Самое главное: о русской литературе XX века

и к ней сделано негодующее примечание: «ангел!» (С. 30).

А в примечании к следующей строфе из стихотворения «Говорит смерть»:

Когда осилила тревога,
И он в тоске обезумел,
Он разучился славить Бога
И песни грешные запел…

Ильин «остроумно» играет словами: «обезумел, а умел ли?» (С. 51). Видимо, в этом и подобных ему примечаниях, вроде возмущенного – «Восприятие Светлой Заутрени» (С. 85) [5], нам и предлагается увидеть «религиозно-философскую глубину» Ильина – читателя Блока.

Удивительными кажутся эстетические и стилистические претензии Ильина к Блоку, особенно если учесть, что все они формулировались после 1923 года, то есть в то время, когда не только символистская, но и постсимволистская поэтика была усвоена большинством культурных читателей.

Так, к блоковскому стихотворению «День проходил, как всегда…», написанному вольным трехсложником с переменной анакрусой, Ильин делает возмущенное примечание: «И это стихи?» (С. 48) [6], не забывая, впрочем, предъявить поэту и этическую претензию – близ строки «Слишком светлые мысли» красуется помета: «?! Ну уж нет!» (С. 49).

Следующий микрофрагмент из стихотворения «Двойник»:

А ты-то, вернешься ли ты?

сопровождается пометой: «Проза» (С. 15). Примечание: «?! Безвкусная проза» сопровождает и строку «Срывая для карьеры лязг костей» из стихотворения «Как тяжко мертвецу среди людей…» (С. 33).

В стихотворении «Когда невзначай в воскресенье…» Ильин подчеркивает строку:

Глазищи обмызганный кот,

а сбоку мотивирует это подчеркивание, брезгливо повторив блоковское словосочетание: «обмызганный кот» (С. 46), то есть упрекнув поэта во всем том же пристрастии к «прозе».

Примечанием «Проза» сопровождаются и строки:

Нажми рукою свод покрепче,
И камень будет отвален…

из стихотворения «Сон» (С. 125).

Ко всему стихотворению «Идут часы, и дни, и годы…» делается помета: «Непонятно!» (С. 29).

Простейшую метафору «фиалки глаз» из стихотворения «Авиатор» Ильин снабжает знаком вопроса и негодующим восклицанием: «фиалки!» (С. 32).

К чрезвычайно внятной строке из стихотворения «Под шум и звон однообразный…»:

Я обрываю нить сознанья…

Ильин делает придирчивое примечание: «Неточно» (С. 12), более подробно свое недовольство не объясняя.

Двумя недоуменными знаками вопроса сопровождаются следующие строки из блоковской «Музы»:

И коварнее северной ночи, <?>
И хмельней золотого Аи, <?>

(С. 12)

В стихотворении «Вновь богатый зол и рад…» Ильина не устраивает намеренная рифмовка Блоком однокоренных существительных. Строки:

Каменных отвесов
Черноту навесов…

он сопровождает пометкой: «Слабо» (С. 37).

Рядом со стихотворением «Вновь богатый зол и рад…» Ильин делает общее глубокомысленное замечание о рифмах Блока: «К смыслу цепляется по рифмам<,> а не рифмы куются смыслом» (С. 38).

В стихотворении «Черная кровь» Ильина не устраивает синтаксис. К строке:

Ширится круг твоего мне огня…

он делает приписку: «слабо» (С. 52).

В строке «А мертвеца – к другому безобразью» из стихотворения «Как тяжко мертвецу среди людей…» «зь» обведено в кружок; Ильину казалось недопустимым заменять даже в поэтическом тексте существительным «безобразье» существительное «безобразие» (С. 34). Сходным образом, в строке «Я слепнуть не хочу от молньи грозовой» из стихотворения «О, нет! Я не хочу, чтоб пали мы с тобой…» в кружок обведено существительное «молньи» (С. 54).

В стихотворении «В тихий вечер мы встречались…» таким же кружком обведена приставка «раз» в строке «Раздушенный ваш платок» (С. 169). Ильин, очевидно, хотел бы, чтобы вместо необычного «раздушенный» Блок воспользовался привычным: «надушенный».

В строке «Чтоб не даром биться с татарвою» изстихотворении «Мы, сам-друг, над степью в полночь встали…» Ильин обводит кружком слово «татарва» и сопровождает его знаком вопроса (С. 226). Вероятно, эстетическая претензия (грубое слово) совмещается здесь с этической (грубое слово, употребленное по отношению к целому народу).

Этот упрек, сделанный Ильиным, смотрится более чем неожиданно, ведь не кто иной, как он сам некоторое время спустя опубликует в парижской газете «Возрождение» от 17 мая 1933 года оправдывающую нацизм статью «Национал-социализм. Новый дух. I», которая завершается следующим образом: «Дух национал-социализма не сводится к “расизму”. Он не сводится и к отрицанию. Он выдвигает положительные и творческие задачи. И эти творческие задачи стоят перед всеми народами. Искать путей к разрешению этих задач обязательно для всех нас. Заранее освистывать чужие попытки и злорадствовать от их предчувствуемой неудачи – неумно и неблагородно. И разве не клеветали на белое движение? Разве не обвиняли его в “погромах”? Разве не клеветали на Муссолини? И что же, разве Врангель и Муссолини стали от этого меньше? Или, быть может, европейское общественное мнение чувствует себя призванным мешать всякой реальной борьбе с коммунизмом, и очистительной, и творческой, – и ищет для этого только удобного предлога? Но тогда нам надо иметь это в виду…»

Иногда, впрочем, Ильин совсем не утруждает себя аргументацией, а попросту отрубает: «Пустословие с претензией на красивость» (С. 93). И это сказано о блоковской «Равенне»!

Отчасти сходным образом стихотворение «Искусство – ноша на плечах…» Ильин сопровождает презрительной пометой: «Игорь Северянин», а затем все же мотивирует свою ассоциацию: <Блок и Северянин —> «поэты пошлости» (С. 107).

Процитируем также замечание Ильина о стихотворении Блока «Флоренция»: «Автора тошнит стихами по всякому поводу. Лишь бы рифмы стрясти и усовать!» (С. 100) – в этом грубом резюме обыгрывается строка из блоковского стихотворения «Поэты»: «Под утро их рвало» [7].

Итак, львиная доля помет Ильина на книге Блока отнюдь не изобличает в нем философа, пусть иногда он и пользуется «умным» философским жаргоном: «Худ<ожественный> образ не выдифференцировался из общераспутного тумана» (С. 159) [8], или: «Все это к истории и симптоматологии личной эротики Блока, не более» (С. 150) [9], etc.

Восприятие Ильиным блоковского творчества на удивление совпадает с восприятием поэзии русских символистов консервативными отечественными читателями-обывателями конца XIX – начала ХХ века, то есть читателями из поколения отца или, в крайнем случае, старшего брата философа, но отнюдь не его самого.

Характер и тон ильинских претензий к Блоку напоминает характер и тон упреков, которые неизвестный читатель из первой заметки обрушил на стихи из книги Бальмонта «Будем как Солнце» до почти полного совпадения. Как и читатель книги «Будем как Солнце», Ильин демонстрирует свое недоумение от стихов поэта-символиста, испещряя их ироническими пометами. Как и читатель Бальмонта, Ильин обвиняет Блока в аморализме, любострастии, легкомыслии, безумии и плохом знании русского языка. Пожалуй, только горькие упреки в религиозном цинизме радикально отличают Ильина от читателя книги «Будем как Солнце».

Завершить четвертую заметку я хотел бы тремя оговорками, к каждой из которых, придется, однако, приплюсовать свое «но».

Во-первых, пометы Ильина делались, так сказать, в рабочем порядке, и печатать их он не собирался. Но печатные ильинские высказывания о Блоке и его современниках содержательно и стилистически немногим отличаются от приведенных мною помет [10].

Во-вторых, Ильин не только ругал Блока, а изредка и хвалил. Но эти похвалы смотрятся не намного лучше, чем хулы. «Все это хоть немножко связно», – написал он рядом со стихотворением «Ночь как ночь, и улица пустынна…» (С. 68), – и это был предел ильинской доброжелательности и толерантности.

И, наконец, в-третьих, в своем отношении к стихам Блока и других модернистов Ильин не был одинок, сходные высказывания о них с легкостью отыскиваются, например, в статьях, мемуарах и дневниковых записях И. А. Бунина. Но ведь Бунин-то, действительно, был много старше Блока и других младосимволистов, ХХ век он встретил тридцатилетним и уже вполне сложившимся писателем.

Ильину же в 1900 году исполнилось всего лишь 17 лет, он был только на три года старше того поэта, на полях стихотворений которого он оставил неумные, свидетельствующие о полной эстетической глухоте маргиналии.

Примечания

[1] Овчинкина И. В. Ильин – читатель А. Блока // Рукописи. Редкие издания. Архивы. Из фондов Отдела редких книг и рукописей. М., 2013. С. 235–260.