что в отличие от пушкинского сознания, «в откровенно-трагическом сознании Баратынского, подобном античному фатализму, – страстность была страданьем навеки неподвижным, неразрешимым» [27]. А Аким Волынский в уже упоминавшемся альманахе «Северные цветы» (1901) тоже сопоставил Баратынского с Пушкиным, но уже со знаком плюс: «В противоположность Пушкину, он смотрит уже не на поверхность предметов, не на плоть их, а прямо в глубину их, в суть их, в их скрытые противоречия, замаскированные плотью. Он видит скрещивающиеся пути веселья и горя, святости и порока, и относится к явлениям жизни не как моралист, а как настоящий психолог» [28].

Напряженно подбирал место для Баратынского в пантеоне своих любимых поэтов «Золотого века» Брюсов. В письме к Перцову, отправленном в начале марта 1895 года, рассуждая о поколении поэтов, дебютировавших в 1890-е гг., он выражается еще очень резко и отчасти в духе господствовавших тогда представлений о Баратынском: «Повторяю, у нас нет центрального поэта, который оживил бы всех остальных – у нас Баратынский, Дельвиг и др<угие> без Пушкина – сироты, забытые в лодке на океане» [29]. Сходно Брюсов 18 ноября 1896 года отзывается о Баратынском в письме к Евгении Павловской: «Я люблю Верлена, неужели ж во имя его заб<ыть> Тютчева, По, Эверса или [даже] хотя бы Фета, Баратынского, Веневитинова?» [30] В дневниковой брюсовской записи от 16 сентября 1898 года эта резкость уже значительно смягчена: «Был еще раз у [П. И.] Бартенева. Беседовали оживленно о трех Великих, пребывающих – о Пушкине, Тютчеве, Баратынском. Но Пушкин из них больший» [31]. Еще раньше, в феврале 1897 года, Брюсов в разговоре с И. Н. Розановым варьирует список «трех Великих» так: «В России было три великих поэта: Пушкин, Баратынский и Тютчев. Из них всех выше Тютчев» [32]. По-видимому, Брюсов стал первым, кто объединил Баратынского и Федора Тютчева в пару – в недалеком будущем это станет общим местом русского модернизма. В набросках к прозе 1890-х гг. Брюсов перечисляет имена «Пушкина, Баратынского, Дельвига, Крылова» [33]. В предисловии к книге стихов «Tertia vigilia» (1900) Брюсов расширяет этот список еще на три имени и отказывается от возвышения Пушкина (и Тютчева) над остальными поэтами: «Я равно люблю и верные отражения зримой природы у Пушкина или Майкова, и порывания выразить сверхчувственное у Тютчева или Фета, и мыслительные раздумья Баратынского, и страстные речи гражданского поэта, скажем Некрасова» [34]. Тогда же Брюсов пишет Михаилу Самыгину в связи со своими публикациями в «Русском архиве»: «Утешение в том, что узнал я, как никогда прежде, Пушкина, Б<аратынского>, Тютчева, Некрасова» [35]. В письме к Бальмонту (февраль 1897 г.) Брюсов добавляет к списку поэтов XIX в. себя и своего адресата: «О, Константин Дмитриевич! Настанет день, когда <…> придут неведомые и незнаемые, начнут кроить из наших творений глупые статьи, “разбирать” и “изучать” нас, как варварски разбирают и изучают Тютчева, Фета, Пушкина, Баратынского» [36]. Отметим, что в конце жизни интерес Брюсова к Баратынскому, по-видимому, несколько угасает. Во всяком случае, эпиграфов из его произведений нет в итоговой книге стихов Брюсова «Меа. Собрание стихов 1922–1924», хотя эпиграфы из других поэтов Золотого века, задающих темы для стихотворений, которым они предпосланы, в «Меа» встречаются во множестве.

Впрочем, на двенадцать лет раньше Брюсов, единственный из старших символистов, включил в свою книгу «Зеркало теней. Стихи 1909–1912 гг.» (М., 1912) целых два раздела, написанных на темы, заказанные «тенью» Баратынского. Разделу «Родные степи» он предпослал эпиграф из стихотворения Баратынского «Стансы»: «Вновь // Я вижу вас, родные степи. // Моя начальная любовь», – может быть, для установления генезиса заглавия этого раздела брюсовской книги нелишне будет указать на то, что о «родных степях» Баратынского упоминает в одной из своих статей Коневской [37]; раздел «Для всех» Брюсов сопроводил эпиграфом из стихотворения Баратынского «В альбом»: «Альбом походит на кладби?ще, // Для всех открытое жилище» [38]. Если воспринять название книги Брюсова «Зеркало теней» в качестве ключа к ее общему поэтическому заданию, стихи разделов «Родные степи» и «Стансы» правомерно будет прочесть как произведения Баратынского, отраженные в модернистском брюсовском «зеркале» и преобразившиеся в нем. Еще ранее Брюсов берет в качестве эпиграфа к стихотворению «Мучительный дар» строки из «Недоноска» («И ношусь, крылатый вздох,// Меж землей и небесами»), переосмысляя гротескный образ, созданный Баратынским, в символическом плане. При этом лирический субъект стихотворения Брюсова отличается не предельной малостью, а претензией на сверхчеловеческое бытие.

Брюсов внес и самый весомый (если говорить о русских модернистах первой волны) вклад в дело опубликования, а также научного освоения стихов и прозы Баратынского [39], готовя большую главу о нем для своей так и не осуществленной трехтомной монографии «История русской лирики». В заметке «О собраниях сочинений Е. А. Баратынского» (1899), предваряющей его публикацию шести стихотворений автора «Сумерек», Брюсов стремится дополнить новыми штрихами канонический портрет Баратынского, сложившийся после выхода в свет двух собраний сочинений поэта (1869 и 1884 гг.). Исходя из предпосылки о том, что Баратынский «один из тех писателей, каждая строка которых дорога нам» [40], Брюсов уделяет особое внимание различным вариантам одних и тех же строк у этого поэта: «Такие переделки особенно любопытны у поэта-мыслителя. Это не только замена одного определения другим <…> это углубление самой мысли стихотворения, а иногда и видоизменение ее» [41]. Завершается эта научная заметка несколько неожиданно – вариацией финала неопубликованного лирического брюсовского эссе «Мировоззрение Баратынского» (1898): «“Сумерки” уже ясно говорят, что Баратынский разочаровался в своем прежнем кумире, в науке; выше рассудочности он ставит теперь фантазию, непосредственное вдохновение, детскую веру» [42].

Взгляды автора «Сумерек» Брюсов рассматривает как законченную философскую систему, а его произведения – как нечто производное от философской концепции мыслителя: «Небольшое собрание его стихов, конечно, не пересказывает всех выводов, какие он мог сделать из своих убеждений, но определенно знакомит с этими основными убеждениями» [43]. Литературная эволюция Баратынского была воспринята Брюсовым как последовательная смена убеждений, главными этапами которой являются «беспечный эпикуреизм или деланная разочарованность», «рассудочное миропонимание с тяготением к буддизму» (этот этап, по мысли Брюсова, отмечен еще и «примыканием к пантеизму») и «покаянное возвращение к вере» [44]. Этой логикой обусловлена очевидная в ряде случаев аберрация восприятия. Так, «Бокал» интерпретирован как «веселая застольная песня» [45].

В подборке заметок «К столетию со дня рождения Е. А. Баратынского» (1900) Брюсов критически отзывается о юбилейном собрании сочинений поэта (Казань, 1899) [46]. Далее он предпринимает краткий обзор материалов, связанных с Баратынским, из Остафьевского Архива (переписка П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым) [47]. Затем Брюсов отреферировал «Татевский Сборник», где было напечатано «больше 50 писем Баратынского и несколько стихотворений». Ими Брюсов воспользовался как поводом высказать свои заветные соображения о близости миросозерцания Баратынского середины 1820-х годов «некоторым положениям Спинозы» [48]. Наконец, в последней заметке Брюсов предлагает краткую интерпретацию поэмы Баратынского «Наложница» [49]. Как приложение к этой заметке Брюсов републикует статью Баратынского о «Наложнице» середины 1830-х гг.

В этом же 1900 году в качестве предисловия к «Собранию стихов» Александра Добролюбова [50] Брюсов опубликовал заметку «О русском стихосложении», где утверждалось: «Тонический стих дорог нам, ибо им писали – Пушкин, Баратынский, Тютчев» [51]. В данном случае Брюсов подразумевал под тоническим стихом силлабо-тонический.

Во второй книге III тома «Русского архива» за 1900 год на странице 105 Брюсов печатает текст стихотворения «Цапли», приписывавшегося как Баратынскому, так и Пушкину. В этом же номере «Русского архива» он поместил статью «Баратынский и Сальери», содержавшую резкую полемику с Иваном Щегловым (и поддержавшим его Василием Розановым) – Щеглов предполагал, что «под именем Сальери в известной драме Пушкина» изображен Баратынский [52]. Со стороны Брюсова полемика была продолжена статьями «Пушкин и Баратынский» (Брюсов 1901) и «Старое о г-не Щеглове» [53]. Однако в своих черновых, не предназначенных для печати записях Брюсов, скорее, соглашается с Щегловым: «У Пушк<ина> в Моц<арте> и Сальери, конечно, Моцарт сам Пушкин, а Сальери – Баратынский» [54]. В образах пушкинских героев Брюсов находил воплощение двух типов литературных дарований: в Боратынском ему виделся Сальери, не посягавший на Моцарта-Пушкина. «Сущность характера Сальери, – по словам Брюсова, – вовсе не в зависти. Он… все постигает с усилиями, трудом и сознательно» [55]. Немаловажно отметить, что в последующие годы с Сальери часто сравнивали самого Брюсова [56].

Наконец, в № 5 «Весов» за 1908 г. Брюсов публикует первоначальную редакцию стихотворения Баратынского «Гнедичу», сопроводив эту публикацию кратким предисловием [57].

Своеобразный сжатый итог научной работы Брюсова над творческим наследием Баратынского подведен в его статье «Баратынский» 1911 года для «Нового энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона». Эта статья вобрала в себя те брюсовские наблюдения и суждения об авторе «Бала» и «Сумерек», которые младший поэт считал наиболее удачными и бесспорными [58].

Не меньший интерес к Баратынскому испытывал очень рано ушедший из жизни соратник и близкий знакомый молодого Брюсова поэт Иван Коневской (Ореус). «В последнее время я занят был написанием очерка: “Судьба Баратынского в истории русской поэзии”, в виде полугодичного реферата для отделения славяно-русских языков, – 24 октября 1899 г. сообщал Коневской Брюсову. – Самостоятельная характеристика Баратынского составляет в нем наиболее отвечавшую моим задачам часть и вызвана условиями университетских требований по “эрудиции”. Кроме нее значительную часть очерка занимает рассмотрение различных “критических отзывов” о поэте» [59]. Полемизируя с В. Г. Белинским, А. Д. Галаховым и Н. А. Котляревским, во многом соглашаясь с С. А. Андреевским, Коневской в своем реферате затрагивает чрезвычайно существенную для русских декадентов 1890-х гг. проблему религиозной веры, а также верыв торжество науки и социальной справедливости: «В Баратынском нельзя отметить по существу его натуры склонности к христианской, да и вообще богопочитающей вере, тем менее, разумеется, не может быть речи о расположении его к какой-нибудь вере в разумное познание или в общественную деятельность» [60]; возможно, этот пассаж содержит скрытую полемику с приведенными выше брюсовскими высказываниями 1899 года о вере Баратынского. Однако наиболее внятно и емко Коневской сформулировал свой взгляд на творчество автора «Недоноска» не столько в самом реферате «Судьба Баратынского в истории русской поэзии», сколько в примыкающей к нему и сохранившейся лишь в набросках юбилейной заметке об авторе «Сумерек»: «19 февраля нынешнего года исполнилось сто лет со дня рождения одного из величайших русских поэтов Е. А. Баратынского. В русской поэзии это – первый по времени поэт, который сознал в своем творчестве безысходное состояние человеческой природы. Он пережил всю скорбь этого сознания и вместе с тем нашел некоторый исход не из самого сознания, но из скорби, которое им внушается. Живее и прежде всего он ощущал ограниченность человека во всех его ощущениях, как в деятельности познания, так и в деятельности инстинктов. Первоначальным источником душевной боли была для него зависимость всех предметов восприятия и желания от не им установленных порядков. Тоска Баратынского это жажда бесконечного бытия, бесконечного счастья и свободы и осознание ограниченности и конечности всех предметов ощущения – воли и разума. Столько же через опыт борьбы с внешними волями, сколько и через опыт борьбы с понятиями и представлениями, сообщилось ему это непререкаемое сознание» [61].

Еще целый ряд наблюдений и формулировок, восходящих к неопубликованному реферату Коневского, можно найти в его посмертно напечатанной статье «Мистическое чувство в русской лирике». Здесь, сравнивая Баратынского с Пушкиным и Тютчевым, Коневской писал, что автор «Недоноска» «представляет в ходе русской лирической мысли многозначительный образец такого миропонимания, которое под гнетом рассуждений не находит ничего кроме ничтожества и непроницаемости в природной жизни человека и мира, так что в усилии мысли и воли оно устремляется с одной стороны к величию пустоты, с другой – неизведанным и необычным способам проникновения в тайны, к опытам сомнительных ведений и чудодейств, ядовитых опьянений и восхищений» [62].

В середине 1930-х гг. с поэзией Баратынского сопоставил стихи самого Коневского Николай Степанов: «От Баратынского у Коневского подчеркнутая точность словоупотребления и образа, сочетающаяся с некоторой риторичностью стиха <…> Точно также и словарь Коневского <…> восходит к стихам Баратынского» [63]. Эти наблюдения были развиты А. В. Лавровым: «Баратынский чрезвычайно близок Коневскому в равной мере как содержанием и тональностью поэтических медитаций, так и самим творческим методом, в котором главенствующую роль играло рефлектирующее начало <…> Как и для Баратынского, поэтическое слово значимо для Коневского прежде всего в силу своей способности быть вместилищем мысли и формой ее развития и углубления» [64].

Новый этап в изучении и понимании творчества Баратынского начался, когда в литературу пришли русские младосимволисты. Но это тема для еще не написанной статьи.

Примечания

[1] Винокур Г. Баратынский и символисты // К 200-летию Боратынского. Сборник материалов международной научной конференции, состоявшейся 21–23 февраля 2002 г. (Москва – Мураново). М., 2002. С. 32.

[2] Коневской И. Судьба Баратынского в истории русской поэзии // РГАЛИ. Ф. № 259, оп. № 3. Ед. хр. № 12. См., например, даже в статье 1891 г. близкого к модернистам Петра Перцова: «Стих у него гораздо бледнее и прозаичнее, чем у многих его современников<…><Д>ля нас он уже окончательно архаичен, и при теперешнем блестящем развитии русского стиха мало кто захочет обратиться к поэтам прежнего времени» (цит. по: Перцов П. Литературные воспоминания 1890–1902 гг., М. 2002. С. 11).

[3] Березин Александр [Миропольский А.]. Одинокий труд. Статья и стихи. М., 1899. С. 4.

[4] Гиппиус З. Златоцвет // Гиппиус З. Зеркала. Вторая книга рассказов. СПб., 1898. С. 380.

[5] Там же. С. 381.

[6] Мережковский Д. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893. С. 91.

[7] Бальмонт К. Мыслящее сердце (Баратынский) (1925) // Литературная учеба. 1982. С. 195. Предполагая, что мироощущение, как и взгляд на поэзию «Ззолотого века» у старших русских модернистов, в целом, сложились уже в начале их поприща, мы здесь и далее будем цитировать высказывания символистов первой волны о Баратынском 1890-х, 1900-х, 1910-х и даже 1920-х гг. При этом, в каждом конкретном случае мы постараемся показывать, какую эволюцию претерпевали взгляды того или иного автора-модерниста на творчество автора «Сумерек».

[8] Брюсов В. Я. Мировоззрение Баратынского (1898) // Брюсов В. Я. Ремесло поэта. Статьи о русской поэзии. М., 1981. С. 220, 223. Ср. с уточняющим эту характеристику позднейшим суждением Брюсова: «поэт одновременно и страстно чувствует и смело мыслит (пример: Баратынский)» (Брюсов В. Я. Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. М., 912. С. 206).

[9] Гиппиус З. Собрание стихов. 1889–1903 г. Кн. 1, М., 1904. С. II.

[10] Брюсов В. Я. К столетию со дня рождения Е. А. Баратынского // Русский архив. Кн. 1. № 4. 1900. С. 553.

[11] …Литературные чтения. Баратынский. – Достоевский. – Гаршин. – Некрасов. – Лермонтов. – Лев Толстой. СПб., 1891. С. 13.

[12] Перцов П. Литературные воспоминания 1890–1902 гг. С. 158.

[13] Брюсов В. Я. Мировоззрение Баратынского (1898). С. 224.