Самое главное: о русской литературе XX века

[23] Из многочисленных книжечек Крученых, вышедших в 1910-х гг., выбраны те, которые имеются в доступных нам московских библиотеках (Музей редкой книги, Историческая библиотека, библиотека ИМЛИ).

[24] Отметим, что молодые поэты 1910-х гг. рефлектировали по поводу отсутствия или наличия в своих КС этого компонента. Так, Тихон Чурилин, воспользовавшийся при составлении своей КС почти всеми формальными параметрами, перечисленными в нашей таблице, писал в предисловии к ней: «Храня целость книги – не собрания стихов, а книги – я должен был снять посвящения живым» (Чурилин Т. Весна после смерти. М., 1915. С. 7).

[25] Ср. с позднейшим мандельштамовским «автокомментарием» к заглавию своей книги: «Камень – импрессионистский дневник погоды» (Мандельштам О. Э. Разговор о Данте // Мандельштам О. Э. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 3. М., 1994. С. 256).

[26]Цит. по: Богомолов Н. А. Русская литература первой трети ХХ века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 503.

[27] Нарбут В. И. Вячеслав Иванов. Cor Ardens. (Speculum Speculorum. Эрос. Золотые Завесы. Любовь и смерть. Rosarium). М. К-во «Скорпион», 1911–1912 гг. [рецензия] // Новый журнал для всех. 1912. № 9. С. 122.

[28] Там же.

[29] Крученых А. Е. К истории русского футуризма. Воспоминания и документы. М., 2006. С. 410.

[30] Обратим внимание на то обстоятельство, что «Осенние озера» Михаила Кузмина и его же «Глиняные голубки» никак нельзя назвать малостраничными образцами КС, и устроены они почти столь же прихотливо, как исподволь осуждавшаяся Кузминым книга Вячеслава Иванова. Так, «Осенние озера» разбиты на три больших раздела, каждый из которых, в свою очередь, состоит из нескольких циклов. Первый раздел – из пяти, ярко окрашенных чувственностью календарных циклов («Осенние озера», «Осенний май», «Весенний возврат», «Зимнее солнце», «Оттепель»), к которым примыкают подчеркнуто разнородные циклы «Маяк любви», «Трое», «Листки разрозненных повестей», «Разные стихотворения» и «Стихотворения на случай». Второй раздел составили два цикла – «Венок весны (газэлы)» и «Всадник». И, наконец, в третьем разделе книги чувственность сменяется религиозным смирением и очищением – сюда вошли два цикла «Духовные стихи» и «Праздники Пресвятой Богородицы». Мы видим, что полуупреки Кузмина, глумливо восхвалявшего Иванова за «ловкость и логичность», которую тот проявил «в составлении отделов и в группировке матерьяла» «Cor Ardens», с легкостью могли быть переадресованы самому автору «Осенних озер». Подробнее об устройстве «Осенних озер» см.: Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 1978. № 3.

Книга стихов Владимира Нарбута «Аллилуйя» (1912)

В 8 номере петербургского журнала «Светлый луч» за 1912 год, в разделе «Почтовый ящик», появилось анонимное редакционное письмо стихотворцу Владимиру Нарбуту (его автором, по-видимому, была возглавлявшая журнал Екатерина Уманец): «…сотрудник и поэт Вл. Нарбут, и вам не стыдно? Как хороши были ваши стихотворения, пока вы не записались в декадентский “цех поэтов”, подвизающийся в нашем милом Царском Селе. “Школа Валерия Брюсова”, “школа Городецкого” – как это красиво звучит, но скажите, с каких это пор названные декаденты служат представителями поэтической “школы” <…> Вы певец природы, помните это, у вас есть чисто художественные обороты и настроения; совершенствуйте же дар, данный вам Богом и не будьте подпевалой, вернее, подмастерьем <ни> в каком “цехе поэтов”. Неужели ваше художественное чутье не страдает от такого названия?» [1]

Недоумение и возмущение обманутой в своих лучших ожиданиях редакции журнала легко понять. Дебютировавший во 2 номере «Светлого луча» за 1908 год подборкой из двух вполне традиционалистских стихотворений, в 1910 году выпустивший вполне традиционалистский сборник «Стихи», в апреле 1912 года Нарбут издал небольшую книжку «Аллилуйя» (СПб.; изд. «Цех поэтов»), которая состояла из двенадцати необычайно сложных по форме и чрезвычайно эпатажных по содержанию стихотворений. Из продажи книга была изъята департаментом полиции по постановлению суда за порнографию [2].

Не только наивный рецензент антимодернистского «Светлого луча», но и искушенный Владислав Ходасевич посчитал первую книгу Нарбута «совсем недурным сборником», а вторую – «более непристойной, чем умной» [3]. Литературный наставник Ходасевича этого периода, Валерий Брюсов, к чьей «декадентской» школе Ек. Уманец поспешила причислить Нарбута, также отозвался об «Аллилуйя» прохладно (хотя дебютный сборник поэта Брюсов в свое время похвалил) [4]: «…книжка г. Нарбута содержит несколько стихотворений, в которых желание выдержать “русский” стиль приводит поэта к усердному употреблению слов, в печати обычно избегаемых» [5].

А вот два отзыва синдика «Цеха поэтов», Николая Гумилева, зеркально отразили мнение большинства рецензентов о качественном соотношении первых нарбутовских книг между собой. О Нарбуте как о «певце природы» Гумилев, рецензируя «Стихи» в 1910 году, высказался достаточно сдержанно: «Хорошее впечатление, – но почему пробуждает эта книга печальные размышления? В ней нет ничего, кроме картин природы; конечно, и в них можно выразить свое миросозерцание, свою индивидуальную печаль и индивидуальную радость, всё, что дорого в поэзии, – но как раз этого-то Нарбут и не сделал» [6].

Рецензия Гумилева на вторую книгу Нарбута выдержана абсолютно в ином тоне. Насколько можно судить по гумилевскому отклику на «Аллилуйя», ее автору, по мнению синдика «Цеха», уже в полной мере удалось «выразить свое миросозерцание, свою индивидуальную печаль и индивидуальную радость»: «…в каждом стихотворении мы чувствуем различные проявления <…> земляного злого ведовства, стихийные и чарующие новой и подлинной пленительностью безобразия» [7]. В 1913 году, в письме к Анне Ахматовой, Гумилев дал поэзии Нарбута еще более высокую оценку: «…Я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут, окажетесь самыми значительными» [8].

Сходно писал об «Аллилуйя» второй синдик «Цеха поэтов», Сергей Городецкий: «…Акмеистический реализм и <…> буйное жизнеутверждение придают всей поэзии Нарбута своеобразную силу. В корявых, но мощных образах заключается истинное противоядие против того вида эстетизма, который служит лишь прикрытием поэтического бессилия» [9].

Уже из приведенной подборки цитат совершенно ясно, что, по крайней мере, в одном своем суждении об «Аллилуйя» рецензент из «Светлого луча» был прав: эту книгу правомерно рассматривать в качестве выразительного образчика не только индивидуального творчества Нарбута, но и продукции «Цеха поэтов».

Какое место «Аллилуйя» занимает в ряду стихотворных сборников участников объединения? В чем своеобразие концепции, положенной в основу второй книги «бурлескного натурфилософа Владимира Нарбута» (по удачной характеристике Р. Д. Тименчика) [10].

Цель нашей статьи – попытаться ответить на оба эти вопроса.

1.

Среди участников «Цеха» Нарбут был если не самым последовательным, то уж точно самым задиристым, самым отважным борцом с эстетическими канонами, заданными модернистами старшего поколения (что, как мы еще увидим, отнюдь не мешало ему вступать с символистами в творческий диалог). «Не характерно ли, что все, кроме тебя, меня и Манделя[3 - Осипа Мандельштама. – О. Л.] (он, впрочем, лишь из чувства гурмана), боятся трогать Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Иванова Вячеслава», – 7 апреля 1913 года обвинял Нарбут акмеистов в письме к Михаилу Зенкевичу [11]. Сам он чувствительно «трогал» и задевал символистов в едких рецензиях на их поэтические книги, публиковавшихся в «Новом журнале для всех» в ту короткую пору, когда Нарбут был главным редактором этого журнала.

Резко негативно высказываясь в одной из таких рецензий об этапной для русского символизма книге стихов Вячеслава Иванова «Cor Ardens», Нарбут, как мы помним, назвал ее «двумя грузными томами». Его собственная главная книга стихов, уступая большинству символистских поэтических книг в объеме, зато превосходила многие из современных ей стихотворных сборников степенью цельности авторского мировидения, или, точнее будет сказать, – умением отразить эту цельность в книге. Отнюдь не срастаясь в поэму, стихотворения «Аллилуйя» значимо подсвечивают и взаимодополняют друг друга на самых разных уровнях. Среди этих уровней: единое художественное оформление книги; единство звучания ее стихотворений; многочисленные образные и мотивные переклички между стихотворениями книги; пространственное единство книги; единство формообразующего приема, с помощью которого организован содержательный материал «Аллилуйя»; общие, сразу для нескольких стихотворений книги, литературные источники.

Стоит сразу же обратить внимание на то обстоятельство, что из 12 стихотворений, составивших «Аллилуйя», только одно – «Горшечник» – до этого публиковалось ранее (в 1 номере журнала «Новая жизнь» за 1912 год). Почти не рискуя ошибиться, можно предположить, что все стихотворения книги Нарбута писались специально, каждое – на свое место. При этом за бортом «Аллилуйя» осталось довольно много нарбутовских текстов, создававшихся в 1911–12 гг., прежде всего, – гладких природных пейзажей, столь милых сердцу рецензента из «Светлого луча». В качестве выразительного примера процитируем здесь первые восемь строк стихотворения «Гроза» (1912):

Клубясь тяжелыми клубами,
Отодвигая небосклон,
Взошла – и просинь над дворами
Затушевала с трех сторон.
Вдоль по дороге пыль промчалась,
Как юркое веретено;
Трава под ветром раскачалась;
Звеня, захлопнулось окно.

Восприятию «Аллилуйя» как компактного целостного «произведения», складывающегося из двенадцати «главок»-стихотворений, немало поспособствовало красочное и отчасти вызывающее художественное оформление книги. Недоброжелательный рецензент, все тот же М. Чуносов (Ясинский), описывал это оформление так: «Тоненькая брошюрка напечатана на великолепной бумаге. Наблюдал за ее напечатанием управляющий типографии “Наш век” г. Шевченко; клише для книги изготовлено в цинкографии г. Голике, а контуры букв заимствованы из Псалтири ХVIII века, принадлежащей г. Лазаренко [гимназическому учителю Нарбута – О. Л.]; набор для обложки сделан в синодальной типографии; над разными украшениями работали художник Билибин, Нарбут (брат поэта) и г-жа Чамберс <…> Терпит же бумага! И еще какая! Пушкин не печатался никогда на такой бумаге» [12].

Михаил Зенкевич (и вслед за ним – некоторые исследователи) даже полагал, что именно разительное несоответствие церковно-славянского шрифта, которым были набраны стихотворения книги, и кощунственного содержания повлекло за собой запрещение и изъятие «Аллилуйя». В неопубликованной беседе с Л. Шиловым Зенкевич вспоминал: «Его “Аллилуйю” конфисковали только за то, что она была напечатана церковно-славянским шрифтом. Ему так нравился церковно-славянский шрифт, что он вот этот церковно-славянский шрифт упросил из синодальной типографии, и туда вот, в “Наш век”, в типографию взяли… И она с титлами, с красным титлом была напечатана… После этого: что такое – “Аллилуйя”? Смотрят, что такое: божественное, должно быть, что-то, а там – херовина какая-то, знаете. После этого ее конфисковали. Ну, ничего, потом 80 экземпляров он успел разослать по журналам».

Еще один фактор, способствующий восприятию «Аллилуйя» как цельного текста, – это единство звучания всех ее стихотворений. Для второй нарбутовской книги характерно настойчивое повторение в разных сочетаниях одних и тех же фонем, в первую очередь – неблагозвучных согласных. В качестве примера приведем здесь цепочку вычлененных нами из «Аллилуйя» слов, в которых сочетаются звуки р и ж: рож (от «рожа»), рожок, прыжок, от ражей (лени), проросший жилками, прожилках, жертва, рыжей, реже, дружней, напряжение, ржавчиной, прижал, кружочки, ржаво-желтой, порохня уж, дрожа, зажмурится, жеребцы, прыгают по коже, невтерпеж, обрюзгший, жаворонок, жарит (на гармошке), жесткие ризы, жаркой [13]. Вряд ли этим сочетанием анаграммировано в книге какое-нибудь конкретное слово, хотя Нарбут, как и Мандельштам [14], анаграмм не чурался. Так, «автобиографический» фрагмент стихотворения «Шахтер», изображающий приставания городского «паныча-студента» к сельской красавице Евдохе [15], лукаво скрывает в себе фамилию автора «Аллилуйя»: «тарабанится под ногу».